Колымские рассказы. Стихотворения

Возможно, то, что я напишу ниже, не встретит понимания среди ценителей классический русской литературы. И они будут кидать в меня камни, палки, другие увесистые предметы, которыми не запредельно дорожат. В принципе, я готов.

Так вот, я подумал следующее: можно не читать Толстого, Салтыкова-Щедрина, Бунина, Достоевского, даже Пушкина. Что-то важное, скорее всего, пройдет таким образом мимо нас. Конечно, это будет упущение, да мало ли в жизни важного, которое до нас не достало.

Шаламова не читать нельзя. Очень нужно его читать, необходимо. Зачем? Я не могу твердо сформулировать, чувствую только вот здесь, в неанатомической области, где сердечная мышца затейливо тыкается в мозговые клетки. Тяжело понять умом то, о чем он рассказывает, тяжело это впустить в себя и принять. Тяжело осознать, что это не чудовищная антиутопическая фантастика, не распланированное, мастерское давление на ловко выбранные точки, не кошмар, сконструированный в уюте рабочего кабинета изобретательным авторским умом.

И, допуская спорность этой мысли, я все-таки скажу: стыдно будет не попытаться. Особенно когда мы говорим о величии нашей страны, величии ее культуры, величии и трагизме ее истории. Я не очень верю, будто человечество учится или способно учиться на собственных ошибках, потому что история это пока, в общем, опровергает. И невозможно по-настоящему разделить чужое горе, как невозможно снять часть невыносимого груза с чужих, уже мертвых плеч. А все-таки нужно попытаться, если мы считаем себя людьми.

Это не аналитическое, конечно, суждение, и, облеченное в слова, оно звучит наивно и сбивчиво; внутри головы все было как-то стройнее и лучше. Но это я старался как-нибудь передать свое эмоциональное состояние. Получилось так.

Шаламов был освобожден из лагеря в 1951 году, а реабилитирован только в 56-м. Мой отец родился в 55-м.
Такая страшная близость дат.

«Колымские рассказы» Шаламова – слегка причесанные новеллистическими приемами и с едва уловимым евангельским контрапунктом очерки, которые поражают своей страшной простотой. Это повседневные наблюдения русского каторжанина, сына вологодского священника, в рукотворном севвостлаговском аду, созданном красными кхмерами с ракетами. Проиллюстрированные бытовыми примерами, они в широком смысле – примерно о том же, о чем писал Бердяев: «И колеблется русский человек между началом звериным и ангельским, мимо начала человеческого».

Что характерно, по формату это тот же «один день Варлама Тихоновича», но здесь нет солженицынских демшизостраданий и вообще какого-либо либерально-гуманистического морализаторства. Шаламов с большим скептицизмом относился к диссидентской шушере и прочим общечеловекам доброй воли, которые за все хорошее против всего плохого. Он презрительно именовал их ПЧ («прогрессивное человечество»), справедливо считая, что оно состоит «наполовину из дураков, наполовину – из стукачей, но дураков нынче мало». А всю ситуацию с западопоклонничеством называл «беспроигрышным спортлото американской разведки».

Это, кстати, касалось и самого Солженицына, с которым Шаламов полемизировал и принципиально отказался сотрудничать. «Я им нужен мертвецом, вот тогда они развернутся. Они затолкают меня в яму и будут писать петиции в ООН», – горько сетовал он. Примерно так и произошло в перестроечные годы, до которых он немного не дожил. За пару лет до его смерти вышло американское издание Kolyma Tales, на которое одним из первых откликнулся Энтони Берджесс. В «Заводном апельсине» он поднимал схожие темы, хотя и под совершенно другим ракурсом. Вот что он писал:

«В плане содержания как такового у Шаламова нет ничего, что привнесло бы в наше возмущение что-то новое. Мы сполна нахлебались ужасов. Чудо рассказов Шаламова – в стилевых эффектах и художественном отборе, а не в гневе и горечи, которыми они наполняют. Исходные условия представляют собой всеобъемлющую несправедливость, которая не может быть для художника предметом осуждения, и выживание в обстоятельствах, когда смерть предпочтительнее».

Страшная,ничем не приукрашенныя правда. Кромешный ад ,где в людях исчезает все человеческое. Ни минуты передышки,ни одного светлого мгновения- сплошной сгусток боли и страдания. Здесь нет дружбы,нет сочувствия- одно лишь выживание. Ни один человек,пишущий о лагерях,не писал так,как Шаламов. От этой книги я просто заболела,изучала жизнь,судьбу автора- десятки(!) лет в лагерях, убежденный троцкист. Он потерял здоровье,преданную жену за эти годы,практически не знал свою дочь- она выросла без него; в детстве ей пришлось отречься от отца- врага народа,но она не жалела, сердце ее было полно злости и обиды за мать,которая ждала так долго,а потом уже супруги не нашли общего языка,да и жить пришлось далеко друг от друга- Шаламову путь в крупные города был заказан. Дочь не простила отцу идейности, того,что семья для него оказалась на втором месте. И хоть автор и женился повторно,под конец жизни остался один,по- прежнему неудобен для власти со своей правдой- его уморили в доме престарелых,фактически. Вся судьба этого человека- бесконечная трагедия,но ничто не смогло сломить внутренний стержень в нем,вот что удивительно. Потрясло то,что жил он в старости,оказывается,в доме,ныне снесенном,на месте которого стоит дом,в котором я живу- вот такое совпадение.

Человек не должен знать, не должен даже слышать о нем. Ни один человек не становится ни лучше, ни сильнее после лагеря. Лагерь - отрицательный опыт, отрицательная школа, расстление для всех: для начальников и заключенных, конвоиров и зрителей, прохожих и читателей беллетристики, пише у передмові сам Шаламов.
І все-таки Шаламова прочитати треба всім - як щеплення від комунізму і туги за СРСР.
Я був підготовлений до "Колимських оповідань" прочитаними до того десятком різних досліджень сталінизму, біографією Єжова з натуралістичними описами робочих методів НКВД. Але і я на якомусь етапі відчув по-новому глибини радянських практик, що націлено зводили людину до тварини.
У книжці нема смакування тортурів чи особливого натуралізму. Всі знущання, через які проходили політичні зеки, Шаламов описує в обсягах, яких вимагає оповідь, але не концентрується на них. Книжка більше про межі людських можливостей. Не про стійкість духу, а про те, скільки здатна витримати людина перед тим, як вмерти. Від цього і виникає картина безкінечноï і безнадійноï пітьми, в яку загнано мільйони і в якій людське зникає швидко, у лічені тижні.

Нисколько не жалею денег и времени, потраченных на книгу. По сюжету и написанию книга напоминает "Архипелаг Гулаг" Солженицына и его же "Один день Ивана Денисовича".
Моралистам лучше не читать, поскольку они просто забрызгаю книгу слюной от гнева и бессилия что-либо изменить и гневных комментариев будет прорва)
Книга, в которой абсолютно не ценится человеческая жизнь. В которой люди цепляются за возможность существования не руками, в которых не осталось сил, но одной лишь мыслью. В которой такие же люди теряют всякую надежду и убивают сами себя. В которой шерстяной свитер, сахар и сигареты ценятся дороже человеческой жизни. Книга, читая которую не понимаешь, как автор, прошедший через всё это, сам остался жив.

Автор был не в неволе. Он был в аду. Из этого холодного ада не удалось вырваться даже после возвращения с Колымы в Москву. Душу не отпустили! Адские муки – плата за гениальность рассказов Шаламова. Сам «виноват»? Пострадал за свою «левизну» увлечения? Но разве в аду это важно!
Обычно сравниваю рассказы Шаламова с поэзией Анны Барковой.
Лица Барковой и Шаламова на фотографиях очень похожи. Суровые, «злые» русские лики, навсегда отмеченные страданием. Они были «виноваты» в своих левых увлечениях, но заплатили за поветрие эпохи безмерную цену. У них другая точка отсчета, другая система координат. Попытки обвинить их в «аморальности», «левом уклоне» или «трусости» (из-за письма Шаламова в «ЛГ» с протестом против публикации КР либерасты того времени развели вонь) и прочих «смертных грехах» - смешны и подлы. Шаламов и Баркова после перенесенного стали как бы «бессмертны»