Исповедь англичанина, любителя опиума. Эссе

Что такое мозг человеческий, как не дарованный нам природой исполинский палимпсест? Мой мозг - это палимпсест; твой, о читатель, - тоже. Потоки мыслей, образов, чувств, непрестанно и невесомо, подобно свету, наслаивались на твое сознание - и каждый новый слой, казалось, безвозвратно погребал под собой предыдущий. Однако в действительности ни один из них не исчезал бесследно. Если на каком-либо пергаменте, хранящемся среди прочих письменных свидетельств по архивам и библиотекам, легко обнаружить явную нелепость и несуразицу, - что нередко происходит при гротескном смешении разнородных тем, не связанных между собой естественным образом, а поочередно заносившихся на один и тот же свиток по чистой прихоти случая, - то на нашем собственном нерукотворном свитке памяти, на палимпсесте человеческого сознания, нет и не может быть ничего обрывочного или обособленного {20}. Быстротечные события и мимолетные картинки жизни подчас и в самом деле выглядят несовместимыми и разрозненными, но основополагающие законы, кои сливают их в нерушимую гармонию и выстраивают вкруг изначально незыблемых средоточий, невзирая на всю пеструю разнородность привносимых действительностью явлений, не дозволяют разрушить величавую целостность человечества и возмутить его глубинную умиротворенность ни рябью ускользающих мгновений, ни подлинными потрясениями бытия.

I was necessarily ignorant of the whole art and mystery of opium-taking, and what I took I took under every disadvantage. But I took it—and in an hour—oh, heavens! what a revulsion! what an upheaving, from its lowest depths, of inner spirit! what an apocalypse of the world within me! That my pains had vanished was now a trifle in my eyes: this negative effect was swallowed up in the immensity of those positive effects which had opened before me—in the abyss of divine enjoyment thus suddenly revealed. Here was a panacea, a φαρμακον for all human woes; here was the secret of happiness, about which philosophers had disputed for so many ages, at once discovered: happiness might now be bought for a penny, and carried in the waistcoat pocket; portable ecstacies might be had corked up in a pint bottle, and peace of mind could be sent down in gallons by the mail-coach. But if I talk in this way the reader will think I am laughing, and I can assure him that nobody will laugh long who deals much with opium: its pleasures even are of a grave and solemn complexion, and in his happiest state the opium-eater cannot present himself in the character of L’Allegro: even then he speaks and thinks as becomes Il Penseroso.

But nevertheless, the spirit of the remark remains true—that vast power and possessions make a man shamefully afraid of dying; and I am convinced that many of the most intrepid adventurers, who, by fortunately being poor, enjoy the full use of their natural courage, would, if at the very instant of going into action news were brought to them that they had unexpectedly succeeded to an estate in England of £50,000 a-year, feel their dislike to bullets considerably sharpened, and their efforts at perfect equanimity and self-possession proportionably difficult.