Чевенгур. Котлован. Ювенильное море. Город градов

Я не знаю, что сказать по поводу этой повести и одновременно хочу сказать слишком много. Возможно, это самый противоречивый для интерпретации и сильный в историческом и художественном плане текст, написанный в советский период русской литературы. «Котлован» был закончен весной 1930 года, впервые издан в ФРГ в 1960-е, а в СССР был издан лишь в 1987 г. Пламенный коммунист и приверженец новой идеологии в молодости, Андрей Платонов посетил в 1929 году колхозы и совхозы, эти впечатления легли в основание данной истории.
⠀

⠀
«Платонов непереводим и, до известной степени, благо тому языку, на который он переведён быть не может», — напишет Бродский в предисловии к первому изданию повести на английском языке. И это абсолютно так. Здесь невероятная плотность литературы на квадрат текста, это появившийся после революции 1917 года новояз агиток, плакатов, собраний.., только народившегося социалистического строя. И невероятная глубина смысла, слога, поэтичность в столкновении с лозунгом, философия поиска смысла и "главного" на фоне охватившей страну коллективизации и трагедии уничтожения русского села.
⠀
⠀

⠀
Тридцатилетнему Вощеву дали расчёт с его завода из-за его излишней задумчивости и нерасторопности. Он ищет смысл существования и уходит в другой город, около которого натыкается на спящих землекопов. Эти трудяги, которые Вощеву вначале показались лежащими в могиле трупами, роют котлован для "общепролетарского дома". Строительство общего здания для бущущих поколений пролетариата, который защитит от ветров времени и волнений, объединяет Вощева с рабочими, но постепенно он понимает тщетность своих поисков...
⠀
⠀

⠀
Это утопия, превратившаяся в антиутопию. Строительство Вавилонской башни, превратившееся в углубление внутрь себя и в грунт земли, словно медленное погружение в круги ада.
Если первая часть повести полна надежд, то вторая показывает разделённость людей, разрыв по "классам", когда зажиточных крестьян, кулаков, объявляют сторонниками капитализма и врагами строящегося государства. Им сколачивают плот и отправляют по реке. Но и оставшиеся терпят кризис, интеллигент-инженер строит планы распрощаться с жизнью, найти хотя бы в смерти какой-то смысл. Девочка Настя, сирота после смерти матери, становится для пролетариев и оставшихся в колхозе крестьян смыслом, она будет жить в новом Доме...
⠀
⠀

⠀
Колхоз "имени Генеральной Линии" с её активистом по коллективизации и раскулачиванию становится местом действия во второй части повести. Скот обобществляют, неугодных выгоняют, оставшиеся собираются в клубе и танцуют, слушают радио с повторяющимися лозунгами. Лишь тишина даёт героям какой-то покой... Самым ярким представителем трудового класса становится здесь медведь Миша, который работает в кузне молотобойцем, а потом отправляется со всеми продолжать рыть котлован... Медведь как символ неуёмной, но взятой под контроль силы... Не этими ли звериными силами и многими жертвами молодое государство построит километры дорог, водные каналы, освоит степи, месторождения...В итоге переживёт войну... Но оставит в могилах-котлованах миллионы жертв.
⠀
Умрёт в самом конце Настя, которая объединяла и давала надежду, ради кого и чего жить и строить. Это невероятная по языку, экзистенциальному чутью и мистицизму, пророческому потенциалу и подчас сюрреализму, местами жестокости... повесть! Кажется, и сам Платонов, не понимал до конца, что же он написал. И трудно это переводить на другие языки, ведь это не столько текст, здесь история, менталитет, душа времени и людей, которые всё это пережили.
⠀
⠀Из письма А. Платонова из Тамбова жене, февраль 1927 г.:
⠀«Два дня назад я пережил большой ужас. Проснувшись ночью… я увидел за столом у печки, где обычно сижу я, самого себя. Это не ужас, Маша, а нечто более серьёзное. Лёжа в постели, я видел, как за столом сидел тоже я и, полуулыбаясь, быстро писал. Причëм то, которое писало, ни разу не подняло головы, и я не увидел у него своих слёз»
⠀
Гениальный текст, гениальный Платонов. После прочтения повести в школьном выпусконом классе я этого не понимал, сейчас я это понял.
Прочитал по изданию: издательство «Лениздат», 2014 г.

Немножко спойлеров и потока сознания.

Как-то моя знакомая сказала, что эта повесть «маленькая, но тяжелая, как ведро ртути». О, да, соглашусь с этим на все 200 процентов. Читать было трудно – все же это не развлекательная повесть, не та книжка, которая подойдет просто для отдыха.

Многие называют «Котлован» антиутопией, но тут я не соглашусь. В «Котловане» нет будущего, есть лишь настоящее. И автор не дает миру повести оценки, он, скорее, бесстрастный наблюдатель.

«Котлован» перемежается с реальными событиями 1929-1930 годов, а именно коллективизации и раскулачиванию, началу Сталинской революции внутри страны. Но «социалистический» язык повести является лишь инструментом. Он, кстати, тяжело-избыточный, словно намеренно перегруженный словесными конструкциями, и в то же время очень поэтический.

Мир «Котлована» – серое место, промежуточное между жизнью и смертью. Чем-то напоминающее лимб. Вообще, тема смерти в повести имеет особое место – гробы, в которых спит девочка Настя, где хранит игрушки. Смерть матери Насти, как смерть прошлой России, буржуазной. Смерть самой Насти, которая символизирует смерть социалистического будущего.

Важнейшая тема повести – поиск смысла жизни. Этим вопросом задаются герои на протяжении всего текста, и это основной лейтмотив «Котлована».

Я не буду советовать – очень сложный притчевый текст, понятный не для всех. Перечитывать точно не буду, но не жалею, что прочитала.

• Я здесь не существую, - произнес Вощев, стыдясь, что много людей чувствуют сейчас его одного. - Я только думаю здесь»

  .

Обычно, когда я читаю какой-то роман, то в голове начинает играть музыка. Своего рода ассоциативный саундтрек. Для этой книги в роли музыки выступал ветер. Холодный, северный ветер, который кусает своим морозным дыханием. Даже сейчас, после прочтения, я продолжаю слышать этот звук.

О чем этот роман? Читая его, у меня возник настоящий ассоциативный коктейль. Возьмем "Ворота ста печалей" Киплинга, добавим "Как закалялась сталь" Островского, перемешаем с "Тошнотой" Сартра, столовую ложку "На дне" Горького и приправим для вкуса романом "Сто лет одиночества" Маркеса. Дадим настояться до 23х лет и вуаля. Вы получите "Котлован".

Крайне депрессивный и мрачный роман, о настоящих живых покойниках, утративших свою искру. Они существуют механически и трудятся, чтобы забыться. Они не видят смысла в своем существовании и готовы предаться полному падению, подобно Вощеву. В их сердцах не осталось веры или надежды, лишь осознание необходимости создания коллектива, создание колхоза. Они не потерпят буржуя, не потерпят кулака, не потерпят любого зажиточного. Не потерпят, и готовы раскулачить его при возможности.

Эти люди достигли нижнего предела дна. Они умирают от голода, страдают от болезней, чтобы отбросить жизнь, им достаточно просто лечь и испустить дух. Один лишь Чиклин является негласным символом коммунизма, а именно несгибаемого человека. Но несгибаем не из-за твердого стержня, а из-за того что уже и сгибать-то нечего.

Вообще я по своей природе не люблю нытья, и потому Вощев меня несколько раздражал. Да, многие скажут, что его потеря смысла к существованию, не является нытьем, но я не мог восприримать это иначе.

"Но для сна нужен был покой ума, доверчивость его к жизни, прощение прожитого горя, а Вощев лежал в сухом напряжении сознательности и не знал - полезен ли он в мире или все без него благополучно обойдется?"

Роман меня заставил задуматься. Я не чувствую от него радости, я не почувствовал удовольствия. Я ощутил опустошенность. Он откровенно меня выжал. Не говоря уже о чёрной пропаганде советского режима, неоднократно поднимая идею о том, что этот самый коммунизм никто не сможет увидеть, подохнут раньше. А все эти мольбы экзистенциальности! Люди в романе - настоящие шестеренки механизма прогресса, вот только проржавели сильно, да смысл существования потеряли. Хоть сейчас ложись, да умирай.

Сложно дать адекватную оценку произведению Платонова.
С одной стороны, на протяжении всего чтения я испытывал неприятные эмоции (обиду, грусть, даже злость) и в целом остался под плохим впечатлением. Совсем ничего не вдохновило меня.

Но с другой стороны, я прекрасно понимаю насколько это хорошо написанная повесть. Она прекрасно передает атмосферу того временного периода, настроения людей, которые по-разному адаптировались к новому укладу жизни или не адаптировались вовсе. Язык местами сложный, но он целиком соответствует содержанию.
Всё здесь создает очень реалистичный, почти осязаемый образ того, что было в стране около ста лет назад и это очень впечатляет.

Будет справедливым отметить, что моя низкая оценка относится скорее к исторической реальности, нежели к труду Платонова, поскольку он хорошо описал в художественном произведении очень неприятные и тяжелые события.
"Котлован" стоит прочесть, чтобы обогатиться опытом, прочувствовать настроения первой пятилетки XX века, но нужно быть готовым к тяжелому, вдумчивому чтению.

Да, антиутопия, со всеми характерными настроениями и жанровыми особенностями, но при этом совсем особенная, ни на что не похожая. Понимаю, почему она может вгонять в "депру", но мне, напротив, становится от неё спокойнее и легче. (Впрочем, не сказать что "Котлован" беспросветен: в финале там что-то более близкое к светлой печали, чем к мраку).

Что удивило - редкая авторская смелость. Я сейчас даже не про тему (чего это стоило, нам, наверно, так и не понять полностью) - а про стиль и язык. Напиши кто-нибудь сейчас вот так - заклевали бы за одну только форму. Это что-то, идущее параллельно привычному языку, как будто что-то иномирное - и при этом абсолютно понятное и легко читающееся. Чёрт, так небрежно откинуть общепринятые приличествующие каноны... я по-хорошему завидую автору.

Эта же "знакомая иномирность" распространяется и на сюжет тоже: с одной стороны, описанный мир - совсем другой, связанный с нашим только формально, как вязкий бредовый сон. С другой - среди отражений определённой эпохи, будто бы случайно попавших в чьё-то сновидение, можно, приглядевшись, увидеть и наше время, привычно будничную картину за окном и нас самих. Даже себя лично. (Мне как-то особо близок Прушевский. И, пожалуй, Вощев).

По итогу остаётся чувство, будто и сама книга была написана в какой-то другой реальности. Потому что... потому что у нас так не пишут. А хочется заглянуть в ту, другую реальность, где книги именно такие - с этими светлыми зданиями вдалеке как символом неопределившейся смутной мечты, с этой метелью, с этими глыбами в земле... Как будто привет от незнакомца из родных, но забытых краёв.

Удивительная вещь, в школе я с трудом осилил "Котлован", долго ругал его, уверено заносил в список самых нелюбимых книг, поносил Платонова за ужасный стиль, за свои мучения.
И вот мной прочитан "Чевенгур". Сказать, что я в восторге - не сказать ничего. Очень давно книга так не ошеломляла, так не восхищала меня. У Платонова невероятно искусный, поразительно емкий язык, в котором каждое слово, как кирпичик, создает колоссальное здание метафор и образов. На мой взгляд, жанрово "Чевенгур" лежит где-то между мифами, рыцарским романом и магическим реализмом. Самом собой напрашивается сравнение с Сервантесом, с Маркесом.
Хороших книг много, но обычно они хорошо известны, и это не сюрприз. Платонов стал для меня настоящим открытием, такого я не ожидал, и это только усиливает мой восторг.
И самое забавное, я понимаю, что "Чевенгур" понравился мне сейчас именно за то, за что я невзлюбил "Котлован" шесть лет назад.

Warning: Ввиду большого количества отрывочных впечатлений, оставшихся у автора рецензии после прочтения книги, рецензия будет представлять собой небольшое количество отрывочных впечатлений, оставшихся у автора после прочтения книги.

Очень, очень, очень сложный роман. В "Котловане" все-таки было ясно, за что нужно цепляться. "Котлован" был монолитен своею лаконичностью. "Чевенгур" тоже монолитен, но по-своему. "Чевенгур" - это роман-топь, трясина, засосавшая в себя сотни образов, засохшая и через несколько столетий исследованная археологами на предмет костей, руин и прочих свидетельств всемогущества Смерти. Образов много, они все равноценны и равнозначны (вот оно, равенство пролетариев), но не это пугает при чтении - все эти образы одинаковы. Мир "Чевенгура" - это мир больших детей, в котором нет личностей, а есть пустые люди, заполнившие себя до отказа стремлением к невидимой и недостижимой цели. Поэтому за этим миром так сложно наблюдать. И если в начале романа еще можно как-то определиться с отдельными симпатиями и антипатиями, то во второй и третьей условных частях (путешествии Дванова и Копенкина, а затем в собственно "чевенгурской" части) никаких чувств образы героев не вызывают. Героев здесь нет - есть большие дети.

Все-таки так, как Платонов, не писал никто. Через язык "Чевенгура" особенно на первых порах приходится продираться как через густой бурьян. И как только к языку автора привыкаешь - появляется язык персонажей, состоящий исключительно из лозунгов и плакатной лексики. Сперва это веселит, потом начинает надоедать, ближе к финалу - пугает. Этот язык пугает своей полной неодушевленностью. Он давит и не дает дышать. Язык - самое человеческое, что есть в человеке, - обесчеловечивается, сводясь к инструменту для выкрикивания речевок и гимнов светлому будущему. А язык автора ничуть не помогает, оставаясь все таким же изломанным и калечным.

Во время чтения кажется, что многие детали оказались явно лишними - герои появляются на пару страничек и бесследно исчезают, эпизоды кажутся чуть ли не вставными новеллами. Ощущение несобранности остается вплоть до самого финала (и какой финал...) Возвращение Дванова к отцу расставляет все на свои места - последние пятнадцать-двадцать страниц текста делают его не просто цельным, а идеально монолитным. Именно тогда понимаешь, что в "Чевенгуре" нет ни одной лишней строчки, ни одного лишнего слова. Именно тогда задаешь себе вопрос: "Как ему это удалось?"

Как же это так случилось, что в конце двадцатых годов двадцатого века на территории молодого еще государства, где все еще верили в идею, на основе которой это государство строилось, писатель Платонов написал такой роман? Откуда могли появиться эти мысли? И что он имел ввиду?

"Центральный Комитет Коммунистической партии Советского Союза и Совет Министров СССР постановляют:

В целях увековечения памяти великих вождей Владимира Ильича Ленина и Иосифа Виссарионовича Сталина, а также выдающихся деятелей Коммунистической партии и Советского государства, захороненных на Красной площади у Кремлевской стены, соорудить в Москве монументальное здание - Пантеон - памятник вечной славы великих людей Советской страны.
По окончании сооружения Пантеона перенести в него саркофаг с телом В.И. Ленина и саркофаг с телом И.В. Сталина, а также останки выдающихся деятелей Коммунистической партии и Советского государства, захороненных у Кремлевской стены, и открыть доступ в Пантеон для широких масс трудящихся. "

Для тысяч погибших по всей стране чевенгурцев Пантеонов не проектировали.

Андрей Платонов «Чевенгур»
Роман представляется странным переплетением утопии и антиутопии. Связано это, по-видимому, с тем, что автор стремится к объективной манере повествования, не расставляет своих оценок, а является как бы просто хроникёром необычайных событий, достоверность которых не ставится под сомнение. Он летописец, ведь описываются события эпического масштаба, общечеловеческого значения: не к лицу ему брать на себя роль верховного судьи.
Революция, по Платонову, - это первая в истории попытка движения к идеальному обществу. С чьей точки зрения оно будет идеальным? Естественно, тех, кто наиболее обделён, наиболее настрадался раньше. Их душевное состояние – критерий оценки общества. Поэтому столь нейтрально описывается уничтожение буржуев и полубуржуев. Казалось бы, хоть как-то надо было обосновать их вину, тем более что это нетрудно сделать. Платонов не утруждает себя такой заботой. Они непригодны для всеобщего товарищества, они заняты не людьми, а имуществом, значит они – помеха коммунизму. Никакого сочувствия они не заслуживают.
Коммунизм в романе – понятие духовное: идеальное общество всеобщего равенства во всём, в нём нет места страданию. Такого общества никогда не было, поэтому ни в каких книжках про это не прочитаешь, об этом ни Ленин, ни Маркс знать не могут. Оно должно вырасти само на базе взаимоотношений людей, ощущающих духовное сиротство, если обеспечить им полную свободу. Для этой цели и освобождён город, а после прихода «прочих» и все руководители слагают с себя свои обязанности. Человек не будет чувствовать себя обделённым, если никто не будет его эксплуатировать, поэтому отменена собственность, отменён труд. Источники пропитания чевенгурцев не волнуют: они не боятся голода, это их привычное состояние, за них будет трудиться солнце, и его естественных даров им достаточно, остальное жизнь покажет. Отменена всякая организация жизни: как только появляются начальники и подчинённые, братства быть не может. Отменены наука и просвещение: от них неравенство. То есть, в Чевенгуре равнение происходит по нижней точке. Отменено искусство: оно – средство выделения из массы, а также эмоционального подчинения людей.
Сразу вспоминаются «нумера» Замятина. Но это лишь внешнее сходство. Личности
«прочих» сведены к нулю прошлой капиталистической жизнью. При коммунизме они должны почувствовать заботу о себе, на базе этого – уважение к себе. Коммунистические взаимоотношения должны быть выращены в самом коллективе. Именно потому, что коммунизм в Чевенгуре – это отношения, никто не знает, как их измерить, есть он в Чевенгуре или нет: не с чем сравнивать. Его наличие – предмет постоянных забот.
Меняются ли отношения в Чевенгуре? На мой взгляд, да. Сначала пришлые абсолютно
разобщены, они отдыхают после многих лет страданий. Потом дома переносятся в кучу – тяга к сближению и взаимной поддержке. Ребёнок умер – это предупреждение, и Якову Титычу они уже умереть не дадут, возникает забота друг о друге, ради этого уже возвращается в общество труд, но без практической пользы, чтобы не было возможности обогащения, это лишь форма проявления симпатии, а не производство товара. Поэтому большинство подарков бессмысленно. Появляется и иной труд – на общество: подготовка к зиме, но без приказа, только по собственному разумению.
Является ли этот рецепт построения идеального общества чем-то небывалым? На мой взгляд, дело лишь в масштабе. Именно образец человека, живущего мыслями и заботой о других, даёт Достоевский в романе «Преступление и наказание». Вспомните, как относятся к Соне каторжные, как не жалеет она пропиваемых отцом денег, которые таким трудом и стыдом ей достаются. Как ими распорядиться - уже дело не её, а его совести. Вспомните Лизавету, которая «поминутно беременна»: сочувствие и сострадание к человеку доведено до полного забвения себя. Эту силу Достоевский противопоставляет теории Раскольникова. Этот же идеал отношений между людьми должен постепенно развиться в Чевенгуре. Когда задумываешься о коммуне людей, живущих по законам Сони Мармеладовой, всегда приходит мысль о хитром человеке, который будет жить за счёт этой заботы, всё получая и ничего не отдавая, ему ведь никто слова не скажет: дело его совести. В «Чевенгуре» такой человек есть – Прошка Дванов. А может ли он разрушить это когда-нибудь идеальное общество? Окружающие прекрасно видят все его хитрости, но не пытаются остановить: у них другие ценности, и даже любимую жену Клавдюху Чепурный ему отдаст: нутром чует, что она чужая в Чевенгуре, а коммунизм ему дороже. И сам Прошка в конце романа плачет в разгромленном Чевенгуре, хотя всё его добро цело: и он проникся атмосферой духовной близости, которая была здесь достигнута.
Но почему нас не оставляет ощущение неизбежной гибели эксперимента? Один из героев назвал Чевенгур ревзаповедником, от кого же они хранят революцию? Врагов много. Ревзаповедник Пашенцева отдали под совхоз, да мужики ещё и побили и раздели его напоследок, хотя ничего, кроме добра, от него не получали и даже пытались благодарить. В стране НЭП, и большинство героев воспринимает её как отступление от принципов ради еды, послабление буржуям. Для Платонова проблема шире: «И что-то уже занимается на скучных полях забываемой России: люди, не любившие пахать землю под ржаной хлеб для своего хозяйства, с терпением, страданием сажают сад истории для вечности и своей неразлучности в будущем. Но садовники, как живописцы и певцы, не имеют прочного полезного ума, у них внезапно волнуется слабое сердце: еле расцветшие растения они от сомнения вырвали прочь и засеяли почву мелкими злаками бюрократизма; сад требует заботы и долгого ожидания плодов, а злак поспевает враз и на его ращение не нужно ни труда, ни затраты души на терпение». Следовательно, для взращивания настоящего коммунизма нужны десятилетия упорного труда, ни у большевиков, ни у части народа (недаром в Чевенгуре осталось только 11человек, а после прихода «прочих» тянется ручеёк ищущих более хлебного места, где больше подают) столько терпения нет. Немедленная, конкретная польза перевешивает духовный потенциал коммунистического эксперимента. Встреченный кузнец Сотых говорит Чепурному: «Товарищи – люди хорошие, только они дураки и долго не живут». Но судьба Сербинова доказывает, что к товариществу тянутся и далёкие от нищенства, но тем не менее одинокие люди.
Бюрократическая организованность на смену стихийному творчеству масс приходит не только по воле власти. Платонов не закрывает глаза на то, что такое стремление в природе человека. Вполне бытовой эпизод: людям нужно влезть в поезд – наводит Сашу Дванова на важные размышления: «Где есть масса людей, там сейчас же является вождь. Масса посредством вождя страхует свои тщетные надежды, а вождь извлекает из массы необходимое». Это путь возвышения Прошки: «Я уже заметил, где организация, там всегда думает не более одного человека…Организация – умнейшее дело: все себя знают, а никто себя не имеет». Значит, иметь будет Прошка: все будут приносить пользу ему.
Но главный враг - внутренний. Стоило Кирею обзавестись женой, как стала она ему милее товарищей, и трудиться он теперь будет для неё. А ведь потом неизбежно появились бы дети, отцы будут в первую очередь обеспечивать выживание им.
Отметим, что все участники эксперимента бессемейные, и даже когда специально привозят в Чевенгур женщин, большинство из них становятся матерями и сёстрами. Но ведь продолжение рода – самая естественная потребность, тогда коммунизм противоестествен? Как и в любой утопии, между идеалом и реальностью – непреодолимая пропасть: никогда человек не предпочтёт сочувствие малознакомому прохожему заботе о своей семье. Достоевский ограничивал сочувствие Сони узким кругом близких, Платонов стремится этот круг расширить до всех нуждающихся. Это реально?
Вот и становится дорога главным символом романа: всегда искали град Китеж, Беловодье и прочие мифические места, но что остаётся, кроме вдохновляющей мечты?
А в конце «Чевенгура» и дорога перекрыта. «Машинальный враг» неизвестного происхождения победит: он организован, лучше экипирован и оснащён, потому что там труд как эксплуатация и производство всего необходимого для победы. Рациональный подход к жизни одержит победу над интуитивным? Равенство и братство хороши для лозунгов, а не для реальной жизни? Но неужели чевенгурский эксперимент абсолютно бессмыслен? Почему же так хочется и дальше над ним раздумывать?
Рассказ о чевенгурском эксперименте составляет лишь половину романа. Остальные герои, каждый по-своему, тоже участвуют в авторском осмыслении проблемы. Пожалуй, с наибольшей симпатией показан механик Захар Павлович, увлечённый мощью паровозов, но заканчивает он полнейшим разочарованием: их услугами пользуются богатые, а жизнь бедных они не меняют, большего счастья технический прогресс не приносит. Он мечтал преобразовать природу, всю её усовершенствовать руками человека, изгнать стихийное начало – ошибка. На противоположной позиции церковный сторож: ничего нового не нужно, за прошедшие тысячелетия всё уже выдумано. Бобыль восхищается совершенством природного мира, ни к чему не прикасается, боясь испортить. Познанием тайны жизни и смерти заворожен рыбак, он уходит в потусторонний мир по собственной воле, но оставшийся из-за этого сиротой и настрадавшийся Саша Дванов никогда его за это не упрекает. Роман заканчивается тем, что как бы вернувшийся в мир своего детства Саша уходит к нему, в переводе с платоновского – совершает самоубийство, ощущая долг перед отцом как самый главный. Видимо, пока не преодолена смерть и страх перед ней, а что такое голод, как не этот же страх, счастье и товарищество на земле недостижимы. Но это и самое честное признание того, что в настоящий момент мечта о всеобщем товариществе неосуществима.
Такой неожиданный финал романа заставляет многое переосмыслить. Дореволюционный период показан так, как будто времени вообще не существует: мы совершенно не в состоянии понять, когда какое событие происходит и сколько времени оно длится; жизнь катится по раз и навсегда проложенной колее; для решения любого вопроса обращаются к тому, как в подобных случаях поступали раньше. «Часы романа» запускаются только с революцией и гражданской войной. Но и она показана мельком и чаще всего без деятельного участия главных героев. Так, Саша Дванов бессмысленно съездил в Новохопёрск, потом провалялся в тифу и воспалении лёгких. Все судьбоносные события прошли без него, он остался созерцателем - мечтателем. Тот же Дванов и Копёнкин отстранились от участия в наказании крестьян за разгром продотряда, хотя это их прямая обязанность. Ясно, что это лишь внешняя канва событий. А что же тогда важно?
То муравьи для человека – образец коллективного житья, то воробьи называются птичьими мужиками. Захар Павлович старался как можно больше работать, чтобы себя занять, утомить и не думать. Луй подряжается отнести письма как можно подальше, когда он идёт, ему весело и он ни о чём не задумывается. За любую работу хватается Гопнер, таких примеров масса. Да и заботой друг о друге, может быть, чевенгурцы отчасти отгораживаются от чего-то более важного. «Русские странники и богомольцы потому и брели постоянно, что они рассеивали на своём ходу тяжесть горюющей души народа»,-пишет Платонов в романе, и в таких же ищущих странников превращаются его герои. Но Копёнкина и это странничество не спасает: меркнет светлый образ Розы, и рыцарю революции не заслониться своим восторженным служением от смерти матери, с которой сливается Роза. И наоборот, Чепурный настолько всей своей интуицией сосредоточен на разгадывании какой-то загадки, что теряет Клавдию, а формулирование и принятие решений перекладывает на Прошку, да ещё и искренне любит его за всё это. А Дванов много раз назван местным полуинтеллигентом, потому что его мысль отвечает на непоставленный им вопрос. Возможно, не понимая этого, и от Сони он спасается бегством, потому что эти отношения от главного вопроса бы отвлекли. От ощущения наличия этого вопроса томятся все герои, это объясняет какую-то совсем особенную атмосферу и «Чевенгура», и «Котлована», и «Реки Потудани», прекрасно воспроизведённой тягучими кадрами Сокурова. Но как не заслоняются люди от него, каждый упавший мёртвый лист напоминает, что он жил без смысла. Герои Платонова ощущают, что пока вопрос наличия смерти не решён, о счастье и речи быть не может. Вот почему так значимы смерти детей и в «Чевенгуре», и в «Котловане», а Чепурный так сосредотачивается на ней, что его поведение по отношению к матери ребёнка выходит за границы малейшего сострадания и даже здравого рассудка.
Итак, укладывающаяся после выплеска революции жизнь не приблизила к разрешению главного вопроса, хотя, возможно, могла. Поэтому появляются гротескные эпизоды антиутопии: Ханские дворики с молебном в честь избавления от царизма, угощением богатыми бедных самогоном, крепость которого проверяет человек, называющий себя местным Лениным; коммуна, в которой поставлена цель усложнения жизни и все при постах, так что пахать в этом году не будут. Как видим, бюрократизм идёт и сверху, и снизу как форма самоутверждения.
Коммунизм мыслится героями романа как конец истории, то есть страшный суд и воскресение мёртвых, но это великое дело Платонов вовсе не намерен поручать божьему промыслу. Тоска – первый шаг, который совесть заставляет сделать людей на пути к выполнению сыновнего и человеческого долга, это и первый шаг к гармоничному обществу. Во всём романе чрезвычайно сильно ощущается влияние духовного отца Платонова – Николая Фёдоровича Фёдорова. Важны и детали фёдоровской теории: непосредственное использование энергии солнца, целомудрие, т.е. добровольный отказ от продолжения рода и т. д. А главное: и люди, и природа томятся, предчувствуя, но ещё не осознавая высшего предназначения – внесения сознания в весь окружающий мир. Этого, по Фёдорову, сможет добиться лишь всеобщее братство людей, соединённых ради воскресения отцов и преодоления тем самым смерти. В масштабах Чевенгура такой эксперимент не может быть удачен, но сама потребность в нём вселяет оптимизм. Мечта о всеми людьми создаваемой жизни для всех сохраняет свою неизменную притягательность.

"Чевенгур" – это не развлекательное чтение. Это книга, которая требует от читателя вдумчивости и готовности к восприятию сложных и неоднозначных идей. Она заставляет задуматься о цене революции и о том, что значит быть человеком в эпоху перемен. Платонов показывает, как благие намерения могут привести к трагическим последствиям, когда идеология заменяет собой здравый смысл и человечность.
Язык автора – это отдельная тема для разговора. Он нарочито корявый, сбивчивый, наполненный просторечиями и канцеляризмами. Этот язык будто отражает хаос и неразбериху, царящие в головах его героев и в самой эпохе. Мне он показался сложным для восприятия, но наверное именно он создает неповторимую атмосферу романа.
Общее впечатление от книги тягостное, я много прокручивала в голове некоторые моменты, пытаясь мысленно спорить с автором или наоборот соглашаться с его доводами. В любом случае, душу и разум "Чевенгур" мне всколыхнул основательно.

Слог Замятина мне казался сложным, но Платонова почти физически тяжело воспринимать. Люди будто вычеркнули из своей жизни вес живые явления, личные отношения и чувства – и кое-как подбирают для всего этого слова в своём безнадёжно деформированном языке. Получается странно, нелепо, расчеловеченно – не обозначишь человека языком партийных идей и официальных лозунгов. И такой слог идеально подходит для описания мира, в котором ничего личного не осталось вообще. А если осталось – его найдут, безжалостно вырвут с корнем и заберут в общественное пользование. Не только вещи, дома, животных, даже мыслить о самом себе человек не должен, его задача – заниматься насаждением социализма-коммунизма, строительством всеобщего пролетарского дома, бесконечным рытьём котлована. Работать, вопросов не задавать, смотреть в прекрасное светлое будущее, непременно ожидающее всех (кроме, конечно, капиталистов и кулаков).

И люди строят. Насаждают, роют, говорят о чудесном завтра, которое вот-вот наступит… едва ли понимая, что конкретно сами имеют в виду. Да, светлое и прекрасное обозначено для них вдалеке – вот достроим, дороем, доделаем, и всё обязательно будет хорошо. А что – всё? И как это – хорошо? И когда уже, наконец? Люди в этом мире совсем не счастливы. Они бродят по свету неприкаянные и печальные, а потом просто ложатся на землю и умирают от внутренней своей пустоты. Они стараются максимально занять себя работой, чтобы времени и сил на мысли не оставалось, потому что в мыслях этих – тёплые воспоминания о прошлом, поиск себя и смысла, тоска по красоте и жизни. Ведь были же они все когда-то живые. Хотели чего-то, мечтали, влюблялись в случайную незнакомку, радовались траве под ногами и солнечному свету. Забыли только, но память упрямо возвращается, тоска в душе растёт и затмевает собой громкие идеи и лозунги. Гонит куда-то, в надежде избавиться от «слабости тела без истины» и понять, как всё вокруг устроено и ради чего же стоит трудиться не покладая рук.

Девочка Настя стала для всех ярким огоньком в серости и бесприютности, их личным смыслом стала, реальной целью – вот он, маленький живой человек, лишившийся матери, не познавший толком мира, его можно любить и беречь, ради него можно строить великое и прекрасное, ради его покоя и счастья. Только Настя умерла, их собственным миром задушенная, и вместе с ней у кого-то затеплившийся этот огонёк потух окончательно, а у кого-то, наоборот, разгорелся сильнее. С Настей они были чуть более живыми и непохожими друг на друга. Без неё – однородная масса, народ, рабочий класс без личности и разума, как тот самый медведь из кузницы. Идеальные люди в идеальном новом мире будущего. Безумно страшно, если представить, что мир действительно станет таким: выхолощенным, вымеренным по линейке, лишённым начисто всего человеческого.