Шум времени

Это не мемуары, как я надеялся и рассчитывал. Это не традиционные воспоминания, хотя здесь уже ближе. Это сборник различных зарисовок о жизни, творчестве и впечатлениях - как своих, Мандельштама, так и чужих. Зарисовки структурированы по времени написания (с 1921 по 1932) и подобный каркас очевидно неудачный, потому что в результате статьи, которые бы легко было раскидать по темам (города, литературоведенье), оказываются поданы вперемешку и как будто дублируют друг друга. Образы, сравнения и меткие выражения кочуют из одного эссе в другое, иногда целые истории повторяются; стоит отметить, что Мандельштам вообще любит повторяться - одно удачное сравнение может использоваться в рамках одной статьи несколько раз.

В принципе, темы сборника можно разделить на три условные части. Это впечатления от конкретных мест - не сколько фактические, сколько художественные, состоящие как будто из кусочков яркой смальты, смешанных в пеструю, но осмысленную только для автора мозаику. Потом: анализ чужих стихов и творчества, когда Мандельштам ругает Цветаеву, называет Маяковского "поэтессой" и хвалит Хлебникова (впрочем, похвалы у автор такие... смахивают на оскорблементы); или доказывает, что "Двенадцать" Блока - это монументальная частушка, а Ахматова пишет чисто бабские стихи. Наконец: абстрактные рассуждения на какую-нибудь невнятную тему вроде "духа Европы", обильные, но сумбурные, смахивающие на стихи в прозе.

Несмотря на явную живость языка, густую образность и неподдельные эмоции, читать книгу временами затруднительно, потому как часто теряешь нить и мысль - Мандельштам, кажется, пишет ровно для себя, и читатель его опусов ровно один. Ловишь себя на том, что не помнишь не то, с чего началось, а о чем вообще автор рассказывает; он легко перепрыгивает с темы на тему по собственным ассоциациям и заканчивает, когда ему удобно - эссе почти всегда заканчиваются на полуслове, без какого-либо логического завершения, концовки скорее эмоциональные и исключительно авторские. Кажется, многое из этой книги не предназначалось для публикации, вроде автор даже не перечитывал свои заметки.

Мандельштам любит сыпать именами без разбору: вот густая тень барона Гинцбурга накрывает синагогу, вот маша рукавами пробежала шуба Константина Леонтьева, тут на эсеровских радениях проплыла лысина Гершуни, здесь промелькнули яфетические фантазии Марра, а вот Подвойский завершает свои нагорные проповеди. Известные, знаменитые, плотно забытые и просто знакомые - автор рассыпает исторических и не очень личностей щедрой рукой, иногда просто сбиваясь на перечисление.

Из Мандельштама получился бы отличный журнальный критик, которому все равно о чем писать: литература, музыка, богема, евреи, революционеры, селебрити... Пишет замысловато, с интеллигентскими понтами, бреющим полетом мысли и склонностью к неймдроппингу и продактплейсменту (захотелось нарзанчику и в Ессентуки).

Конечно, здесь много очень интересных моментов - дачная Финляндия, детские впечатления о похоронах Александра III, еврейские корни и родня - но каждый раз, когда думаешь, что вот началось, тут же заканчивается. Мандельштам пишет мазками, как пуантилист, он не хочет вдаваться в подробности, ему главное взрыв чувств и чувствования прям сейчас, вместо десяти маленьких костров он разжигает один, сгорающий одномоментно, зато ярко. Так что вчитываться в его кусочки воспоминаний надо внимательно, боясь упустить сочные, важные детали, восстанавливающие летучую атмосферу заката империи и рождения новой страны. У Мандельштама не время, не эпоха, а вот уж действительно - шум времени, звуковой фон.

Армянские сказки, утверждает Мандельштам, кончаются уверениями, что с неба упало три яблока: тому, кто рассказал сказку, тому, кто выслушал и тому, кто понял. Второе – моё, а так я вообще-то ничего не понял.

Сборник заметок/эссе состоит из трёх видов записок: о посещённых местах, о людях и о поэзии/прочих составляющих жизни. Мандельштам сам проходит сквозь эти записки золотой нитью, так что их можно читать, как стихи, не отвлекаясь на местности, которые наверняка уже давно не такие, какими изображены, на людей, которые описаны с колоритом времени, давно прошедшего. Чтение выглядит примерно так:

Мне удалось наблюдать служение облаков Арарату.

Тут было нисходящее и восходящее движение сливок, когда они вваливаются в стакан румяного чая и расходятся в нём кучевыми клубнями.

А впрочем, небо земли араратской доставляет мало радости Саваофу: оно выдумано синицей в духе древнейшего атеизма.

Это – наиболее зримый пример стиля, тот, который легко увидеть и представить с первого раза; не всегда будет так просто.

Подводя итоги – не хватайтесь за эту книгу с привычной мыслью «вот эта будет следующая!». «Шум» требует настроения, атмосферы, осмелюсь предложить, даже выписок наиболее интересных образов; с Мандельштамом лучше общаться напрямую, доверяя полностью его не всегда понятным ассоциациям и смакуя каждую удачную фразу. Угоститесь пряным коктейлем мастера.

Цветаева очень говнилась на Мандельштама за "Шум времени" - мол, мебель у него более живая, чем настоящие человеческие люди. А Мандельштам страшно ругал Заболоцкого, примерно за то же самое. Читая "Шум времени", странно вспоминать об этих нападках на Заболоцкого, потому что вещный мир этих очерков гораздо ближе к миру "Столбцов", чем к мандельштамовской собственно поэзии, где вся материя аполлонически сияет и сродни причастию. В "Шуме времени" вещи щерятся изнанкой, пугают или отталкивают своей чужиной - они не столько враждебны, сколько недружелюбны (есть разница) и в ответ на исторические тормошенья стараются поглубже пустить корни в прошлое, зажить мимо людей. Девятнадцатый век Мандельштама по-домашнему неуютный, как тяжёлая комната с бархатом и сундуками, и снующими за дверью малознакомыми родственниками, как когда в детстве отправляют ночевать в чужую квартиру; хотя, как и во всяком недообжитом доме, есть здесь и свои милые уголки. Другое дело Армения и Крым: там Мандельштам улавливает в воздухе веянье любимого Средиземноморья и воспаряет духом, мир распахивает для него все свои форточки и плещется в небе белыми полотенцами.

В сборнике есть ещё и критика и эссеистика, но что-то я её пока не осиливаю, поэтому дочитаю потом.

Для меня Мандельштам - это, прежде всего, "Ленинград". Первое произведение этого автора, с которым я познакомилась еще в школьные годы. А с его прозой я познакомилась только сейчас и в общую картинку Мандельштам-поэт и Мандельштам-прозаик для меня пока не сложились.
Сборник хороший, но именно лирики мне здесь не хватило для более высокой оценки. Взгляд на Россию конца 19-го -начала 20-го века включает в себя потребительское отношение к окружающим людям и откровенный цинизм, но при этом невероятную любовь к Питеру и благожелательность к некоторым из своих репетиторов.
Читая этот сборник, меня не отпускало впечатление, что я гуляю по осеннему Питеру, по Дворцовой, Фонтанке, Адмиралтейству, местами даже ощущался ветер с Финского залива, но при этом я была дома в Подмосковье. Потрясающий эффект!

Книга попалась мне совершенно случайно, взялась я за нее и задумалась: а что, собственно, я знаю о Мандельштаме? Ну, кроме "сусальным золотом горят" и того, что его расстреляли. И поняла, что ничего. "Шум времени" чем-то напомнил мне Мариенгофа. Странно, но про Мариенгофа я знаю немного больше. А тут... революция от первого лица, еврейский быт, персонажи из детства, пришедшегося на начало 20-го столетия. С одой стороны, вроде все и понятно, но совершенно не близко. Между нами пропасть.
А вот идея о том, что писатели, которым не посчастливилось оказаться в книжном шкафу вашего детства, никогда не станут в вашем сознании классиками, мне понравилась. Она точна и правдива. Того же Гессе, который ни разу не попадался мне на глаза в детстве, я до сих пор воспринимаю, чуть ли не как современного писателя. Выверт сознания, однако, Мандельштам оказался прав.

Эту книгу я сперва дала почитать моему итальянскому другу, а потом только прочла сама. Он так и не смог осилить 100 страниц текста, но это на самом деле естественно. Даже для русского читателя сделать это было бы достаточно тяжело. Автор не стремился быть понятным, он скакал с темы на тему, не доводил мысль до конца, а предложение- до логической точки. Он разбрасывался именами и событиями из отечественной и зарубежной истории, литературными отсылками и двойными отсылкам, он состряпал книгу, как небрежная кухарка.