Чевенгур. Котлован. Ювенильное море. Город градов

Вот она, ещё одна книга о мятущемся русском духе, который вечно что-то ищет, блуждая в полутьме, а найдя, разочаровывается. Пусть "Котлован" и описывает реальную историческую эпоху, вместившуюся в несколько месяцев 1929-1930 годов, для меня эта книга прежде всего о поиске смысла жизни, о следовании идеалу и о жестоком разочаровании, которое может настигнуть каждого. Герои Платонова недалеко ушли от чеховских и тоже верят, что "страдания наши перейдут в радость для тех, кто будет жить после нас". Желание построить новый, счастливый мир для будущего поколения достойно восхищения, но даже самая светлая идея может привести к трагическим последствиям, которые потом назовут "перегибами на местах". Повествование похоже на смутный, страшный сон, в котором и слова, и мысли, и действия следуют единой искажённой логике, но по мере развития сюжета сила наваждения лишь нарастает и всё чаще сводится к абсурду.

Как тягостно, даже муторно читать эту книгу, а меньше пятерки не поставишь - рука не поднимется, ведь всё в этой повести на своём месте: и неровный сюжет, в котором почти ничего не происходит, и унылые герои, единые в своей безысходности, и нескладный, неудобоваримый слог, который нарушает нормы русского языка, но ёмко вмещает в себя множество дополнительных смыслов, которых правильная речь бы, пожалуй, не выразила. Вряд ли "Котлован" вообще можно с чем-то сравнить, настолько он смел и самобытен. Уверена, что при перечитывании этот странный ёмкий текст способен не раз удивить читателя, если тот, конечно, решится его перечитать...

Мне никогда не понять почему и за что просто до трясучки люблю Платонова...

С другой стороны, он, в этом смысле, не уникален. Диалектические сущности моего сознания имеют разносторонние вкусы))

Повесть абсолютно фантастическая, слишком яркий свет, слишком тяжёлый труд, слишком трудное время, слишком резкие герой, слишком явная оппозиция. Всё чересчур, всё логично и гармонично. Реакции, возникающие у меня-читателя на героев и ситуации, абсолютно жизненны. Хочу сказать, что вообще не восприняла повесть как абстракцию (хотя своеобразный язык Платонова казалось бы вопиёт - я не жизнь, я литература! Не равняй меня с действительностью), для меня каждый раз невозможно быть над схваткой, анализировать, ассоциировать, любым другим способом поверять алгеброй гармонию.

Куда уж! В несколько абзацев история Айны почти довела до слёз бессилия и скрежета зубовного: в лоскуты порежьте эту тварь, расстрел для него слишком гуманен. (Страшное слово "искалечил" вместо подогревающего интерес "изнасиловал" лишил урода Божева всякого права на снисхождение).

Инженера Вермо хотелось придушить, не люблю болтунов-идеалистов-утопистов. Но, блин! У него жеж всё получилось. Наверное, потому что фантастика))

Задумалась я сегодня с утра над этим вопросом. Дальше тянуть некуда. Надо сдавать книгу в библиотеку. Да и пора бы уже во что-то другое врасти, желательно, не такое странное и сложное. Тем более, я начала сразу после “Котлована”, абсолютно неосмотрительно и безжалостно к себе, читать биографию Андрея Платонова (ЖЗЛ: Андрей Платонов /Алексей Варламов. — М.: Молодая гвардия, 2011). Через три недели обнаружив себя все еще на 35 странице, разум ласково, но настойчиво попросил эмоции успокоиться и не мучить нас всех. Принимается. И откладывается на неопределенный срок. В этом деле я точно знаю – всему свое время.

Так вот. Возвращаясь к “Котловану”.
Можно ли описать сон? Вы когда-нибудь пробовали это сделать?

Я да. Много раз. И у меня ничего обычно не получается. Потому, что в самом сне, внутри него, все логично. Чтобы там не происходило, какими бы безумными не были сочетания времени, места, людей и событий – ты просто проживаешь это все как данность. И нигде, ни в каком моменте не вскрикнешь: “Батюшки, да вы в своем уме вообще?!”
А проснувшись пытаешься все это собрать в единую картинку. Но она, как в калейдоскопе, распадается на части, образовывая новую, а потом еще одну и так далее. В этих невозможных узорах ты узнаешь тех, кого любил и знал в “другой жизни”. Ты бродишь там, где “живут” уже ушедшие. Ты легко встраиваешься в их “сцену”, как-будто и не знаешь боли утраты еще. И только с утра ты опять горюешь, что не сказал во сне главные слова любимым, не исправил, все что испортил когда-то, просто не обнял. Сон – это что-то мистическое, где можно все и ничего одновременно. Это наш собственный лимб (limbus), где мы еще не знаем точно, что заслужили.
Так и у Платонова в “Котловане”. Я долго не могла понять, как все происходящее там воспринимать, что это такое? А потом меня осенило. Да это же сон!

Сон, в который попала “красная” страна.

А в нем:

--- Слабосильный задумчивый Вощев со своим мешком, где “он сберегал всякие предметы несчастья и безвестности”. В этом сне он живет “стесняясь и тоскуя”. И доживет до его кошмарного конца, когда последняя надежда – маленькая Настя – исчезнет навсегда.
--- Никита Чиклин, старшина артели землекопов, положительный и неравнодушный. Которому убить ближнего ничего и не стоит, особенно, если вокруг все правое дело, а он пролетариат. Никита глубоко и безопасно схоронит мечту на последних страницах повести в мерзлую землю котлована, так чтобы “в нее не сумел бы проникнуть ни червь, ни корень растения, ни тепло, ни холод”.
--- Инженер Прушевский, томящийся от несбывшейся любви и от того, что еще в 25 лет “почувствовал стеснение своего сознания и конец дальнейшему понятию жизни…”. Он никак не решится взять то, что ему больше всего хочется – свою смерть.
--- Козлов, слабый здоровьем и от этого имеющий право “выбыть” из рабочих и “прописаться” в городской интеллигенции. Желчный, крикливый, а значит далеко “идущий” по карьерной лестнице и удобствах жизни. Если бы не кулаки.
--- Сафронов, ”вождь ликбеза и просвещения”, который жалел лишь об одном – ”что он не может говорить обратно в трубу, дабы там слышно было об его чувстве активности , готовности на стрижку лошадей и о счастье”. (Речь идет о радио в жилище землекопов, поставленное там, чтобы “во время отдыха каждый мог приобретать смысл классовой жизни из трубы”).
--- Жачев, совершенно инфернальный “урод империализма”, безногий инвалид, который в конце больше не верит в коммунизм. Невероятно выразительный персонаж, уверенно снующий по страницам “Котлована”.
--- Настя, маленькая сирота, символ будущего абсолютного счастья и торжества коммунизма на всей планете. Конечно, несбыточного. Эта девочка спит в одном гробу, игрушки хранит в другом, знает, что “Сталин только на одну каплю хуже Ленина, а Буденный на две” и понимает, что мать ее “плохая буржуйка”. Но, вот ведь, тоска по ней выше классовой ненависти. Хотя любить такую маму надо только в тайне, наедине с собой. А еще надо “плохих людей всех убивать, а то хороших очень мало”. Настя всё быстро и хорошо понимает. Ее логика безупречна.
--- Молотобоец, медведь-кузнец, забредший в этот сон и очень там органично существующий. Рабочий его подвиг теперь не сдержит ни один кулак, ведь их всех, наконец ликвидировали вниз по реке.
--- Активист в деревне и колхоз. “Зимние мухи”, танец коллектива”, поиск виноватого в том, кто “съел первого петуха, а не последнего” – это просто шедевральные образы, достойные самого кошмарного сна. Такое уже рисовал Босх. У Андрея Платонова в прозе тоже очень выразительно получилось.

Все эти и другие персонажи “Котлована” “роют” его, чтобы в перспективе, в будущем, когда-нибудь в центре мира выросла башня, куда войдут на вечное, счастливое поселение трудящиеся всего земного шара”. Другого счастья никому в этом сне непозволительно иметь. От того он становится еще более кошмарным. Хорошо, что Андрей Платонов нам оставляет маленький ключик, если мы все-таки найдем дверь, ведущую вон из этого липкого, душного, страшного сна. Имя ему – сарказм. Здесь он обладает серьезным целительным эффектом.

P.S.

Знаю и понимаю почему так многие не могут, не любят, не понимают Платонова.
А вот Сергей Павлович Залыгин в предисловии к первому советскому изданию «Котлована» очень хорошо сказал, что Платонов — это вечный упрек нам, людям с обычным языком и обычными понятиями.
Так и есть.

«- Лежачая восьмерка означает вечность времени, а стоячая двухконечная стрела — бесконечность пространства.
Председатель показал фигуру всему собранию.

• Тут и вечность и бесконечность, значит – все, умней не придумаешь: предлагаю принять.»

  «Сколько он ни читал и ни думал, всегда у него внутри оставалось какое-то порожнее место – та пустота, сквозь которую тревожным ветром проходит неописанный и нерассказанный мир».

  Начало XX века характеризуется взрывом интереса к восточному оккультизму. В этих условиях на творчество Андрея Платонова неизбежно должны были влиять эзотерические идеи Е. Блаватской, Н. и Е. Рерихов, Г. Гурджиева. Однако в контексте «Чевенгура» самыми интересными являются взгляды Авгана Дорджиева о буддийском характере коммунистического учения, которые советское правительство поддерживало в начале 1920-х гг. Эта идея широко озвучивалась Дорджиевым на Всесоюзном съезде буддистов, проведенном в Москве в 1927 г. – как раз в период работы Платонова над романом. Не стоит забывать, что Дорджиев был также популяризатором мифа о том, что Россия и является легендарной Шамбалой. Теория о связи между Россией и Шамбалой пришлась по вкусу увлеченной мистикой российской интеллигенции, и ее отголоски можно найти в том числе и в «Чевенгуре».

  При внимательном прочтении легко обнаружить, что роман Платонова полон буддийских аллюзий. Придуманная им колония коммунистов очень похожа на Шамбалу – страну, победившую смерть и давшую всеобщее процветание своим жителям. Как и таинственную Шамбалу, Чевенгур невозможно найти на карте Советской России. Этот город «снят с вечной оседлости» и постоянно перемещается в пространстве. Людям, в том числе направленным в Чевенгур властями, не просто его отыскать – поиск вечно отдаляющегося города подобен непрекращающемуся духовному поиску (коммунизма, истины). Однако каким-то образом из воронежской степи в Чевенгур постоянно пребывают оборванные и босые большевики. Чевенгур притягивает их к себе («Дванову понравилось слово Чевенгур. Оно походило на влекущий гул неизвестной страны…»). Такая волшебная география защищает город словно невидимый барьер, проницаемый только для настоящих (чистых помыслами) пролетариев (просветленных).

  Население Чевенгура классово однородно: буржуи ликвидированы физически, а полубуржуи изгнаны из города. Оставшийся в городе угнетенные массы («пролетариат и прочие») ведут жизнь познавших мудрость махатм. Они не верят в смерть, которая считается несовместимым с коммунизмом, и посвящают все время медитативным практикам. Медитация чевенгурских большевиков – это медитация несозидательного труда, не связанного с производством. Никакое производство им и не нужно, поскольку «в Чевенгуре человек не трудится и не бегает, а все налоги и повинности несет солнце». Жители перестают осваивать окружающий мир, поскольку сама природа заботится об их коммунистическом счастье. Для них практически остановилось и время. Чевенгурцы «отдыхали от веков угнетения и никак не могли отдохнуть».

  Отдельно скажу о двух главных героях: Александре Дванове и Степане Копенкине. Каждый из них напоминает Дон Кихота, представая перед читателями в образе большевистского рыцаря без страха и упреке. При этом Дванов выступает в роли мудреца-созерцателя, который путешествует по России в поисках коммунизма «среди самодеятельности населения». Убеждения Дванова уживаются с эзотерическим стремлением постигнуть пустоту (шуньята), заполняющую его внутри и окружающую его снаружи: «Саша испуганно глядел в пустоту степи; высота, даль, мертвая земля — были влажными и большими, поэтому все казалось чужим и страшным». Сравните это со строками «Сутта-нипаты»: «Как на пустой, взирай ты на этот мир: разрушив обычное понимание «себя», ты поборешь и смерть…»

  В отличие от мыслителя Дванова летящий на жеребце по кличке «Пролетарская Сила» стареющий красноармеец Степан Копенкин описан как карающий защитник коммунистического учения (кочующий дхармапала в лаптях в прочтении Платонова). Копенкин связан своеобразными монашескими обетами, посвящая жизнь служению своей красной дакини – Розе Люксембург. Его жизненные ценности ограничиваются триадой «Роза Люксембург, Революция и затем конь», а целью жизни является освобождение от немецких буржуев могилы его Розы.

  Как в легенде о Шамбале, повествующей о грядущей битве между воинством Шамбалы и войском Тьмы, в финале сказа о граде Чевенгуре большевики противостоят вторжению злых сил, воплощением которых является странствующая белоказачья банда. Для переживших Советский Союз конец романа Платонова выглядит сбывшимся пророчеством (кстати, роман не был доступен отечественным читателям 60 лет, его издали незадолго до распада СССР в 1988 г.).

  Вот такая получилась рецензия о буддистах-коммунистах. Теперь ваша очередь поискать новые смыслы в Чевенгуре )))

  P.S. И буддийская казачья народная песня в завершение (приводится в переводе великого тибетского йога Викпе Левина):

P.S.S. Идея этой рецензии появилась после изучения статьи Колосса Л. о ранней поэзии Платонова «Ранний Платонов и буддизм» (Творчество Андрея Платонова: Исследования и материалы. Кн. 3. СПб., 2004. С. 83-92).

Повесть "Котлован" оказалась очень неуютной, давно не хотелось по-быстрому "выйти" из книги. Все герои жертвенны и бескорыстны ради любимой партии и одновременно бесцельны и неосмысленны в своей жизни.
Какой-то темный и беспроглядный ужас накрывает при чтении - изнеможденные герои, бесполезный труд, странные слезы и судьбы. Одна только линия с девочкой Настей и мамой вызывает такой дискомфорт, что впору выпрыгнуть из книги. Это, кстати, много говорит о мастерстве писателя. Платонов - не мой герой, но и не признать его талант я не могу.
Сюжетно сложно сказать, что такая книга может понравиться, скорее натолкнуть на мысли, идеи, дать повод подумать и поразмышлять. Такой концентрированный философский труд. Подходить к такому стоит с осторожностью и настроением, просто с наскока может "не зайти".

"Котлован" Платонова - воистину душераздирающее произведение, которое способно особой хваткой взять чуткого читателя. Это иносказательная повесть о времени, оставившем кровоточащую рану на теле ещё свежей истории страны. О времени, когда человек далеко не всегда был ценнее материала; о времени, когда люди массой своей должны были переплавиться в новую формацию на благо устанавливаемого строя. Повесть написана особым новоязом и предстаёт нам незамутнённым зеркалом, в котором отражаются переломанные судьбы персонажей, частью поверхностно декламирующих высокие лозунги, но при этом внутренне погибающих от бессмысленности и безотрадности своего существования. Смерть - даже самая драматичная гибель - в произведении намеренно выхолощена до обыденной, необходимой жертвы во благо будущего и, кажется, именно в этом состоит концентрация ужасного времени, которую смог уловить и отразить в произведении Платонов - человек непростой судьбы, тесно и драматично связанный в идеалах и переживаниях со своим суровым веком. В развязке кроется мрачное пророчество автора, заключённое в судьбе того будущего, живой символ которого пытаются сберечь персонажи, копающие метафорический котлован.

Роман "Чевенгур" советского писателя Андрея Платоновича Платонова по праву можно называть не просто одним из самых странных произведений советской прозы, но и уникальным аутентичным творением всей мировой литературы. Нельзя сказать, что именно этот, хоть и являющийся единственным во всем творчестве роман, Платонова является его главным произведением, напротив, во многих отношениях он проигрывает малой форме, но как минимум именно "Чевенгур" в наиболее завершенном виде репрезентировал идеологию писателя и изобразил его вселенную под одной обложкой.

Условно все творчество Платонова делится на две части - в одной он повествует о человеке, в другой рассматривает общество. Социум в произведениях автора глубже всего анализируется в трех произведениях - легендарной повести "Котлован", повести "Джан" и наконец романе "Чевенгур". Все три опуса являются по сути единым произведением, рассматривающим общество со всех имеющихся граней, при этом каждая часть кардинально отличается от остальных.

В "Джане" Платонов рисует перед читателем угнетающую картину тотального запустения, вселенского обнищания одной из малых народностей где-то в глубинах средней Азии. Народу под названием "Джан" уже не нужно ни всеобщего равенства и братства, ни прав и свобод, даже пища для него является предметом строгой необходимости и принимается чисто рефлексивно безо всякой цели и смысла к дальнейшему существованию. И этот нищий, уже давно умерший народ, скитающийся призраком по пустыням, пытается спасти главный герой повести - юный коммунист, получивший партийное задание.

Несмотря на тот факт, что автор является защитником и пропагандистом коммунизма, ему принципиально важно показать, что в мире существуют свои уникальные культуры и формы жизни, которые невозможно выровнять по одной гребенке коллективизации. С точки зрения писателя коммунизм и общность (как локальная так и космополитическая) прежде всего должны найти свою собственную, аутентичную форму синтеза и взаимопонимания - любая форма огульного насаждения чуждой идеологии даже с благими целями оборачивается полным провалом. Для Платонова принципиально важно найти тот сложный, уникальный, незримый путь в будущее, т.к. сам он, и это особенно чувствуется по многим философским пассажам, ясно понимал, что именно коммунизм является единственным решением сложившейся социальной ситуации.

В "Котловане" тема общественного благоустройства продолжается. Однако на сей раз Платонов заостряет свое внимание не на обществе в целом, а на составляющих его индивидах. Если народ Джан представлял из себя единое целое со своим мистическим коллективным бессознательным, то в "Котловане" оно разбивается на множество осколков-личностей, где каждый ищет свой путь и место в мире. За исключением "Записок из подполья" сложно найти литературное произведение во всем мировом наследии, которое было бы еще больше пропитано тоской экзистценциализма, бесцельностью существования и холодом одиночества посреди бескрайней равнодушной вселенной. Платонов в повести вновь и вновь обращается к идее о том, что все материальное существование - упорный труд, строительство, накопительство и прочее - является реакцией на бесконечную душевную пустоту. После падения всех трансцендентных сущностей, человек уже забыл что значит быть в мире и быть его частью. Отныне он присутствует как сторонний наблюдатель или пассажир, чью грудь раздирает тоска бессилия и одиночества. Против последних, им придумываются разнообразные идеи, вроде близящегося всеобщего счастья, разумного общественного устройства, однако жизнь снова и снова оказывается сильнее, оставляя покинутого индивида возле руин собственных надежд.

Роман "Чевенгур" является собой именно такое воплотившееся крушение всех трансцендентных надежд и упований, представленное воочию. Сюжет крутится вокруг псевдокоммуннистического общества, ограниченного рамками локальной сельской местности где-то на юге России. Герои истории преисполнены уверенности в том, что образовавшееся общество уже достигло абсолютной гармонии. Труд и эксплуатация в нем отменены, за всех работает солнце, а в деньгах и частной собственности никто не нуждается, т.к. никто не имеет ни первого ни второго. Стоит отметить, что персонажи просто ослеплены собственной идеологией - они беззаветно преданы коммунистическим формулам и идеалам отцов революции и за счастье ближнего с радостью готовы пожертвовать собой.

Платонов мастерской рукой создает амбивалентное отношение читателя по отношению к действующим лицам. С одной стороны, он понимает их искренность и "чистоту сердечного ощущения", но с другой ясно видит, что при отсутствии рационального и теоретического устройства, стихийно возникший социум обречен на скоропостижное и неизбежное угасание. В "Чевенгуре" Платонов снова пытается найти некую золотую середину. С одной стороны он выписывает невероятно сильных, душевных, готовых на героические поступки личностей, а с другой рисует сложнейший механизм окружающего мира и жестокой действительности, в которой героям необходимо искать свой собственный уникальный путь развития. Вопрос который ставит Платонов в первую очередь - достаточно ли велика идея коммунизма для русского сердца, сможет ли она вместить его в себя? Ведь его герои постоянно тоскуют и томятся по чему-то высшему, сверхмировому и саму идею коммунизма, взаимопомощи и братства одухотворяют всей душой, как бы гиперболизируя первоначально содержащуюся в нем идею до крайне степени, в связи с чем выходит нечто очень далекое от первоначальной задумки.

В "Чевенгуре" практически нет никакого сюжетного развития (как его не было и в повестях "Котлован" или "Джан"). Платонов слишком велик для своего времени, чтобы останавливаться только в области голого реализма и материалистической драматургии действия (хотя гениальное "Возращение" говорит, что он бы мог достичь многого). Его область находится где-то между, в невидимом зазоре между трансцендентностью и материальностью. Все персонажи сплошь странники, пытающиеся найти в этом междумирье какой-то приют. Они пробегают все расстояние от чистейшего сентиментализма до рабского труда и бесконечной покорности перед бытием, но всюду видят только одно - пустоту. Уже поздно становиться реалистом или философом. Чтобы выжить нужно быть отчасти Дон Кихотом, как герой Копенкин, который идеализирует свои мечты о Розе Люксембург и живет только ею, то и дело впадая в помешательство.

Платонов и воспевает и ненавидит тот факт, что герои живут в зеркальных лабиринтах собственной субъективности, однако он ясно понимает, что это заложено в самом существе человека, а человеческую природу он ценит и уважает. Но еще больше человеческой Платонов уважает природу техники. Для него понятие Хайдеггера "постав" - т.е. душа технологий, является основополагающим. Техника является одним из тех мостов, которым люди ходят к матери природе, однако уважая и чтя свою прародительницу. А вот чего по настоящему не хватает, и сам Платонов это безоговорочно признает - моста между человеком и человеком. С присущей автору искренностью, он отчаянно пытается найти выход для своих героев из одиночных камер собственного существования. Но едва вселяя в читателю небольшую толику веры в какую-либо идею, он тут же спешит опровергнуть сам себя, наглядно показывая, что душа куда глубже и самобытней любой формулы всеобщего счастья или непреложных законов самого бытия.

Эстетический восторг, который испытываешь при погружении в уникальный стиль повести, жутко контрастирует с чёрной безысходностью повествования. Платоновский самобытный слог рисует реальность до такой степени достоверности, что уже не верится в её настоящесть. «Котлован» предстаёт некоей притчей, мифом, карикатурой, антиутопией, при этом остаётся предельно реалистическим — и неизбывно горестным — произведением. Честно, не припомню более беспросветно серой, гнетущей, мрачной атмосферы в литературном произведении.

Безрадостная картина жизни. Строить котлованы и создавать колхозы. Радость по приказу. Нищета и голод. Рабочий — ничто. Человек — тело. Жертвы во имя светлого будущего. Только труд, труд, труд, иступляющий до бесчувствия и хруста в костях. Жизнь без мыслей, без эмоций — существование для пользы. Смерть как избавление. И умирающий ребёнок как символ гибнущего будущего, результат неверно выбранных методов построения счастья для народа. Страшная, жуткая книга. Пророческая. В каждой строчке невыносимая боль автора от того, во что превратили веру и надежду народа, как извратили мечту о новом, справедливом мире.

«Котлован»— одновременно сложная и простая для понимания книга. Но вне зависимости от восприятия — знаковая, вневременная.

Котлован, конечно, повесть гениальная. Перечитывала, потому что в 16 лет книга была в любимых. Но я совершенно забыла, насколько она тяжёлая, неповоротливая, тленная и безысходная. Ещё и пришлась на моё нестабильное внутреннее состояние, закопала в этот котлован даже не по горло, а по самую макушку.

Не отметить её мощное влияние на читателя, прекрасный в своей ломаной простоте платоновский язык, шикарные пласты антисоциализма и метафизики было бы неблагодарно. И я как Вощев, тщетно мечусь по земле за неимением истины, это мой любимый персонаж повести. Котлован читается как страшная и взрослая сказка на ночь, чтобы хотя бы сны после неё были невыносимее реальности. У героев нет покоя и живого жизненного смысла, который ценился бы всем существом. Они потеряны для себя, прикрываются изнуряющей работой и навязанными идеалами, что аллегорично и гротескно ложится как на историческую основу работы, так и на обыкновенный человеческий путь. Например, на мой. Я рою этот Котлован ежедневно, потому что моей внутренней измученной бесконечности нет иного выхода. Книга для отчаявшихся, щемящая и промёрзлая. Объективно хороша, субъективно шедевральна.

Очень тяжелое и неоднозначное произведение, поселившее во мне безоговорочную печаль и страдальческое уныние.

Повесть тяжела для восприятия с первых предложений для пока ничего непонимающего читателя из-за своеобразного слога А.Платонова - взгляд постоянно "спотыкается" на кажущихся не к месту эпитетах и аллегориях, которые скорее усложняют картину или кажутся попросту ненужными. Впоследствии к такому стилю привыкаешь, но удовольствие от чтения получить будет неимоверно сложно - мне приходилось по нескольку раз перечитывать абзацы, потому как отвлечься хоть на минуту, значило вновь преодолевать пару страниц, а текст усваивался в сознании только при крайне скрупулезном вчитывании в каждую деталь.

Что касается содержания... Оно раздавит вас. Разруха, голод, страх, сомнения, смерть вперемешку с надеждой на светлое будущее и окрыляющим энтузиазмом, который больше смахивает на истерически фанатичную веру. Поиск смысла столь бренного существования, какой-то цели в жизни, ради которой вся эта окружающая нелогичная несуразица примет хоть какие-то черты нормальности и завершенности, поиск предназначения и высшей истины. Люди, у которых почва выбита из-под ног и которым не к чему идти и не к кому прижаться. Холод физический и душевный, высшая точка напряжения сил. И смерть вокруг, несправедливая, не признающая никаких идеологий, забирающая и капиталистов, и коммунистов, и буржуев, и пролетариев, ищущих и уже обретших.
Меткие, пронзительные сцены, резкие, въедливые диалоги, уже расхватанные на цитаты, все это будоражит, выводит из спячки, теребит за шкирку, как нашкодившего котенка. В чем, где твой смысл жизни? Почему ты не роешь котлован для всеобщего блага? В общем, всклокоченное ощущение человеческой трагедии и почему-то чувство вины или стыда. За что? Семена горечи да взойдут во мне.