Чевенгур. Котлован. Ювенильное море. Город градов

«Сказав эти слова, Вощев отошел от дома надзирателя на версту и там сел на край канавы, но вскоре он почувствовал сомнение в своей жизни и слабость тела без истины, он не мог дальше трудиться и ступать по дороге, не зная точного устройства всего мира и того, куда надо стремиться.»

Когда читаешь иностранную литературу в переводе или со словарем, то постоянно ощущаешь невидимое стекло культурных различий — споткнешься случайно о какой-нибудь fettunta в итальянском тексте и летишь по зоопарку ресторанных подробностей и воспоминаний, в то время как автором даже близко не закладывалось что-то более хитрое, чем какой-нибудь простой хлеб с солью — фетунта, обычная калорийная еда рабочего, ни разу не кулинарная диковинка.

В деталях языка отражается и преломляется вся реальность времени, места и общества. Справедливо и то, что ценой за непринадлежность ко времени повествования становится некоторая оптическая аберрация изображения: чуть-чуть другие цвета, чуть-чуть другие пропорции. И вот тем удивительнее встретить русскоязычную прозу, в которой язык даже не слегка искажает картину реальности, а просто берет и сворачивает координатную сетку речи в зеркальную трубочку калейдоскопа. В общем, встреча с языком Платонова была неожиданной.

Целых пять месяцев лежал у меня на столе «Котлован» и смотрел на караваны приходящих и уходящих книг. Дался он мне только с третьего захода, когда наконец-то удалось подстроиться под длину волны платоновского языка — не без помощи лекций и статей Виктора Голышева, Сергея Никольского, Иосифа Бродского.

«Вощеву дали лопату, он сжал ее руками, точно хотел добыть истину из земного праха.»

Почти все публикации о тексте сводятся к анализу языка «Котлована», этой абсолютно чудовищной смеси канцелярита и отчужденности, в которой от каждого предложения веет переменами и сумятицей. У говорящих словно вырвали из под ног пласт земли и все потеряло теперь свое прежнее значение, а каждое слово вдруг стало нуждаться в тщательном переосмыслении и постоянных дополнениях обстоятельства и места. Мы застаем безымянный колхоз на этапе эпохальных перемен, которые не могут не отражаться в языке: вчерашние меридианы уже «загородки от буржуев», а дети это и не дети вовсе, а «время, созревающее в свежем теле».

«Девочка осторожно села на скамью, разглядела среди стенных лозунгов карту СССР и спросила у Чиклина про черты меридианов:
— Дядя, что это такое — загородки от буржуев?
— Загородки, дочка, чтоб они к нам не перелезали, — объяснил Чиклин, желая дать ей революционный ум.»

Шестеренки этого языка скрипят и лопаются так образно и громко, что книге хватает одного только бытописания чтобы создать, кажется, самый тоскливый пейзаж гнета безысходности в мировой литературе. И вот на этом фоне и разворачиваются еще более тоскливые действия безымянных людей прошлого. И хотя на примере Вощева мы видим как быстро и случайно можно оказаться за этой чертой современности, можно сказать, что герои книги сами определили себе это внеисторическое место «лишних» людей; людей, которые пришли непрошенным героическим подвигом тела и духа «поместить пролетарскую пользу в овраг» общества и раствориться в тени прекрасных людей будущего.

«Вощев лежал в стороне и никак не мог заснуть без покоя истины внутри своей жизни, тогда он встал со снега и вошел в среду людей.
— Здравствуйте! — сказал он колхозу, обрадовавшись. — Вы стали теперь, как я, я тоже ничто.
— Здравствуй! — обрадовался весь колхоз одному человеку.»

Это очень тяжелый и страшный текст. Кажется, его надо читать и перечитывать хотя бы для того, чтобы таких текстов не становилось больше.

(Прочитав серию нарциссично-восторженных отзывов не могу не добавить, что удовольствия в чтении этой книги примерно как в визите к стоматологу.)

И другие цитаты:

«— Нам, товарищ Чиклин, неизвестно, мы сами живем нечаянно.
— Нечаянно! — произнес Чиклин и сделал мужику удар в лицо, чтоб он стал жить сознательно. Мужик было упал, но побоялся далеко уклоняться, дабы Чиклин не подумал про него чего-нибудь зажиточного…»

«— Тебе, бюрократ, рабочий человек одним пальцем должен приказывать, а ты гордишься!
Но пищевой берег свои силы от служебного износа для личной жизни и не вступал в разногласия.
— Учреждение, граждане, закрыто. Займитесь чем-нибудь на своей квартире.»

«Он шел по дороге до изнеможения; изнемогал же Вощев скоро, как только его душа вспоминала, что истину она перестала знать.»

«…он стыдился, что пионеры, наверное, знают и чувствуют больше его, потому что дети — это время, созревающее в свежем теле, а он, Вощев, устраняется спешащей, действующей молодостью в тишину безвестности, как тщетная попытка жизни добиться своей цели. И Вощев почувствовал стыд и энергию — он захотел немедленно открыть всеобщий, долгий смысл жизни, чтобы жить впереди детей, быстрее их смуглых ног, наполненных твердой нежностью.»

«В ближнем к котловану овраге сейчас росли понемногу травы и замертво лежал ничтожный песок; неотлучное солнце безрасчетно расточало свое тело на каждую мелочь здешней, низкой жизни, и оно же, посредством теплых ливней, вырыло в старину овраг, но туда еще не помещено никакой пролетарской пользы.»

«И ему стало легко и неслышно внутри, точно он жил не предсмертную, равнодушную жизнь, а ту самую, про которую ему шептала некогда мать своими устами, но он ее утратил даже в воспоминании.»

«Но отчего, Никит, поле так скучно лежит? Неужели внутри всего света тоска, а только в нас одних пятилетний план?»

«Вощев же лег вниз лицом и стал жаловаться шепотом самому себе на таинственную жизнь, в которой он безжалостно родился.»

«— Баба-то есть у него? — спросил Чиклин Елисея.
— Один находился, — ответил Елисей.
— Зачем же он был?
— Не быть он боялся.»

В «Чевенгуре» автор препарирует советское общество начала 1920-х годов. Широким массам этот тягучий и грустный текст вряд ли понравится. Сюжетная динамика слишком неспешная, очень много рассуждений и мудрствований, причём на одну и ту же тему. В романе много героев, но главный — коммунизм. Поисками его и занимаются прочие персонажи.

Чевенгур — город, где объявлен коммунизм. Это декларированное утопическое общество, где труд для производства запрещён как форма эксплуатации и средство для создания продукта, который является пережитком буржуазного прошлого. Исключение — субботники, где трудятся для общего блага. Единственный трудяга Чевенгура — Солнце, первый пролетарий, светящий всем. Остальные бездельничают, усложняют жизнь и ждут наступления коммунизма. Никто не знает, как он выглядит. Но убеждены, что распознают его, когда он «прорастёт». При этом руководствуются исключительно собственными соображениями, основанными на лозунгах и речах агитаторов.

Коммунизм — краеугольный камень всей жизни Чевенгура. Альфа и омега, мера всех вещей и явлений, причина, цель, процесс, состояние, форма жизни. Всё должно быть подчинено ему, шаг в сторону — контра, ересь, буржуазный элемент. Только вот декларированный чевенгурский коммунизм как-то не хочет наступать, несмотря на то, что население города создаёт все необходимые условия для его процветания. Но почему-то еды не хватает (это оправдывается постулатом, что страдание — суть пролетариата), поля зарастают бурьяном (что переиначивается как прирост полезной земли), дети умирают (и это становится потрясением. ибо как может умереть ребёнок. родившийся после революции?), а обещанный рай не наступает. И в конце концов — не наступит.

«Чевенгур» — это неприкрытая критика общественно-политических преобразований постреволюционной России: когда за строительство «дивного нового мира» взялись неграмотные мужики. Это книга о том, что по указу сверху новое общество не создать, а идеология и пропаганда (как бы сильно не насаждались и как бы глубоко не проникали во все сферы жизни) не способны обеспечить жизнедеятельность страны. В романе показана обманчивость революционных обещаний и к чему она в итоге приводит.

«Чевенгур» написан уникальным «платоновским» языком, в котором чувствуется боль автора за свою страну, за обманутый народ, за упущенную возможность качественных преобразований. Роман является развенчанием мифа о коммунизме, который стал новой религией, но извратил свою суть.

Мне трудно писать отзыв на эту книгу. Дело в том, что любую книгу, в которой есть четкие временные рамки, я воспринимаю через призму внутреннего историка.
⠀
Как выяснилось, про первую пятилетку СССР, я помню ровным счётом ничего (тут должно быть другое слово, но вы поняли).
⠀
Итак, начинается всё с увольнения Вощина. Выговор ему влепили за постоянную задумчивость на рабочем месте. Теперь герою предстоит найти не только себя, но смысл жизни.
⠀
А про смысл знает бригада, строящая Дом. Это будет дом, в котором все будут жить вместе, жить дружно и вообще при коммунизме всё будет...
⠀
Итак. Поехали. "Котлован" - глубокая философская повесть, поднимающая вопросы... Личности? Самоидентификации? Персонажи ищут смысл жизни, понятие истины.
⠀
Люди, роя котлован, думают не о себе, а о будущих поколениях. Настя служит таким стимулом - дочь "кулаков", но девочка готова жить в новом мире, где не будет капитализма.
⠀
Здесь говорится о смене ценностей, утрате прежних ориентиров. Раньше было понятно, что делается и зачем. А сейчас? Люди застряли в переходном периоде, не зная, чем себя занять. А лень и празднество порицается. Главное - энтузиазм.
⠀
Строя коммуну, персонажи стремятся к объединению, слиянию. Они надеются, что следующие поколения будут жить в достатке, равенстве и прочих благах. Дом как прекрасная мечта. Котлован - как основа, первый шаг на пути к будущему.
⠀
Думаю, вы заметили, что книга отличается от моего привычного чтения. Просто я решила, что как фанат антиутопий, обязана прочитать эту книгу. Ну... Поддержу тех критиков, кто не относит книгу к этому жанру.

Когда я училась в школе, мне очень нравились антиутопии и «Котлован» я прочитала с увлечением.
Когда я училась в колледже, я выбрала анализ антиутопий Платонова в качестве спец.вопроса на экзамене. И тогда, я помню, погружалась в язык Платонова и испытывала особое эстетическое удовольствие от «Чевенгура».
Преподавая литературу в школе несколько лет, я, вероятно, устала пропускать через себя экзистенциальный ужас, бытующий в русской литературе.
Я натурально страдаю, читая Достоевского.
Я унываю, перечитывая Андреева.
Но взяв в руки Платонова впервые за долгое время, я впала в тоску и безысходность.
Очень тяжело даётся его слог. Омерзительны детали - физиологичность некоторых описаний просто вызывает тошноту. И даже прочитывая между строк замысел автора, понимаешь, что сотворить такое мог безнадёжно больной человек.
Почему же мы с одиннадцатиклассниками должны это «расхлёбывать»?
Школьной классике не хватает положительных образцов или хотя бы книг, щадящих душу.
За что нас погружают в пучину безысходности раз за разом? Мы только что вынырнули из кровавых побоищ «Тихого Дона», и вновь нас швыряют в непроглядный мрак бытия Платонова.
Такова наша действительность? Нет, она не такова.
Действительность во многом определяется нашим восприятием.
Так вот книги Платонова - это яд, впрыснутый в детское сознание.

Плюсы книги:

1)Хороший слог Платонова
2)Аллегории, иносказания, игра с гротеском

Минусы:

1)СЮЖЕТ

Читать эту книгу действительно трудно, я несколько раз задумывался о том, как вообще эту книгу читают 11-классники в наших школах.
От произведения Платонова можно получить удовольствие только если действительно вчитываться в каждую главу, перечитывать, анализировать, залезать в какие-то исторические источники, биографию самого автора, историю создания.
Получить удовольствие конкретно от "прочтения" данной книги - очень сложно. Её нужно именно "вчитывать"

Пожалел я, что прочитал эту книгу, это было сложно: постоянно приходилось перечитывать прочитанное. Суть большинства диалогов я понять не мог, иногда терял линию повествования, хотя книга и не большая. Подруга просила прочитать, поэтому пришлось закончить. Честно говоря жалею, что прочитал, напомнило мне Омон Ра, дочитывал с таким же трудом, и в уме был кислый привкус металла (не знаю, как ещё описать это тягостное ощущение). Книга написана 85 лет назад, а такое чувство будто все 200. Сейчас читаю "Мы" Замятина, написана на 10 лет раньше Котлована, а читается в разы проще. Мне сказали, что скорее всего я просто не дорос до подобной литературы, но господа литературоведы и филологи, читайте такие книги сами. Может в 30 году это и было бы понятно простому населению, но явно не сейчас (хотя тогда ей и никто и не прочитал из-за цензуры). Книгу читать не советую вообще никому, а от оценок воздержусь. Произведение слишком сложное, чтобы я мог его нормально анализировать, мысли в нём глубокие, но лично мне не удалось пробиться сквозь дебри этого текста. Книг же, про тоталитарный социализм написано достаточно, чтобы было из чего выбрать.