Неожиданное утро

Стоя на таких досках, австралийцы скользят вниз с высокой волны, так же как мы на лыжах. Только вместо снежной горы водяная, вместо двух лыж - одна доска, вместо свитера трусики. Вместо мороза - февральская жара, солнце движется наоборот, справа налево, на севере теплей, чем на юге, мохнатые звери высиживают яйца, деревья меняют не листья, а кору - все шиворот-навыворот, страна наоборот, как говорится в одном стихотворении Галины Усовой. Она занимается переводами австралийской поэзии, Австралия - ее страсть. Кто собирает марки, кто ходит на футбол, кто в филармонию, а Галя Усова любит Австралию (хобби площадью почти восемь миллионов километров), любит так, что даже пишет стихами:

Австралия - страна наоборот.

Она располагается под нами.

Там, очевидно, ходят вверх ногами,

Там наизнанку вывернутый год.

Там расцветают в октябре сады,

Там в январе, а не в июле лето,

Там протекают реки без воды

(Они в пустыне пропадают где-то).

Там в зарослях следы бескрылых птиц,

Там кошкам в пищу достаются змеи,

Рождаются зверята из яиц,

И там собаки лаять не умеют.

Деревья сами лезут из коры,

Там кролики страшней, чем наводненье,

Спасает юг от северной жары,

Столица не имеет населенья.

Австралия - страна наоборот.

Ее исток - на лондонском причале:

Для хищников дорогу расчищали

Изгнанники и каторжный народ.

Австралия - страна наоборот.

Она встретила нас на террасе своего старого дома. Она стояла в белом платье, держась за тёмную от времени балясину, седая голова её была такой же белоснежной, как и платье. Издали её стройная фигура казалась совсем юной.
Мы шли к ней по аллее, а потом побежали.
На портретах она выглядела куда старше. Я обнял её и расцеловал, не успев подумать, прилично ли так обращаться с классиком, которого видишь впервые в жизни, да ещё с заграничным классиком, да ещё с женщиной.
В свои восемьдесят лет она прежде всего была женщина. Она чуть накрасила губы, припудрилась, глаза её блестели. Оксана звала ее Катя, а я от почтения Катериной. Её невозможно было звать миссис Причард.

Мы остановились заправиться. У бензоколонки стояло несколько машин, набитых детьми, корзинами со снедью, надувными матрасами. Всё это напоминало эвакуацию. Парни в голубых униформах опутали нашу машину шлангами: заливали бензин, масло, добавляли сжатого воздуха в шины. Как ни быстро они орудовали, машина ещё быстрее раскалялась. Остановка на таком пекле гибель. Машина превращается в духовку. Мы корчились в ней, как грешники. С какой нежностью вспоминаются из этого ада слякоть, туман, насморк и прочая ленинградская благодать. Что произошло с нашим чахлым, гриппозным солнышком на этой половине земного шара? Никакое оно не солнышко — это насос, который разъярённо выкачивает из тебя пот. Вкуснейшие ананасные джусы, и апельсиновые джусы, и ледяное виски с содовой, пиво, кофе — всё перегоняется в липкий солёный пот. Потеет вся страна. Никто не борется за место под солнцем. Полезная площадь страны исчисляется в такие часы количеством тени на одного человека. Качественной, густой тени не найти, тень жиденькая, в тени градусов сто. Наш Цельсий гуманней ихнего Фаренгейта. Я пробую умножить Фаренгейта на мили… В этой жаре мысли мои, не успевая созреть, усыхают, от них остаются наиболее крепкие прилагательные. Подумать только, что за всё время я не видел здесь ни одного серьёзного облака. Куда девается то огромное количество воды, которое ежесекундно испаряется из населения?

Внизу сотни людей танцевали. Танец назывался «стомп». Танцевали как будто парами, но это не были пары. Каждый танцевал сам по себе. Танцующие топтались, покачиваясь из стороны в сторону на расстоянии нескольких шагов друг от друга, топтались и больше ничего, иногда они теряли партнера в толпе и не искали его, возможно, они и не замечали его отсутствия. Танец одиноких, им не нужен был партнёр. Каждый танцевал сам для себя, полузакрыв глаза, уйдя в полузабытье. Большинство составляли подростки пятнадцати-семнадцати лет. Девочки скидывали туфли, некоторые были в брюках, в шортах, не существовало никаких ограничений. И при этом танец был лишен секса, в нём не чувствовалось ничего эротического, ничего волнующего. Пожалуй, эта бесполость больше всего меня огорчала. Наши ханжи – и те бы растерялись. Никакого смысла я не видел в таком танце, скорее он походил на какой-то религиозный обряд. Стомп почти не требовал умения, не было пар, выделявшихся искусством. Волнообразно и одинаково они раскачивались в такт набегающему ритму.