Повести. Рассказы

Продолжаю открывать неизвестную для себя классику. Небольшая повесть Льва Николаевича Толстого, как ясно из ее заглавия, посвящена самому непостижимому процессу в жизни человека - смерти, той тонкой грани, отделяющей нас от мира мертвых, и всем сопутствующим ей страхам. И потому читать ее было тяжело не из-за описания физических страданий героя, Ивана Ильича (кстати, прототипом персонажа стал, по признанию самого автора, Иван Ильич Мечников, член Тульского окружного суда, скончавшийся от рака). В этом плане есть книги и произведения куда более страшные и жестокие, особенно если брать во внимание современную прозу (взять хотя бы тот же роман Никлас Натт-о-Даг - 1793. История одного убийства ). Нет, особенно жутко во время чтения книги становилось тогда, когда Л.Н. Толстой со свойственной ему прямотой и бескомпромиссностью, совсем не жалея своего героя, описывает его нравственные мучения. И во многом, думается, в повести нашли свое явное отражение и сложные отношения самого Толстого с верой и христианством.

Иван Ильич страдает ведь не только от болей: он тяжело болен уже несколько лет, боль стала его постоянным спутником. Нет, он, по-моему, более всего страшится того, что ждет его там, за этой тонкой гранью не-бытия (и ждет ли вообще)...Не оттого ли все эти вопросы (без ответа, естественно), а правильно ли он жил, как должно или нет...Эти мучительные бесконечные терзания и, словно в противовес, свет, сопутствующий смерти. Не удивительно ли: самое темное и мрачное предчувствие оборачивается чем-то светлым? В этом отношении мне толстовская повесть очень живо напомнила одну из любимых книг Олдоса Хаксли - Олдос Хаксли - Время должно остановиться . Там этот процесс умирания и перехода в новый мир обрисован автором гораздо детальнее и подробнее. Кто не читал, очень рекомендую, впрочем, как и книгу Толстого. Она странным образом не получилась депрессивно-меланхоличной. Напротив, она вышла какой-то реалистично-бытовой, жизнеподобной и даже жизнеутверждающей. Парадокс, но так и есть...

"Смерть Ивана Ильича" начинается в довольно ироническом русле. Поставив читателя перед фактом, что Иван Ильич уже умер, Толстой предлагает небольшой экскурс в его жизнь, чтобы читатель сам определился со своими эмоциями на сей свершившийся факт. И те беглые наброски жизни нашего героя, красочно изображённые автором, в общем-то не склоняют читателя к драматическим сантиментам. Опять же сцена прощания с покойным очень точно отражает отношение родных и близких к Ивану Ильичу: сослуживцы думают, где бы перекинуться в карты и за кем теперь останется его должность, вдова размышляет о размерах пенсии – их мысли далеки от сдержанных и меланхоличных дум о только что покинувшем этот мир человека.

Жизнь Ивана Ильича, которой он так гордился, на самом деле оказалась пустой и никому не нужной. Карьера под конец жизни стала практически номинальной, богато обставленный дом отдавал безвкусицей человека, стремящегося к большим деньгам, которых ему не суждено иметь; амбиции ограничивались жалованьем в пять тысяч; а жена вдруг обернулась капризной истеричкой, от которой главный герой предпочитал сбегать на работу.

Смерть подобралась неожиданно, в момент расцвета жизненных чаяний Ивана Ильича, окрылённого новым успехом. Вешая гардины, он упал. Так, несильно, только синяк остался. Он бы и забыл про него вскоре, если бы не начавшая терзать его боль. Болел он тяжело, страдая. Тупая боль не желала покидать его тело – с остервенением голодного хищника впивалась в лёгкую добычу, предчувствуя скорую смерть. В этом переломном моменте повесть заметно меняет общий тон, склоняясь в сторону мрачного экзистенциализма.

Не физические страдания разъедают душу умирающего, но страдания морального свойства. Оглядываясь назад, Иван Ильич со злобой осознаёт всё лицемерие и ложь, которые окружали его всю сознательную жизнь. Толстой сознательно обрёк чиновника на адские муки, принижая потребительское отношение к жизни и стремление к шаблонным благам цивилизации. Но неужто так сильно провинился человек, который только лишь старался жить приятно?

Мы уже привыкли считать концентратом взглядов Льва Толстого на вопросы морали, семьи, брака, половых отношений - "Крейцерову сонату". Однако, не всё, что у писателя было сказать по этим проблемам, вошло в ту повесть, иначе не появились бы позднее еще две, которые вместе с "Крейцеровой сонатой" составляют своеобразную трилогию. Это - "Дьявол" и "Отец Сергий". О последней из них обещаю поговорить следующий раз, а сегодня речь пойдет о второй повести своеобразного цикла - о "Дьяволе".

Повесть во многом имеет автобиографические черты, а главный герой носит одну из двух фамилий, которые Толстой неоднократно присваивал своим героям, начиная с трилогии "Детство. Отрочество. Юность" - это Иртенев и Нехлюдов, но в "Дьяволе" именно Иртенев.

Повесть, как и открывающая цикл "Соната", посвящена пресловутому половому вопросу. Автобиографичность в том, что молодой Лев Толстой до женитьбы на Софье Берс пережил увлечение одной из своих крестьянок - замужней Аксиньей Базыкиной, которая родила от будущего писателя сына. Между прочим, бастард служил конюхом у папеньки же.

Евгений Иртенев в повести имеет интимную связь с замужней крестьянкой Степанидой, которая тоже рождает сына, возможно, что и от него. Интересно возникновение этой связи, на неё молодой барчук идет ради удовлетворения половой похоти, которая донимает его молодой кипучий организм. Причем, в деревне процветает что-то типа скрытой проституции. Когда молодой Иртенев обращается к сторожу Даниле посодействовать - нет ли в деревне молодой бабы, которая согласилась бы снять излишнее сексуальное напряжение с барина, тот предлагает ему нескольких на выбор.

Через какое-то время Иртенев женится на молодой и чистой девушке и хочет порвать со Степанидой. Сначала это кажется ему легким делом, ведь он ничего не чувствовал к Степаниде, кроме похоти. Но не тут-то было, страшное искушение начинает его преследовать. Толстой подробнейшим образом описывает страдания Иртенева, что наводит на мысль, что он и сам переживал нечто подобное. И, видимо, не без основания Софья Андреевна продолжала ревновать супруга к Аксинье, ведь он во всем признался юной жене после свадьбы, и даже преследовала её.

В повести молодая супруга не узнает о фатальной зависимости мужа, он признается во всем дяде, который советует ему уехать из деревни в путешествие, в надежде, что время и расстояние помогут справиться с наваждением. Но после возвращения всё начинается с еще большей силой, Иртенев понимает, что не в силах бороться с искушением.

Как всякий слабый человек, свои проблемы он начинает переносить на других, и постепенно Степанида обретает для него поистине демонический смысл, всё её поведение кажется ему продуманным и изощренным искушением, она так и ждёт его падения, манит, подстрекает, провоцирует. Любой её поступок, любой шаг Евгений трактует как изысканную попытку его соблазнить.

Неврастения Евгения начинает приобретать шизофренический окрас, и тогда он приходит к логичному для такого состояния выводу: «Ведь она (Степанида) черт. Прямо черт. Ведь она против воли моей завладела мною». Всё, виноватая в том, что он сам не может справиться с самим собой найдена. Теперь нужно решить, какой выход найти из сложившейся ситуации.

В реальной жизни Лев Николаевич предпочитал пускать всё на самотек, а вот в произведении по мотивам собственных сексуальных страстей акцентированная концовка была просто необходима - концепция приобретала глобальное значение. Как и в "Крейцеровой сонате" выход видится автору в чьей-то смерти.

Сначала автор решил, что умереть должен Иртенев, и он заставляет его совершить самоубийство, убегая таким образом из-под власти дьявола. Но такая концовка Толстого явно не удовлетворила, ведь так проявилась лишь тема самонаказания, и через 10 лет он переписал её - теперь Иртенев убивает соблазнительницу Степаниду. Фактор самонаказания сохраняется - Иртенева объявляют сумасшедшим, но и носительница дьявольского соблазна - дочь Евы - тоже наказана, причем более жестоко, она лишена жизни, той жизни, что заставляет сходить с ума таких хороших и положительных помещиков, как Женя Иртенев.

Но Толстой, верный своему праведно-ханжескому отношению к вопросам пола и связанной с ним моралью, оправдывает на последних страницах повести главного героя, утверждая, что если Иртенев душевнобольной, то и все мужчины тоже душевнобольные, ибо всеми управляет страсть, с которой они не в силах справиться. А внушают им эту страсть - они - женщины.

Вот так желание морального совершенства и зависимость от христианской морали сделали из русского классика к концу его жизни самого настоящего женоненавистника.

Всегда удивляюсь, как некоторым авторам-мужчинам удается настолько проникновенно и трогательно передать чувства героини (и при этом умудриться написать книгу от первого лица), что во время чтения забываешь о гендерной принадлежности автора. До того это правдиво, жизнеподобно, похоже и созвучно твоим мыслям. И повесть "Семейное счастие" Толстого - именно такая. Написанная от лица Маши, юной (ей 18 лет) девушки, еще совсем не разбирающейся ни в жизни, ни в чувствах (ни в своих, ни те более мужских), она поражает какой-то необыкновенной трогательностью, отчасти наивностью (бесхитростностью). Она заставляет нас поверить в рассказанную Львом Николаевичем историю от начала до конца.

Здесь нет особых каких-то сюжетных поворотов, интриги и прочего, но вместе с тем книга читается необыкновенно увлекательно: когда встречаешь в литературе таких персонажей, с ними не хочется расставаться. И я сейчас говорю не только о Маше, но и об ее первой любви - Сергее Михайловиче. Да, возможно, автор нам показывает какие-то очень утрированные одухотворенные натуры, которых нет в действительности (да и не может быть, ведь мы все не идеальны), но просто, как мне показалось, автору ни к чему заострять внимание на их недостатках (умный читатель поймет и так; тем более что достоинства их характера и души куда важнее; что-то такое христианское проскальзывает в книге, хотя могу и ошибаться), он показывает их достоинства, каким может быть человек и к какому идеалу надо, по его мнению, стремиться: быть великодушным человеком, не помнящим зла; благодарным за все человеком (счастье, дарованное нам судьбой, слишком хрупко и порой скоротечно); уметь прощать и не помнить дурного, любить не за что-то, просто любить...

- И не жаль тебе ничего прошлого? - продолжала я спрашивать, чувствуя, что все тяжелей и тяжелей становится у меня на сердце.

Он задумался и опять замолчал. Я видела, что он хотел ответить совершенно искренно.

- Нет! - отвечал он коротко.

- Неправда! неправда! - заговорила я, оборачиваясь к нему и глядя в его глаза. - Ты не жалеешь прошлого?

- Нет! - повторил он еще раз. - Я благодарен за него, но не жалею прошлого.

- Но разве ты не желал бы воротить его? - сказала я. Он отвернулся и стал смотреть в сад.

- Не желаю, как не желаю того, чтоб у меня выросли крылья, - сказал он. Нельзя!

- И не поправляешь ты прошедшего? не упрекаешь себя или меня?

- Никогда! Все было к лучшему!

5/5, удивительно современная классика, удивительно точное попадание в мир женской души, очень красивое и по-своему вдохновляющее произведение.

Признаюсь, жалею, что решил поплотнее познакомиться с поздним периодом творчества Льва Николаевича. Как-то так сложилось в моей читательской биографии, что все произведения Толстого, которые я читал до этого года, это - ранний и средний периоды его творчества, сюда входит и трилогия о взрослении, и "Севастопольские рассказы", и "Война и мир", и "Анна Каренина". Из позднего до сих пор были только "Крейцерова соната" и "Отец Сергий", которые насторожили.

И вот, уже более полгода я читаю "позднего" Толстого, и ловлю себя на том, что тот рассудительный и объективный автор, которого я знал до сих пор, куда-то делся, а на его место пришел совсем другой человек. Если раньше он мог предполагать "как правильно", то теперь он уже не сомневается, и сверкает непогрешимостью окончательного мнения, чем всегда отличаются люди, уверовавшие во что-то, необязательно в некую сущность, можно уверовать в идею, а потом перекраивать под эту идею действительность, например, "сбрасывая Пушкина с корабля современности".

Толстой, проникаясь либерализмом, ополчаясь против ненавистного ему, да и большинству подданных Империи, царизма, начинает отступать от объективности освещения событий в угоду тотальной критике, не учитывая многих факторов и, как и следовало ожидать, впадает в русофобство.

В рассказе "За что?" был польский выход, теперь настала очередь кавказского. Известно, что Толстой был ярым противником Кавказской войны, поэтому и в его произведениях, рассказывающих о ней, чувствуется большая доля пацифизма. Но его горячее убеждение, что России нечего делать на Кавказе, что кавказским народам надо предоставить полную свободу, выдает в нем фразера и "пикейного жилета", берущегося рассуждать о том, чего не понимает, или, скажем мягче, не хочет понимать.

Я снова вынужден возвращаться к вопросам геополитики. Северный Кавказ на начало XIX века - центр столкновения интересов трех могучих империй: Российской, Турецкой и Британской. Это подбрюшье России, отказаться от контроля над этими территориями для империи было смерти подобной оплошностью, так что это не амбиции царя-самодура толкали русские армии на Кавказ, а насущная необходимость. Если бы Россия не сумела подчинить себе этот край, его прибрали бы к рукам турки или британцы, которые всегда проявляли повышенный интерес к Кавказу и Закавказью.

За происходившее несут ответственность не только представители сверхдержав, но и сами кавказские народы тоже. "Кто не успел - тот опоздал". Кавказские народы жили в условиях военного феодализма, находясь в состоянии перманентной войны всех со всеми, они так и не смогли сформировать какого-либо подобия государства и оформиться в единую нацию, которая смогла бы отстаивать свои интересы. Так что они тоже получали то, что заслужили в разрезе исторической ответственности.

И в этом контексте попытка выставить аварского князька Хаджи-Мурата образцом благородства и рыцарства на фоне подлых и беспринципных русских царя, генералов и офицеров, выглядит некрасивой манипуляцией. Толстой сам описывает гадюшник кавказских князей, как они заманивали друг друга, клянясь в любви и верности, а потом резали. Последствие одного из таких конфликтов приводят к ссоре между вождем горцев Шамилем и его наибом Хаджи-Муратом, после чего последний желая отомстить обидчику, переходит к ненавистным ему русским. Только в расчетах Хаджи-Мурата оказалась оплошность, он не учел, что Шамиль может захватить его семью, и угрожать расправиться с нею.

И тут снова на первый план выпячивается хитрость и подлость русских. Как же благородный наиб со своими мюридами пришел служить русскому царю, с него за это надо пылинки теперь сдувать, ненавязчиво так намекает Толстой. И по его мнению Хаджи-Мурат прав, когда требует, чтобы русские генералы организовали штурм горной крепости Ведено, где Шамиль держит его семью. Когда семья будет отбита, тогда он поможет добить Шамиля.

Мне интересно, и у Хаджи-Мурата, и у Толстого все в порядке с логикой? Хаджи-Мурат и интересен русскому штабу только для дальнейшей минимизации военных потерь, а он требует штурма крепости, при котором поляжет не одна сотня, если не тысяча русских солдат. Да если бы они были готовы на такой штурм и такие потери, им бы и Хаджи-Мурат не был бы нужен. Тот случай, когда овчинка не стоит выделки.

Ну, а когда Хаджи-Мурат совершает побег и гибнет при этом, опять же никто, кроме него не виноват. Когда он объявляет о побеге, его мюриды торжествуют: вах, сколько мы русских собак порежем. И когда кордон пытается их остановить, горцы первыми бросаются в атаку и убивают не ожидавших подвоха солдат. Только дело в том, что Хаджи-Мурат был обречен, его бы всё равно убили бы свои, что, в принципе, и происходит, его зарубили кавказцы-милиционеры, и по кавказскому "благородному" обычаю отрезали ему голову. А если бы ему удалось вырваться, то было полно охотников послужить Шамилю и зарезать "подлого предателя".

Пытаясь возложить полную ответственность за происходящее только на Россию и её солдат, Толстой допускает манипулятивные приемы: смерть русского солдата происходит от фронтального ранения в живот - кавказцы дерутся честно, а горского мальчика, заметьте, не воина, а мальчика, русский солдат убивает выстрелом в спину, вот вам - вероломство русского солдата. Я не стану утверждать, что за десятилетия кавказской войны не было самых диких случаев, но здесь важнее фактологический ряд, который подбирает Толстой, как он исподволь раскрашивает картинку так, как ему представляется удобным.

Кроме всего сказанного по идеологическим и мировоззренческим расхождениям с автором произведения, нельзя не отметить некоторую необработанность текста, его сырость что ли. Известно, что повесть при жизни писателя так и не издавалась, возможно, он еще собирался её отшлифовать, но не успел, поэтому получилось так, как получилось...

Эту довольно небольшую по объёму повесть Толстой писал долгих десять лет. Правда, в его оправдание надо сказать, что писал он её с большими перерывами, а на каком-то то этапе вообще решил всё бросить и рукопись не издавать. Вот только издатель не согласился принять обратно плату за роман, и Толстой решил свести написанные главы в повесть.

Главному герою Дмитрию Оленину двадцать четыре года. Он – самый что ни на есть прожигатель столичной жизни, уже растративший половину своего состояния. Оленин нигде не работает и не служит, он невероятно самовлюбён и не имеет никаких душевных привязанностей. Вся его жизнь протекает в ресторанных попойках с так называемыми друзьями в шуме цыганских песен и в любовных похождениях. Именно после очередной неудачной любовной истории Оленин решает покинуть осточертевшую ему Москву, чтобы поступить на службу юнкером в новую военную часть на Кавказе.

В ожидании своего полка Дмитрий селится в доме хорунжего в казачьей станице Новомлинской. Очень давно предки казаков, староверы, бежали из России и поселились среди чеченцев за Тереком. Живя между кавказцев, казаки перероднились с ними и усвоили обычаи, образ жизни и нравы горцев, удерживая приэтом во всей прежней чистоте русский язык и старую веру. У хорунжего имеется дочь Марьяна. Умница, красавица, сосватанная к казаку Лукашке. Оленин восхищён естественной красотой неприступной казачки, но, растеряв весь свой московский лоск и красноречие, боится с ней заговорить.

Меж тем Оленин всё больше погружается в жизнь станицы и уже мечтает остаться здесь навсегда. Вместе с новым знакомым, дедом Ерошкой, он каждый день часами пропадает на охоте, наслаждаясь величием местной природы, красотой гор и отсутствием любых признаков цивилизации. Вечерами на крылечке они пьют вино и ведут неспешные разговоры, радуясь обществу друг друга. Знакомится Оленин и с Лукашкой, служащим на кордоне. Он искренне восхищается смелостью и удалью невольного соперника, найдя, возможно, в нём черты себя прежнего.

Но Оленину ещё удастся, пусть и ненадолго, проявить свои лучшие качества, хотя на каждый его благородный поступок приходится по десять совершенно идиотских. Нельзя сказать, что он совсем уж неприятная личность, но с такими людьми пуд соли лучше не есть. Однако абстрагируясь от героя, читать эту повесть невероятно познавательно. Толстой сам три года провёл на Кавказе, где служил в артиллерийской батарее, расквартированной в расположенной на берегу Терека казачьей станице. Поэтому о нравах и обычаях кавказских казаков знает не понаслышке. Бытописание, оформленное великолепным слогом автора, как бы переносит читателя на место действия. В этой повести прекрасно всё, даже неприятный Оленин.

Повесть "Смерть Ивана Ильича" произвела на меня удивительно сильное впечатление, и удивительно это тем, что другие, крупные произведения Толстого мне особенно не понравились. "Войну и мир" читать было неплохо, но только и всего. "Анна Каренина" мне не понравилась. А вот эта повесть оказалась не только прекрасно написанной, без излишеств, но и держала в напряжении на протяжении всего чтения.
Основная сюжетная линия представлена уже в самом названии: некий Иван Ильич, судейский чиновник, умирает. Сюжет выстроен вокруг процесса его умирания и непосредственно смерти, а также тем, что за нею следует. В повествовании явно выделяются три пласта. Первый - это, так сказать, пласт социальный. Здесь автор описывает размеренную, благополучную жизнь Ивана Ильича, в которой нет места ни сильным чувствам, ни радостям, ни страданиям, ни эмоциональным потрясениям. Главный герой сам помещает себя в рамки "приличной" - общественно приемлемой жизни. На поверку эта "приличность" оказывается фальшивой, что проявляется в условно переломные моменты в жизни Ивана Ильича (например, когда он терпит неудачи на службе, что приводит к конфликтам с коллегами, с которыми он всегда сохраняет добродушный нейтралитет - для приличия). Само собой, самым переломным из таковых моментов становится его болезнь, которая в тексте напрямую никак не называется - никто не может поставить точного диагноза, но совершенно очевидно, что она смертельна. Любопытно, что болезнь оказывается как бы "вызвана" обывательским образом жизни главного героя: она даёт о себе знать тогда, когда он, окончательно погрязнув в своём мещанстве, занимается обустройством свежеарендованного дома и травмируется, упав с лесенки. Это, пожалуй, кульминационный момент повести: здесь Толстой изображает, до какой скрупулёзности и одержимости дошло стремление Ивана Ильича к тому, чтобы быть как все приличные и уважаемые люди. Украшательство нового дома целиком и полностью занимает мысли Ивана Ильича, но, увы, ему остаётся не так долго жить в этом уютном гнёздышке.
Другой пласт произведения - экзистенциальный. О Толстом обычно не вспоминают, когда говорят о философах-экзистенциалистах, однако здесь он очень близок к их идеям. Его персонаж оказывается в пограничном состоянии: в философии, лишённой теологичности, самосознание человека раскрывается в моменте Ничто, в осознании собственной смертности. Посредством постоянного присутствия Ничто осознаётся и его противоположность - Бытие. Симона де Бовуар, например, говорит о смерти как о нестерпимом скандале, реальность которого обнаруживается только лицом к лицу. Здесь Иван Ильич также оказывается со своей смертью лицом к лицу и обнаруживает правдивость фразы "Живём вместе, умираем поодиночке". Факт собственного умирания наталкивает его на переосмысление собственной жизни: как бы он этому ни сопротивлялся, он тем не менее бесконечно обдумывает и сопоставляет прошлое и настоящее; в его состоянии времени для него уже не существует, он в безвременье. Он пока ещё имеет отношение к социуму, что выражается посредством испытываемых чувств: он ненавидит одних своих домочадцев известной ненавистью умирающего человека к живым; жалеет других; он ищет защиты и утешения у мужика Герасима, который в этот переходный момент становится для него воплощением жизненных сил. Тем не менее, Иван Ильич умирает и всё больше отдаляется от мира живых.
На нескольких последних страницах Толстой представляет нечто вроде метафизического измерения: то, что со стороны кажется агонией умирающего, на деле напоминает мытарства души. Иван Ильич ведёт странный закольцованный диалог с чем-то вроде собственной души, сопротивляясь и в то же время отдаваясь окончательной смерти. Великолепно описано это переходное состояние, как бы "на пороге". И прежде чем это происходит, он обнаруживает ответ на свой главный, такой мучительный вопрос о смысле жизни и смерти.
Интересна не только эта композиция повести, но ещё и то, что по мере развития сюжета читатель всё больше "вживается" в главного героя, как в картину, на которую долго смотришь. Изначально Иван Ильич - это покойник, о котором равнодушно говорят пришедшие на его похороны знакомые. В конце же читатель оказывается вместе с ним в том кратком миге, разделяющем жизнь и смерть. В этом повесть Толстого многократно превосходит, например, "Смерть Бальдассара Сильванда" авторства Пруста, навеянную идеями, изложенными в "Иване Ильиче".

Раньше эту повесть вроде бы не читала, но конец (откуда-то?) знаю наизусть)):

Повесть об Иване Ильиче началась с его смерти.

Но эта повесть не о смерти, а о жизни. О проживании заново своей жизни, но уже на смертном одре, переосмыслении всей жизни, переоценка всего... Вот так, уже в агонии, Иван Ильич понял, что всю жизнь гнался не за тем. И о ужас! И жизнь прожита зря. Иван Ильич это понял и смог принять и понять, а если бы нет? Если бы не смог, тогда бы агония продолжилась бы?

Вот так всю жизнь думал, что живешь правильно, а в конце окажется, что и ты никому не нужен и даже мешаешь, да и тебе никто не нужен. И окажется,что вокруг лицемерие и ложь. Да и он такой же всю жизнь был, пока болезнь его не нагнала. И вот так в физических и душевных мучениях заканчивается жизнь Ивана Ильича.

Тяжелая повесть, которая заставит задуматься о многом.

В этой небольшой повести под заглавием «Семейное счастие» есть всё, что я так люблю в творчестве Льва Николаевича: нравственность, одухотворенность, поэзия, глубина и тонкость и вдобавок ко всему очаровательные пейзажные зарисовки. Толстой – очень тонкий знаток человеческой природы, умеющий заглянуть в душу каждому герою и максимально точно и подробно передать его чувства и мысли на бумаге.

С моральными принципами писателя не всегда можно согласиться, зачастую он высказывает довольно спорные утверждения, но невозможно не признать его талант в изображении внутреннего мира героев – их душа, все внутренние порывы и стремления.

Прочитав аннотацию к «Семейному счастию», я представила себе полную противоположность другой повести Толстого – «Крейцерова соната», где главные герои совместными усилиями разрушили свою любовь и семейную жизнь, окончившуюся для обоих страшной трагедией. Оттого я и решила, что здесь автор хочет показать картину абсолютно безмятежного счастья семейной жизни, эдакий идеальный пример образцовой семьи, в противовес гнетущей безнадежности «Сонаты».

И в начале мои ожидания оправдались: отношения Маши и Сергея Михайловича развивались по идиллическому сценарию. Будучи опекуном Маши после смерти её родителей, Сергей Михайлович, близкий друг её отца, стал свидетелем того, как Маша из милой и забавной девчушки выросла в прекрасную и обаятельную молодую девушку. И вот, когда ей минуло 17 лет, между ними стали зарождаться чувства.

Этот период, когда и Маша, и Сергей сами еще едва начали сознавать свою влюбленность, когда они так робко и еще не веря в счастье взаимной любви, говорят намеками о своих чувствах, - очень трогательный и бесконечно нежный.

Даже сам 36-летний Сергей Михайлович, называющий себя «стариком» и «пожилым человеком», ведет себя не менее инфантильно и робко, чем 17-летняя Маша. Весьма забавны его рассуждения на тему разницы в возрасте:

Естественно, нельзя требовать, чтобы мужчина и девушка с 18-летней разницей в возрасте имели одинаковое мировоззрение и взгляды на жизнь, но не чересчур ли драматизирует Сергей Михайлович, отказываясь верить в серьезность и глубину чувств Маши?

Первый год после бракосочетания проходит столь же безмятежно, в любви и согласии: главные герои буквально купаются в море нежности, любви и ласки, для них никого и ничего не существует, кроме их любви.

Мне казалось, что мои мечты, мысли и молитвы – живые существа, тут во мраке живущие со мной, летающие около моей постели, стоящие надо мной. И каждая мысль была его мысль, и каждое чувство – его чувство. Я тогда еще не знала, что это любовь, я думала, что это так всегда может быть, что так даром дается это чувство.

Но эта повесть не об идеальной любви, иначе бы «Семейное счастие» превратилось в скучную морализаторскую прозу. Эта повесть о настоящей жизни, о настоящих чувствах и отношениях, которые не являются чем-то статичным и абсолютно совершенным и безукоризненным.

В отношениях супругов наступает разлад. Сбывается пророчество Сергея Михайловича: разница в возрасте дает о себе знать. Маша, впервые попадает в светское общество, и его яркий свет, притворное дружелюбие и всеобщее восхищение манят юную девушку вслед за собой.

Муж же не может равнодушно смотреть на её увлеченность светской жизнью, ведь еще совсем недавно они вместе мечтали о тихой, уединенной жизни в деревне.

От того, как описаны сцены размолвок между мужем и женой может разбиться сердце. Толстой обращает внимание читателя на маленькие детали: интонацию, выражение лица, мимику, жесты – именно они выдают внутреннее смятение героев и их душевную боль, в то время как произнесенные слова играют лишь второстепенную роль.

Это постепенное отчуждение, холодность, видная только изнутри пары (для окружающих они продолжают оставаться любящей семьей), разрушение тех крепких уз любви и дружбы, которые их связывали первый год совместной жизни, не прекращается и после отречения Маши от мира светской суеты и возвращения в деревню.

Но один откровенный разговор спустя несколько лет после произошедшей размолвки открыл для Маши настоящую правду об их изменившихся отношениях.

То, что исчезло из них – это лишь влюбленность, страсть, когда хочется каждую минут проводить рядом с любимым человеком, когда ревнуешь его ко всем и вся, когда накал чувств слишком силен и не обуздан.

В каждой поре есть своя любовь… – Он помолчал. – И сказать тебе всю правду? ежели уже ты хочешь откровенности. Как в тот год, когда я только узнал тебя, я ночи проводил без сна, думая о тебе, и делал сам свою любовь, и любовь эта росла и росла в моем сердце, так точно и в Петербурге и за границей я не спал ужасные ночи и разламывал, разрушал эту любовь, которая мучила меня. Я не разрушил ее, а разрушил только то, что мучило меня, успокоился и все-таки люблю, но другою любовью.

Нет, я не правду говорил, что не жалею прошлого; нет, я жалею, я плачу о той прошедшей любви, которой уж нет и не может быть больше. Кто виноват в этом? не знаю. Осталась любовь, но не та, осталось ее место, но она вся выболела, нет уж в ней силы и сочности, остались воспоминания и благодарность..

Да, любовь осталась, пусть и претерпела значительные изменения. Она другая, но можно ли сказать, что она стала хуже от этого? А может она наоборот стала глубже, серьезнее и вдумчивее?

Символично, что это разговор между Машей и Сергеем состоялся во время грозы и дождя. Дождь выступает как символ очищения, возрождения к новому, воскрешению надежды и любви.

Финал истории остается открытым, но уже по финальной фразе можно понять, что он будет счастливым:

Такое вот «семейное счастие» по Толстому.

Не надо это читать. Если вы счастливы, здоровы, влюблены – не надо. Если жизнь идёт по плану – не беритесь. Живёте в согласии с собой – ни в коем случае. “Смерть Ивана Ильича” – это уже литературная крайность, вернее нечто за пределами литературы вообще, откровение, завет или Слово. Жизнь отдельного человека, на месте которого мы легко можем увидеть себя, разбирается на корпускулы и соединяется вновь, чтобы бессмысленность и ужас бытия отразились на страницах с почти анатомической, медицинской наглядностью. Опасный и родственный религиозному путь деконструкции проходит вместе с героем пришибленный читатель.

Здесь Лев Толстой в лучшей своей форме: после “Анны Карениной” и до религиозных трактатов, он находится в стихии своих любимых экзистенциальных размышлений, облечённых в мощные художественные образы, и совершенно неприлично возвышается среди писателей-современников. К чему размениваться на мелочи – разговор пойдёт о жизни и смерти.

Умирает скучный судейский чиновник Иван Ильич, примечательный лишь своей почти показной заурядностью. Коллеги, такие же чиновники средней руки, и семья по нему скорбят строго в пределах необходимости. Неприятно, конечно, но не откладывать же из-за поминок партию в вист?! В конце концов, покойный много болел, а в последние дни кричал нестерпимо, через три стены слышно было, в общем, почтенные господа, к этому всё шло. Так что отдадим положенную дань, соблюдём, так сказать, приличия и покончим с делом. Все мы знали Ивана Ильича как порядочного человека. Рос он любимым сыном, по службе шёл гладко, с начальством на короткой ноге, и вообще – стремился пожить приятно. Случались недоразумения с женой, да порой в карьере заминки, но с кем такого не бывает?..

Перелом наступил тихо, почти незаметно, в тот момент, когда Иван Ильич добился искомой должности и приступил к созданию своего маленького мещанского рая. Как герой рассказа Андреева “Большой шлем”, он потянулся за призом и умер на месте. Точнее сказать, умирал, и тут повествование из ядовитой сатиры на провинциальные нравы превращается в экзистенциальную притчу о раскаявшемся грешнике. Хочется думать, что все события болезни и угасания произошли в воображении падающего с лестницы Ивана Ильича, ведь последующие истязания его тела и муки разума кажутся душераздирающими даже по меркам кровожадной пореформенной литературы. Сравнение толстовского языка с мазком художника-реалиста неимоверно пошло, но трудно сказать иначе, сталкиваясь со всей этой пулемётной, гнетущей, неумолимой и удушающей чередой характерных деталей, внутренних монологов, обобщений, складывающихся в правдивую картину. Невозможно забыть шелест платья дочери Ивана Ильича, упорхающей на бал со своим усатым женихом, когда отец прикован к постели; или хлюпающий пуф под задницей чиновника, спешащего поскорей распрощаться с мертвецом; а запах изо рта жирной жены (!) Ивана Ильича – это ещё не запрещённый приём? Это ещё литература, или это медицина, патологоанатомия, вероятно?

Ещё запоминающаяся деталь – пахнущие дёгтем сапоги буфетного мужика Герасима, покорно ухаживающего за больным Иваном Ильичём. Вряд ли случайно уделено столько авторского внимания “человеку из народа” и эмоциональной связи его с барином. Вот подлинная жизнь, думает Иван Ильич, без притворства и лжи, в природном состоянии. В следующем веке писатели непременно бы намекнули, что Герасим – ангел, облегчающий страдания, а нам и без модернистских кунштюков понятно, что жизнь “простого мужика” за пределами спальни умирающего вовсе не сахар. Ещё не написана чеховская “Палата №6”, где “человек из народа” представлен в виде животной вонючей массы, но уже тогда некоторая наивность, если не сказать натужная дидактичность, Толстого была очевидна.

Как всегда, читая Толстого, восхищаясь его изобразительной мощью, мы с некоторым раздражением отмечаем покровительственные, поучающие интонации мудреца с парнаса Ясной Поляны. В “Смерти Ивана Ильича” появляется ещё одно качество – какая-то необъяснимая жестокость. Да, разумеется, конформизм, тяга к приятности, шаблонность жизни достойны осуждения. Но что, в конце концов, натворил такого маленький чиновник Иван Ильич, чтобы столь безжалостно деконструировать, буквально распиливать его сознание, обрекая на адские муки? Положим, многие юристы и впрямь попадут в преисподнюю, так зачем жарить их уже по пути? Неимоверно тяжело быть человеком, который понравится Толстому. Невыносима ноша духовного подвига самосовершенствования, который должен пройти каждый. Можно ли нам, Лев Николаевич, вместо постоянного воспитания идеальной души, хотя бы просто не совершать зла? Или нас тоже ждут страшные муки из-за недостаточности усилий стать хорошими?