Иван Сергеевич Тургенев. Юбилейное издание. В 3 томах. Том 3

Театр это место, в котором происходит сообщение души зрителя и координация зрительного зала со сценой. То, что рождается благодаря работе актера с невидимой помощью режиссера на глазах у зрителя можно понимать как мистерию.

Мистерия это не символистское или антипсихологическое или еще какое-то понимание театра, мистерия – это ощущение, которое рождает театр – торжественное и важное, к которому приобщается зритель, и которое почувствовать нигде, кроме театра невозможно.

Мистерия имеет дело со зрительской неподвижной сабмиссивностью, которая подготавливает почву для внимательного восприятия зрителем спектакля. Мистерия существует только там и тогда, когда ее воспринимают. Вне зрителя нет мистерии. В лесу, где никого нет, дерево падает беззвучно. Мистерия есть там, где ее целенаправленно создают. Мистерия может и не родиться из того, из чего ее создают. Но там, где мистерии не подготавливают место – там ее не будет и подавно. Мистерия творится коллективно. Какая степень вовлеченности в происходящее на сцене действо у разных участников театрального процесса?

Актер – это человек, который из заучиваемого текста ткёт ткань роли. Актёру помогает в творческом самочувствии режиссёр. Актер работает с содержанием постановки, режиссёр – с формой. Актер вынужден предпринимать попытки по пониманию режиссёра, режиссёр – попытки постижения глубокой души актёра.

Отношения постановочной труппы строятся на профессиональной влюбленности друг в друга и вытекающем из этого уважении. Невозможно работать с теми, кого не любишь или не уважаешь. Эталоном театральных отношений являются отношения Комиссаржевской с Мейерхольдом: они были вместе, когда им было нужно, но когда один перерос другого – разошлись в разные стороны. Без претензий и взаимного гнета длящихся бессмысленных и мучительных отношений.

Зритель – чужеродное лицо, Чужой*, Чужой в смысле другое существо, отдельное, не слишком отличающееся по своей сути, не чужеродный монстр, а стоящий в стороне равноценный режиссёру и актёру элемент, потому что он созерцает все без подготовки, он видит обёртку, не пробуя конфету, грубо говоря. На зрителя оказывается самое полное влияние или внушение, потому что завершенный облик спектакля огорошивает зрителя, оставляя наиболее полное впечатление. В этом смысле просвещенный театрал это тот, кто умеет обращаться с полным впечатлением, испытывая его точно так же, как и зритель, но он помимо этого знает изнаночную театральную сторону, которая помогает более осмысленно и глубоко воспринимать постановку.

Получается такая матрёшка: актер больше, чем зритель; режиссёр больше, чем актер; критик больше, чем режиссёр. В этом плане зритель с актёрами стоит на совершенно разных ступенях. Зритель по одну сторону, актер – по другую. Именно в актере, если брать матрешку, начинается первичное очуждение. Он отделяется от зрителя, отрицает себя, чтобы он, зритель, потом возродился вновь – в критике.

Актёры уже знают своего героя. Знает и зритель, прочитавший книгу – но это один снятый слой. Таких слоёв незнания и чужеродности у рядового зрителя множество. Еще один слой – предварительное знакомство с постановочной труппой. Постановочная труппа слой за слоем обнажает театральное. Зритель тоже обнажает театральное, но никогда не полностью, если это происходит, то перед нами «просвещенный театрал».

И здесь уместно вспомнить слова великого Аристотеля, открывшего многие моменты театральности, что целое приятнее глазу, чем часть. И таким целым является спектакль со светом, звуком, костюмами, жестами и голосом, мизансценами и декорациями. Как-то так само собой сложилось, что незавершённом виде спектакль может видеть только труппа. Это логика театрального производства: есть сакральное и есть профанное, открытое для всех и скрытое для глаз, эзотерическое и экзотерическое.

«Очуждение» – это из Брехта, тезаурусом которого я попробую объяснить «Отцов и детей» (я опираюсь на инсценировку А.Я. Шапиро). Очужение привносит в материю жизни и актерскую материю элемент рациональности и осознанности. Очуждение позволяет вырабатывать суждения о спектакле, по Брехту. Очуждение – это слово не только про режиссёра или актёра, но и про зрителя. Зритель еще в том смысле «Чужой», что испытывает очуждённость. Зритель не разделяет нигилизм Базарова. Базаров подрывает основы, пока зритель подрывает это подрывание основ Базаровым. Хочется перенести очуждение дальше – на критика или «просвещённого театрала». Чужой как просвещенный театрал – это максимально театрально очужденное лицо. Это лицо в маске из идеологии. Например, из идеологии нигилизма, если говорить про «Отцов и детей». Критик или «просвещённый театрал» – это человек, спаянный с самим духом театральности. Он живёт ради театра, а потому притягивает к себе театр и живёт в нем. Просвещённый театрал – это такой магнит для театральности.

Просвещённый театрал уже прожил желание онтологии желания театральности. Он балансирует между погружённостью в театральный процесс, его обытовлением, и очуждением того, что он чувствует, кристаллизируя то, что он видит в теорию. Таким образом, очуждение может быть не только для режиссёра (очуждение от мгновенных озарений до генеральной сверхидеи), актёра (очуждение между воображаемым и действительным), зрителя (очуждение от происходящего на сцене и в душе), но и для критика (очуждение от влияния деталей и их разбора до полного впечатления и сформированной теории).

Погруженность в театральность для просвещенного театрала значит постоянное обытовление и превращение мистерии в повседневное волшебство, которое ничего не утрачивает от повседневности, а наоборот только приобретает в своей мистериальности.

На протяжении всего произведения мы можем проследить основные темы: любовь и эпоха реформ.

Прекрасный город Баден-Баден, сплошь и рядом наполненный русскими эмигрантами, которые очень уж любят заводить дискуссии о политике, чаще всего перерастающие в споры и конфликты: будущее России, её пути развития и так далее. Всё бы ничего, но Тургенев ясно даёт понять, что всё это лишь пустые слова, не подкреплённые действиями. Языками почесали, но Баден-Баден красив, и мы тут, пожалуй, задержимся…

И вот он, мой любимчик, на этой дрожащей сцене — Литвинов Григорий Михайлович. Сдержанный, привлекательный молодой человек, который на протяжении всего произведения будто бы вообще не имеет своей точки зрения, а также не отдаёт отчёта своим действиям и чувствам. В Бадене ему делать нечего, и он ждёт здесь свою невесту Татьяну. Но вдруг на сцену заявляется любовь его юности — Ирина. Ирина тоже в Бадене, и она уже замужняя женщина… А дальше читайте сами.

Мой бедный Гриша словно в дыму. Встреча с любимой из прошлого возраждает в нём давно позабытую к этой женщине страсть. Заставляет его поверить в то, что он снова любит эту актриску — Иринку-Поганку. (Как же хотелось дать Грише по лицу и сказать, что люди, совершившие ошибку один раз, совершат её снова!)

Григорий Литвинов попадает в тот самый дым, который ни потрогать, ни ощутить. Перед глазами пелена из апатии, бездействия и одиночества, в которое завели его поспешные решения и слепая страсть.

Произведение радует своим, скажем так, неоднозначным концом. Интересно было анализировать на протяжении всего произведения связь между любовной линией и политическими спорами. Но по сути, политика здесь — лишь фон, дополняющий основную драму.

Произведение понравилось, советую читать.