Собрание сочинений. Том 12. Братья Карамазовы. Рассказы

Ах, Достоевский... Опять эти надрывные исповеди мелких бесов, мечущихся в поисках хоть какого-то оправдания своей ничтожности. "Кроткая"... Название, вызывающее оскорбительную иронию уже на первых страницах. Впрочем, чего еще ожидать от автора, чьи персонажи словно соревнуются в степени своей болезненной саморефлексии и неумении выстраивать элементарные человеческие отношения?

Итак, перед нами поток сознания господина сорока одного года от роду, отставного штабс-капитана, ныне промышляющего весьма сомнительным занятием – ростовщичеством. Его шестнадцатилетняя супруга выбросилась из окна, и вот он, в мучительных потугах осмыслить случившееся, изливает на читателя сумбурную и противоречивую историю их недолгой совместной жизни. Автор, предусмотрительно назвавший свое творение "фантастическим", пытается оправдать эту рваную манеру повествования записью некоего стенографа. Прием, прямо скажем, не блещущий оригинальностью – достаточно вспомнить хотя бы Гюго с его "Последним днем приговоренного к смерти". Впрочем, Достоевский и не претендует на новаторство формы, довольствуясь привычным копанием в грязном белье человеческой души.

Что же мы видим в этом исповедальном монологе? Мужчина, чья гордыня была изрядно потрепана жизнью – отставка из полка, бедность, унижения – находит себе юную, бесправную жену. Движет ли им жалость? Сомнения терзают не только читателя, но, кажется, и самого рассказчика. Скорее, это болезненное желание утвердиться, доказать себе и миру свою значимость, пусть и таким отвратительным способом. Он видит себя благодетелем, вытаскивающим "кроткую" из нищеты, но в каждом его слове сквозит высокомерие и презрение к ее прошлому. Его "благородство" отдает дешевым фарсом, а попытки казаться загадочным и глубоким вызывают лишь брезгливость.

Жена... Она и в самом деле кротка, поначалу. Забитая нуждой, она принимает его предложение как избавление от еще худшей участи. Но постепенно в ней зреет протест против этого молчаливого деспотизма, против его мелочной скупости и болезненной подозрительности. Ее бунт жалок и неуклюж – нелепые попытки установить свои правила в закладной лавке, невинное кокетство с офицером. Она словно птица, бьющаяся в клетке, – слабая и беззащитная перед его эгоизмом.

Достоевский, как всегда, мастерски препарирует психологию своих персонажей, но в данном случае эта вивисекция отдает каким-то болезненным самолюбованием автора. Он словно наслаждается, погружая читателя в эту затхлую атмосферу унижения и безысходности. Постоянные противоречия в монологе рассказчика, его попытки оправдать себя, сменяющиеся приступами раскаяния (весьма, впрочем, недолгими), создают ощущение какой-то мутной недостоверности. Веришь не в глубину его страданий, а в его патологическую потребность в самооправдании.

Финальная сцена "пробуждения" героя, его внезапный приступ нежности и раскаяния выглядят совершенно неубедительно. Слишком поздно, господин. Ваша "кроткая" предпочла молчание вечности вашему лицемерному "раю". И в этом ее выборе – единственная, пожалуй, светлая нота во всей этой мрачной истории.

Оставляет ли повесть после себя какое-то глубокое размышление? Пожалуй, лишь одно: насколько же мерзким и разрушительным может быть человеческий эгоизм, облеченный в тогу благородства и оскорбленной гордости. Впрочем, это наблюдение едва ли является откровением для читателя, знакомого с творчеством Достоевского. Очередное погружение в бездны человеческой души? Скорее, демонстрация болезненной возни на ее дне.

Мне очень сложно оценивать этот роман. С эстетической точки зрения – это ужасно, но проблема в том что здесь демонстрируется да такой степени невероятное пренебрежение к любым художественным принципам, что создаётся что-то уже совсем отдельное, другое. Как бы всё это уходит в превосходную степень уродливого и ужасного и по-итогу выходит очень своеобразный гений.

Этот гений лучше всего себя проявляет в общих портретах персонажей и безумных психических изломах, пусть время от времени они и не правдоподобны.

Из первого хочу привести гениальное замечание в адрес Смердякова: “Редко, бывало, заговорит. Если бы в то время кому-нибудь вздумалось спросить, глядя на него: чем этот парень интересуется и что всего чаще у него на уме, то, право, невозможно было бы решить, на него глядя. А между тем он иногда в доме же, аль хоть на дворе, или на улице, случалось, останавливался, задумывался и стоял так по десятку даже минут. Физиономист, вглядевшись в него, сказал бы, что тут ни думы, ни мысли нет, а так какое-то созерцание. У живописца Крамского есть одна замечательная картина под названием «Созерцатель»: изображен лес зимой, и в лесу, на дороге, в оборванном кафтанишке и лаптишках стоит один-одинешенек, в глубочайшем уединении забредший мужичонко, стоит и как бы задумался, но он не думает, а что-то «созерцает». Если б его толкнуть, он вздрогнул бы и посмотрел на вас, точно проснувшись, но ничего не понимая. Правда, сейчас бы и очнулся, а спросили бы его, о чем он это стоял и думал, то наверно бы ничего не припомнил, но зато наверно бы затаил в себе то впечатление, под которым находился во время своего созерцания. Впечатления же эти ему дороги, и он наверно их копит, неприметно и даже не сознавая, — для чего и зачем, конечно, тоже не знает: может, вдруг, накопив впечатлений за многие годы, бросит всё и уйдет в Иерусалим, скитаться и спасаться, а может, и село родное вдруг спалит, а может быть, случится и то, и другое вместе. Созерцателей в народе довольно. Вот одним из таких созерцателей был наверно и Смердяков, и наверно тоже копил впечатления свои с жадностью, почти сам еще не зная зачем.”. Это уточнение, то что Смердяков не мыслитель, не тот который думает, а тот который созерцает само по-себе гениально, но также дает некоторый намек на его больную отличительность. Вспоминая последующее убийство Фёдора Павловича и его ограбление совершенное им так грамотно нужно сказать, что оно не было спланировано его умом, а именно что оно было им много раз созерцаемо. Это же созерцание смешанное в нем с его природной подлостью и хитростью дало такой результат.

А из эпизодов психического излома хочется вспомнить Дмитрия Карамазова. Я говорю про сюжетную арку якобы его отцеубийство и нахождения в Мокром, вплоть до допроса. Надо сказать, что это абсолютно больная, садисткая и безмерно жестокая цепь событий, впрочем не лишенная, а вернее приобретающая этот своеобразный гений. Тут излом Дмитрия Карамазовы показан во-всех страшных подробностях. Разум уходит на второй план и Достоевский нам являет чудовищную совокупность ирациональных колебаний и движений души Митьки. Вначале он хочет застрелиться, потом только жить и жить, ведь она Грушенька любит его, а потом приходят следователи, которые запрещают ему жить. И характер Дмитрия Павловича демонстрируемый в этих эпизодах удивительно синергирует с происходящем и по-итогу нам является какая-то фантастическая картина горячечного бреда. Это потрясает, это удивляет, но всё же это абсолютно больно.

Вообще же книга перегружена скучными подробностями. Также хочется упрекнуть автора в дешевых приемах завлечения, подогревание интереса читателя к тому или иному эпизоду. По большей части это антилитература, где хилое, чахоточное слово прячется в тени хтонической идеи.