The Virgin in the Garden

В словесных языках при желании что угодно можно стянуть в совпадение или сплести в некий смысл.

— Ты весьма решительна в своём гневе.
— Знаю. Я сама себе поражаюсь.

— А мне нравится Дэниел.
— Мне, в общем, тоже. Дэниел вполне терпим – местами. Но с чего она взяла, что она его знает?
— Может, знание как таковое не так уж важно для любви?
— Хороша любовь.

Ещё кое-что о нём! Фредерика, как белка, жадно припрятала это новое знание.

Фредерику гипнотизировали печатные буквы. Чтение доставляло ей чувственное удовольствие, не важно, была ли то инструкция к очистителю унитаза, правила поведения при пожаре, очередной список или, как сейчас, названия книг.

Работа была бы легче, если бы люди друг друга не боялись. Запутались в условностях. Благотворительность унижает, первым не заговаривай, не будь обузой, не дай себе на шею сесть. У них нутро разъедает от одиночества, им жить нечем, а пойти такому же бедолаге руку протянуть – ни за что.

Впереди целая жизнь. Так говорила она себе, словно в некоем взрослом будущем другая трава и другие люди будут сбыточнее и надёжнее, как будто другие, невиданные цвета непременно затмят тающий уже зелёный и золотой.

Можно сказать: «Я учитель» – и почувствовать запах чернил, волглой форменной саржи, полов, натёртых полиролью. В учительской – целое стадо грязных казённых стульев диких цветов: сине-зелёных, жёлтых, красных. Застоявшийся чайный запах. Окна слишком высоко, никакого вида. А можно сказать: «Я учитель» – и слышать неслышимые мелодии, следить за белыми тенями, пробегающими под сенью тёмных ветвей.

— Быть способным на большое – и знать это. Можешь себе представить?
— Нет. Нет, не могу. Это страшное что-то.

Билл вообще наводил на мысли об огне, но огне подспудном, вроде тления в глубине соломенного омёта или зловещего потрескиванья внизу костра: вот-вот вспыхнет, вспыхнет – и рухнет, рассыплется искрами.