Рецензия на книгу
Котлован
Андрей Платонов
Аноним29 марта 2021 г.«Сказав эти слова, Вощев отошел от дома надзирателя на версту и там сел на край канавы, но вскоре он почувствовал сомнение в своей жизни и слабость тела без истины, он не мог дальше трудиться и ступать по дороге, не зная точного устройства всего мира и того, куда надо стремиться.»
Когда читаешь иностранную литературу в переводе или со словарем, то постоянно ощущаешь невидимое стекло культурных различий — споткнешься случайно о какой-нибудь fettunta в итальянском тексте и летишь по зоопарку ресторанных подробностей и воспоминаний, в то время как автором даже близко не закладывалось что-то более хитрое, чем какой-нибудь простой хлеб с солью — фетунта, обычная калорийная еда рабочего, ни разу не кулинарная диковинка.
В деталях языка отражается и преломляется вся реальность времени, места и общества. Справедливо и то, что ценой за непринадлежность ко времени повествования становится некоторая оптическая аберрация изображения: чуть-чуть другие цвета, чуть-чуть другие пропорции. И вот тем удивительнее встретить русскоязычную прозу, в которой язык даже не слегка искажает картину реальности, а просто берет и сворачивает координатную сетку речи в зеркальную трубочку калейдоскопа. В общем, встреча с языком Платонова была неожиданной.
Целых пять месяцев лежал у меня на столе «Котлован» и смотрел на караваны приходящих и уходящих книг. Дался он мне только с третьего захода, когда наконец-то удалось подстроиться под длину волны платоновского языка — не без помощи лекций и статей Виктора Голышева, Сергея Никольского, Иосифа Бродского.
«Вощеву дали лопату, он сжал ее руками, точно хотел добыть истину из земного праха.»
Почти все публикации о тексте сводятся к анализу языка «Котлована», этой абсолютно чудовищной смеси канцелярита и отчужденности, в которой от каждого предложения веет переменами и сумятицей. У говорящих словно вырвали из под ног пласт земли и все потеряло теперь свое прежнее значение, а каждое слово вдруг стало нуждаться в тщательном переосмыслении и постоянных дополнениях обстоятельства и места. Мы застаем безымянный колхоз на этапе эпохальных перемен, которые не могут не отражаться в языке: вчерашние меридианы уже «загородки от буржуев», а дети это и не дети вовсе, а «время, созревающее в свежем теле».
«Девочка осторожно села на скамью, разглядела среди стенных лозунгов карту СССР и спросила у Чиклина про черты меридианов:
— Дядя, что это такое — загородки от буржуев?
— Загородки, дочка, чтоб они к нам не перелезали, — объяснил Чиклин, желая дать ей революционный ум.»Шестеренки этого языка скрипят и лопаются так образно и громко, что книге хватает одного только бытописания чтобы создать, кажется, самый тоскливый пейзаж гнета безысходности в мировой литературе. И вот на этом фоне и разворачиваются еще более тоскливые действия безымянных людей прошлого. И хотя на примере Вощева мы видим как быстро и случайно можно оказаться за этой чертой современности, можно сказать, что герои книги сами определили себе это внеисторическое место «лишних» людей; людей, которые пришли непрошенным героическим подвигом тела и духа «поместить пролетарскую пользу в овраг» общества и раствориться в тени прекрасных людей будущего.
«Вощев лежал в стороне и никак не мог заснуть без покоя истины внутри своей жизни, тогда он встал со снега и вошел в среду людей.
— Здравствуйте! — сказал он колхозу, обрадовавшись. — Вы стали теперь, как я, я тоже ничто.
— Здравствуй! — обрадовался весь колхоз одному человеку.»Это очень тяжелый и страшный текст. Кажется, его надо читать и перечитывать хотя бы для того, чтобы таких текстов не становилось больше.
(Прочитав серию нарциссично-восторженных отзывов не могу не добавить, что удовольствия в чтении этой книги примерно как в визите к стоматологу.)
И другие цитаты:
«— Нам, товарищ Чиклин, неизвестно, мы сами живем нечаянно.
— Нечаянно! — произнес Чиклин и сделал мужику удар в лицо, чтоб он стал жить сознательно. Мужик было упал, но побоялся далеко уклоняться, дабы Чиклин не подумал про него чего-нибудь зажиточного…»«— Тебе, бюрократ, рабочий человек одним пальцем должен приказывать, а ты гордишься!
Но пищевой берег свои силы от служебного износа для личной жизни и не вступал в разногласия.
— Учреждение, граждане, закрыто. Займитесь чем-нибудь на своей квартире.»«Он шел по дороге до изнеможения; изнемогал же Вощев скоро, как только его душа вспоминала, что истину она перестала знать.»
«…он стыдился, что пионеры, наверное, знают и чувствуют больше его, потому что дети — это время, созревающее в свежем теле, а он, Вощев, устраняется спешащей, действующей молодостью в тишину безвестности, как тщетная попытка жизни добиться своей цели. И Вощев почувствовал стыд и энергию — он захотел немедленно открыть всеобщий, долгий смысл жизни, чтобы жить впереди детей, быстрее их смуглых ног, наполненных твердой нежностью.»
«В ближнем к котловану овраге сейчас росли понемногу травы и замертво лежал ничтожный песок; неотлучное солнце безрасчетно расточало свое тело на каждую мелочь здешней, низкой жизни, и оно же, посредством теплых ливней, вырыло в старину овраг, но туда еще не помещено никакой пролетарской пользы.»
«И ему стало легко и неслышно внутри, точно он жил не предсмертную, равнодушную жизнь, а ту самую, про которую ему шептала некогда мать своими устами, но он ее утратил даже в воспоминании.»
«Но отчего, Никит, поле так скучно лежит? Неужели внутри всего света тоска, а только в нас одних пятилетний план?»
«Вощев же лег вниз лицом и стал жаловаться шепотом самому себе на таинственную жизнь, в которой он безжалостно родился.»
«— Баба-то есть у него? — спросил Чиклин Елисея.
— Один находился, — ответил Елисей.
— Зачем же он был?
— Не быть он боялся.»4949