Wittgenstein's Nephew

Люди, которые уезжают из большого города и хотят поддерживать уже достигнутый ими уровень духовного развития в сельской местности, должны, как однажды сказал Пауль, еще до переезда накопить колоссальный творческий потенциал и невероятный запас пищи для ума; но в любом случае эти люди там рано или поздно впадают в состояние стагнации, начинают хиреть — и, как правило, даже если осознают свою деградацию, исправить уже ничего не могут: их гибель неминуема, что бы они ни предпринимали, все будет напрасно.

Правда заключается в том, что только сидя в машине, между одним местом, которое я только что покинул, и другим, в которое направляюсь, я чувствую себя счастливым, только в машине и в пути я бываю счастлив; я — несчастнейший Прибывающий, какого только можно себе представить: куда бы я ни направлялся, едва прибыв на место, делаюсь несчастным. Я отношусь к тем людям, которые, в сущности, не способны выдержать ни одного места на земле и бывают счастливы только между местами, между тем, из которого выехали, и тем, к которому едут.

Принять любую премию означает не что иное, как позволить, чтобы тебе нагадили на голову, будучи уверенным — за это заплатят. Я всегда воспринимал вручение премий как величайшее унижение, какое только можно измыслить, а вовсе не как повышение в ранге. Потому что премии всегда вручаются Некомпетентными людьми, которые хотят нагадить на голову награждаемому и действительно гадят ему на голову, раз он принимает их премию. И они, между прочим, с полным правом гадят ему на голову, раз он настолько вульгарен и низок, что принимает их премию. Только в случае крайней нужды, при наличии непосредственной угрозы для жизни и существования и только до сорока лет человек имеет право принять связанную с денежным вознаграждением премию, или вообще какую бы то ни было премию, или любой знак отличия.

Почти столетие Витгенштейны производили оружие и машины, пока в конце концов не произвели на свет Людвига и Пауля — знаменитого, повлиявшего на свою эпоху философа и не менее знаменитого, по крайней мере в Вене (а может, как раз там еще более знаменитого), безумца, который по сути был ничуть не меньшим философом, чем его дядя Людвиг, как, впрочем, и философ Людвиг, в свою очередь, был ничуть не менее безумным, чем его племянник Пауль; но одного, Людвига, прославила его философия, а другого. Пауля, — безумие. Из них двоих Людвиг, возможно, и вправду был философичнее, а Пауль, возможно, — безумнее; но ведь вполне может быть и так, что мы лишь потому считаем одного, философичного, Витгенштейна философом, что он перенес на бумагу именно свою философию, а не свое безумие; другого же, Пауля, считаем безумцем потому, что он скрывал свою философию и выставлял напоказ только безумие. Оба они были совершенно необычными людьми и совершенно необычными мыслителями, но только один из них делал свой ум достоянием общественности, а другой — нет. Я бы даже сказал, что один из них публиковал свой ум, другой же свой ум практиковал.

For before I met my friend there had been a period when I was prey to a morbid melancholy, if not depression, when I really believed I was lost, when for years I did no proper work but spent most of my days in a state of total apathy and often came close to putting an end to my life by my own hand. For years I had taken refuge in a terrible suicidal brooding, which deadened my mind and made everything unendurable, above all myself—brooding on the utter futility all around me, into which I had been plunged by my general weakness, but above all my weakness of character. For a long time I could not imagine being able to go on living, or even existing. I was no longer capable of seizing upon any purpose in life that would have given me control over myself. Every morning on waking I was inevitably caught up in this mechanism of suicidal brooding, and I remained in its grip throughout the day. And I was deserted by everyone because I had deserted everyone—that is the truth—because I no longer wanted anyone. I no longer wanted anything, but I was too much of a coward to make an end of it all. It was probably at the height of my despair—a word that I am not ashamed to use, as I no longer intend to deceive myself or gloss over anything, since nothing can be glossed over in a society and a world that perpetually seeks to gloss over everything in the most sickening manner—that Paul appeared on the scene at Irina’s apartment in the Blumenstockgasse.

Я всегда ненавидел венские кафе, однако вновь и вновь заходил в эти ненавистные мне венские кафе, посещал их ежедневно, потому что, хотя я всегда ненавидел венские кафе, и именно потому, что я их всегда ненавидел, в Вене я всегда страдал от кафепосетительной болезни, страдал от этой кафепосетительной болезни больше, чем от любой другой. И если уж быть честным, я и сегодня страдаю от этой кафепосетительной болезни, потому что, как выяснилось, эта кафепосетительная болезнь является самым неизлечимым из всех моих недугов. Я всегда ненавидел венские кафе, потому что в них всегда сталкивался с себе подобными, вот в чем правда, а я не хочу непрерывно сталкиваться с самим собой, тем более в кафе, куда я хожу именно для того, чтобы на время убежать от себя, — но на самом деле как раз там сталкиваюсь с самим собой и с себе подобными. Я и себя-то самого не переношу, что уж тут говорить о целой орде праздно размышляющих (а иногда еще и мудрствующих или еще и сочинительствующих) мнеподобных. Я стараюсь избегать литературы, где только могу, потому что избегаю себя самого, где только могу, а значит, мне следовало бы запретить себе посещения кафе в Вене — или, по крайней мере, когда я бываю в Вене, постоянно следить за тем, чтобы ни под каким предлогом не позволять себе заходить в так называемые венские литературные кафе. Но поскольку я страдаю от кафепосетительной болезни, я просто вынужден время от времени заходить в литературные кафе, хотя все во мне восстает против этого. Чем больше и чем глубже ненавидел я венские литературные кафе, тем чаще и тем интенсивнее я их посещал. Вот в чем правда.

Я тоже не любитель пеших прогулок, тоже всю жизнь совершал такие прогулки только против воли, всегда ходил гулять против воли, но с друзьями я все-таки гуляю и веду себя так, что мои друзья уверены, будто я страстный любитель прогулок, ибо я обставляю свои прогулки настолько театрально, что они только диву даются. Я совсем не любитель прогулок, и никакой не друг природы, и не знаток природы. Но когда приезжают друзья, я всегда веду себя так, чтобы они поверили, будто я любитель прогулок, и друг природы, и знаток природы. Я вообще не знаю природу и ненавижу ее, потому что она меня убивает. Я живу на природе только потому, что врачи мне однозначно сказали: если я не хочу в самом скором времени умереть, то должен жить на природе, только по этой единственной причине. По правде говоря, я люблю все что угодно, но не природу, потому что природа тревожит меня, я познал ее вероломство и ее безжалостность на собственной шкуре и на собственной душе, и поскольку я всегда вижу ее красоты одновременно с ее вероломством и с ее безжалостностью, я боюсь ее и стараюсь как могу избегать. Я городской человек, я лишь вынужденно мирюсь с существованием природы, вот в чем правда. Я лишь вопреки собственной воле живу в сельской местности, которая по большому счету всегда мне враждебна. И, естественно, Пауль так же, как и я, был насквозь городским, человеком, которого так же, как и меня, природа всегда очень быстро доводила до полного изнеможения.