Америка. Письма к Фелиции

Вступление в брак с отчетливым сознанием потери — это невозможно, признаю, этого я бы тоже не допустил, даже если бы этого хотела ты.

Первым делом счастливого Нового года тебе, Фелиция, а если ты этого захочешь, то и нам обоим.

Из твоего письма я вижу, что своей просьбой написать мне причинил тебе много боли, не так много, как ты мне своим молчанием, но все-таки много.

Разве ты не помнишь, что после каждой нашей встречи ты была еще неувереннее, чем прежде? И что только в письмах нам удавалось прояснить все сомнения, в письмах, где запечатлена лучшая часть моего «я».

Там, где я, — там ясности не бывает.

Первый же взгляд, которым я обменяюсь с твоими родителями, будет ложью.

...Разумеется, встретиться вдвоем, в Дрездене или Берлине, было бы самое лучшее. Во всех отношениях.

Сама посуди: из четверых людей, с которыми я (не ставя себя с ними рядом ни по силе, ни по мощи охвата) чувствую кровное родство, — это Грильпарцер, Достоевский, Клейст, и Флобер — один лишь Достоевский женился, и один лишь Клейст, когда загнанный в тиски внутренними и внешними невзгодами, застрелился на Ванзее, нашел, вероятно, самый правильный выход.

Желание отречься во имя писательства от величайшего счастья необоримо пронизывает каждый мой мускул. Я не могу от него освободиться. А опасения на тот случай, если я не отрекусь, столь велики, что погружают во мрак все остальное.

Фелиция, любимая, ты не знаешь меня, не знаешь меня в моей скверности, а скверность моя восходит все к той же сердцевине, которую ты вольна называть литературой или как угодно еще.