Неожиданное утро

Так же как у нас инженеры ищут, как бы защитить здание от мороза, здесь инженеры защищают от тепла. Крыши снабжаются асбестовыми прокладками, комнаты - фенами, аппаратами "эркондишен". Пока что это помогает. Пока что, ибо солнце с годами увеличивается в размерах, излучение возрастает, температура Земли неуклонно повышается, дело идет к тому, что океаны начнут кипеть и жара разрушит всю существенную жизнь. Я мрачно вспомнил предсказания астрономов, пока мы не двинулись в путь. Машина набрала скорость. Ветер выдул зной, и я вспомнил, что некоторое время у нас в запасе имеется, поскольку все это случится через два миллиарда лет.

- Вы будете писать о Сиднее? - спросили нас журналисты.

- Обязательно, - сказал я. - Наверное, мне не избежать клюквы и всяких ошибок, наверное, многое будет наивным, но, может быть, там будет и что-то интересное - Сидней, каким он видится человеку другой, совсем другой страны.

- А о чем конкретно вы напишете?

- О Кинг-Кроссе, о стомпе, о докерах...

- А про наш мост? Обязательно напишите про наш мост. Что это будет за рассказ о Сиднее, если там не будет моста.

- Ладно, - сказал я. - И про мост. Но боюсь, что из этого ничего хорошего не получится.

МЫ

В путевых очерках принято писать не "я", а "мы". Мы не будем нарушать обычая. "Мы" - признак скромности. "Мы" - не такая ответственность. "Мы" - более типично, когда "мы" ездим, "мы" ходим, "мы" - так оно спокойнее. Конечно, тут есть свои сложности. "Мы увидели", "мы сказали" - еще куда ни шло, а вот попробуйте - "мы чихнули", "мы подумали", "мы хлопнули дверью".

Мы действительно были "мы". Нас было двое. Вся наша делегация - Оксана Кругерская, консультант Союза писателей, специалист по английской и австралийской литературе, и я.

Наше "мы сказали" - тоже правда. Сперва говорил я по-русски, а потом Оксана то же самое изображала по-английски. Под конец путешествия это уже бывало не потом - я еле поспевал за ней, я ей только мешал.

Со всех сторон нависли занесенные шариковые ручки. Господи, как я ненавидел этих журналистов - чистых, выбритых, в легких рубашках.

- Зачем мы приехали? Не для того, чтобы потеть на пресс-конференциях. Проделать шесть тысяч километров, чтобы рассказывать вам про Достоевского?

Я огрызался, накидывался на них, - ничего не получалось. Они не обиделись и не ушли. Они весело строчили в своих блокнотах, как будто им нравился мой тон.

- Печатаете ли вы несоциалистических реалистов?

- Богатые ли вы люди?

- А можете вы сами напечатать свой роман?

- Что сейчас делает Пастернак?

Пастернак? Сверкнули блицы, фиксируя мои вылупленные от изумления глаза. Я невесело рассмеялся. Каждый из них умел стенографировать, у них были отличные портативные магнитофончики и превосходные фотоаппараты, они были оснащены по последнему слову журналистской техники, - но до чего ж они мало знали, до чего ж нелепы были приготовленные вопросы! Я смеялся над собой и над ними. Я увидел, что передо мной сидят замороченные газетные работяги, мало знающие, мало читающие.

- Кто вам нравится из современных западных писателей?

- Хемингуэй, - сказал я, - Колдуэлл. - Я вспомнил одного нашего критика и в пику ему добавил: - Кафка.

- Кто?

- Кафка,- повторила Оксана.

И по их физиономиям я понял, что никакого Кафку они не знают, первый раз слышат. С таким же успехом я бы мог назвать им Овидия, Бронислава Кежуна, Вольфа Мессинга. Они ни черта не знали, ни западной, ни советской литературы, не знали, что Пастернак умер, а потом выяснилось, что они и своей, австралийской, литературы не знали. Журналистка одной из центральных газет Австралии приехала к Катарине Причард взять у нее интервью по каким-то вопросам женского движения. Она спросила: "Говорят, что вы пишете романы? Вы писательница?".