Жизнь взаймы. Искра жизни

В жизни, сын мой, не всегда поступаешь как надо, — изрек он. — Даже если понимаешь, что это неправильно. И в этом иной раз самый смак. Ты меня понял?

Умер - значит кончено, тут уж ничего не поделаешь.

Что толку, когда все слова не те, и в каждом ложь, потому что говорить правду бессмысленно и жестоко, но в итоге все равно остаются только горечь и отчаяние, что иначе нельзя было, и последние воспоминания омрачены ссорой, непониманием, ненавистью».

«Как мы похожи, - подумалось ей. - У обоих нет будущего!

Его будущее - только до ближайшей гонки, мое - до следующего горлового кровотечения.

У кого они ещё остались, слезы? Они давно уже перегорели, пересохли, как колодец в степи. И лишь немая боль — мучительный распад чего-то, что давно уже должно было обратиться в ничто, в прах, — изредка напоминала о том, что ещё осталось нечто, что можно было потерять.
Термометр, давно уже упавший до точки замерзания чувств, когда о том, что мороз стал сильнее, узнаешь, только увидев почти безболезненно отвалившийся отмороженный палец.

Надо рассчитывать только на то, что держишь в руке.

Криком делу не поможешь.

От американцев побежишь - значит, прямо к русским в лапы, а уж что русские с ним сделают, представить нетрудно. Они ведь неспроста сюда шли от Москвы и Сталинграда через всю свою опустошенную родину.

Фруктовые деревья уже начинали цвести, уже раскрылись кое-где, радуя глаз веселым разноцветьем, нарциссы, фиалки и крокусы. В нежной зелени первой травы они мерцали, как пёстрые пасхальные яйца. Вот у них всё без обмана - они вовремя взошли, вовремя распустились, они просто были тут, в срок и как положено. На природу можно положиться, природа никуда не убежит.

Они всех нас унижали. Не только тебя. Всех. Всех, кто здесь, всех, кто в других лагерях. Тебя, надругавшись над твоим естеством, нас всех - попирая нашу гордость и даже больше, чем гордость, пытаясь истребить в нас всё человеческое. Они вытаптывали и оплевывали всё, они унижали нас так, что невозможно понять, как мы всё это выдержали.