Щегол

И если правду говорят, что каждая великая картина - на самом деле автопортрет, что же тогда нам Фабрициус рассказывает о себе? Художник, перед чьим талантом преклонялись величайшие художники его времени, который умер таким молодым, так давно и о ком мы почти ничего не знаем? Говоря о себе как о художнике, на подробности он не скупится. Его линии говорят за него. Жилистые крылышки, поцарапанные бороздки на перьях. Видишь скорость его кисти, твердость руки, плотные шлепки краски. И тут же, рядом с размашистыми, густыми мазками - полупрозрачные участки, выполненные с такой любовью, что в самом контрасте таится нежность и как будто бы даже улыбка, под волосками его кисти виднеется прослойка краски; он хочет что и мы коснулись пушка у него на груди, ощутили мягкость, рельефность пера, хрупкость коготков, которые он сомкнул вокруг медной жердочки.
Но что эта картина рассказывает о самом Фабрициусе? Ни слова о том, каким он был семьянином, кого любил и во что верил, ничего о его гражданских или карьерных устремлениях, о том, преклонялся ли он перед властью и богатством. Тут только биение крошечного сердечка и одиночество, залитая солнцем стена и чувство безвыходности. Время, которое не движется, время, которое нельзя назвать временем. И в самой сердцевинке света застрял, замер маленький пленник. ... И так легко на этом бравом портретике разглядеть в щегле - человека. Гордого, уязвимого. Один пленник смотрит на другого.

Он такой дотошный, Рембрандт. Даже когда пишет на религиозные темы - кажется, что все святые спустились с небес, чтоб ему попозировать. Вот два святых Петра, - она указала на висевший у нее на стене рисунок пером, - две совершенно разные работы, между ними столько лет, а он - один и тот же, до самой крошечки, выстрой их всех в ряд - и святого Петра легко выцепишь, правда? Голова эта лысеющая. Лицо - честное, добропорядочное. Праведность на нем так и выписана, и при этом - всегда червоточинка тревоги, беспокойства. Легонький штришок предателя.

я обладал совершенно обратным талантом: я мог напустить туману, загадочности, умел любой плохонький предмет расписать так, что людям так и хотелось его купить. ... игра заключалась в том, чтоб оценить клиентов, понять, кем они пытаются прикинуться - уж точно не теми, кем они были на самом деле, а теми, кем им хотелось быть. ... Весь фокус был в том, чтоб говорить с их придуманным образом, с фантазией - с тонким ценителем искусств, с прозорливым бонвиваном - а не с неуверенным в себе человечком, который на самом деле стоял перед тобой. Тут главное было - не напирать, не лезть напролом. Вскоре я научился и одеваться (балансируя на грани между шиком и консервативностью), и общаться как и искушенными, так и с неискушенными покупателями с разной степенью любезности и равнодушия: я не отказывал им в знании предмета, когда надо - льстил, когда надо - терял интерес или отходил в сторону.