Фиеста. Праздник, который всегда с тобой

Помню, как пахли сосны, как спал на матрасах из буковых листьев в хижинах лесорубов, как ходил на лыжах в лесу по заячьим и лисьим следам. Однажды на высоте, над границей леса, ехал по следу лисы, пока не увидел ее саму: она замерла, подняв переднюю лапу, потом крадучись двинулась дальше, остановилась… потом бросок, что-то белое, хлопанье крыльев — куропатка вырвалась из снега, полетела, исчезла за горой.

Помню все разнообразие снега, которое создавал ветер, и какие ловушки таил в себе снег, когда ты ехал на лыжах. Еще бывали метели, когда ты сидел в горной хижине, и какой странный они создавали мир, так что идти по трассе надо было осторожно, словно ты здесь впервые. И в самом деле, впервые: все было внове. И наконец, была большая трасса по леднику, ровная и прямая, все время прямая, если удержишься на ногах — лодыжка к лодыжке, пружиня коленями, пригнувшись для скорости, все вниз и вниз, под слабый свист сухого снега. Это было лучше любого полета и чего угодно другого; ты вырабатывал способность делать это и получать это благодаря долгим восхождениям с тяжелым рюкзаком. Этого нельзя было ни купить, ни по билету попасть на вершину. Ради этого мы работали всю зиму, всю зиму набирались сил, чтобы это стало возможным.

С тех пор как я обнаружил библиотеку Сильвии Бич, я прочитал всего Тургенева, все вещи Гоголя, переведённые на английский, Толстого в переводе Констанс Гарнетт и английские издания Чехова. В Торонто, ещё до нашей поездки в Париж, мне говорили, что Кэтрин Мэнсфилд пишет хорошие рассказы, даже очень хорошие рассказы, но читать её после Чехова – всё равно что слушать старательно придуманные истории ещё молодой старой девы после рассказа умного знающего врача, к тому же хорошего и простого писателя. Мэнсфилд была как разбавленное пиво. Тогда уж лучше пить воду. Но у Чехова от воды была только прозрачность. Кое-какие его рассказы отдавали репортёрством. Но некоторые были изумительны.

У Достоевского есть вещи, которым веришь и которым не веришь, но есть и такие правдивые, что, читая их, чувствуешь, как меняешься сам, – слабость и безумие, порок и святость, одержимость азарта становились реальностью, как становились реальностью пейзажи и дороги Тургенева и передвижение войск, театр военных действий, офицеры, солдаты и сражения у Толстого. По сравнению с Толстым описание нашей Гражданской войны у Стивена Крейна казалось блестящей выдумкой больного мальчика, который никогда не видел войны, а лишь читал рассказы о битвах и подвигах и разглядывал фотографии Брэди, как я в своё время в доме деда. Пока я не прочитал «Chartreuse de Parme» Стендаля, я ни у кого, кроме Толстого, не встречал такого изображения войны; к тому же чудесное изображение Ватерлоо у Стендаля выглядит чужеродным в этом довольно скучном романе. Открыть весь этот новый мир книг, имея время для чтения в таком городе, как Париж, где можно прекрасно жить и работать, как бы беден ты ни был, – всё равно что найти бесценное сокровище. Это сокровище можно брать с собой в путешествия, и в городах Швейцарии и Италии, куда мы ездили, пока не открыли Шрунс в Австрии, в одной из высокогорных долин Форарльберга, тоже всегда были книги, так что ты жил в найденном тобой новом мире: днём снег, леса и ледники с их зимними загадками и твоё пристанище в деревенской гостинице «Таубе» высоко в горах, а ночью – другой чудесный мир, который дарили тебе русские писатели. Сначала русские, а потом и все остальные. Но долгое время только русские.

– Джентльмен, – объяснил Форд, – никогда не раскланивается с подлецом.
Я быстро отхлебнул коньяку.
– А с хамом? – спросил я.
– Джентльмен не бывает знаком с хамами.
– Значит, не раскланиваются только с людьми одного с вами круга?
– Само собой разумеется.
– А как же тогда знакомятся с подлецом?
– Подлеца можно сразу и не распознать, а кроме того, человек может стать им.
– А что такое подлец? – спросил я. – Кажется, это тот, кого положено бить по физиономии.
– Совсем не обязательно, – ответил Форд.
– А Эзра Паунд джентльмен? – спросил я.
– Конечно, нет, – ответил Форд. – Он американец.
– А американец не может быть джентльменом?
– Разве что Джон Куин, – уточнил Форд. – Или некоторые из ваших послов.
– Майрон Т. Геррик?
– Возможно.
– А Генри Джеймс был джентльменом?
– Почти.
– Ну а вы джентльмен?
– Разумеется. Я был на службе его величества.
– Сложное дело, – сказал я. – А я джентльмен?
– Конечно, нет, – ответил Форд.
– Тогда почему вы пьете со мной?
– Я пью с вами как с многообещающим молодым писателем. Как с товарищем по перу.
– Очень мило с вашей стороны, – сказал я.
– В Италии вас, вероятно, считали бы джентльменом, – сказал Форд великодушно.
– Но я не подлец?
– Разумеется, нет, мой милый. Разве я сказал что-нибудь подобное?
– Но могу стать им, – сказал я с грустью. – Пью коньяк и вообще… Именно это и произошло с лордом Гарри Хотспером у Троллопа. Скажите, а Троллоп был джентльменом?
– Конечно, нет.
– Вы уверены?
– Тут могут быть разные мнения. Но только не у меня.
– А Филдинг? Он ведь был судьей.
– Формально, возможно.
– Марло?
– Конечно, нет.
– Джон Донн?
– Он был священник.
– Как увлекательно, – сказал я.
– Рад, что вам это интересно, – сказал Форд. – Перед тем как уйти, я выпью с вами коньяку.