Полное собрание сочинений в 12 томах. Том 3. Записки из Мертвого дома. Скверный анекдот. Повести и рассказы

Читала с интересом, но долго. Сюжета как такового нет, книга написана в форме заметок о быте арестантов, что впрочем отражено в аннотации. Хорошая, но много подряд Достоевского читать невозможно, больно мрачный. Где-то он с юмором прошёлся, что несколько разбавило общую картину, но тюрьма есть тюрьма. Особенно понравилась глава про театр арестантов, но потом всё впечатление смазала одна из последних глав, где про животных.Собаки у меня — очень больной вопрос. Бедная Белка, несчастный Культяпка. Жалкие звери, жалкие люди.

Начало романа мне показалось очень скучным, тяжелый витиеватый язык. Но все преображается с приездом бабуленьки, с этого момента роман начинает затягивать все сильнее и сильнее. Непростые отношения героев переплетенных между собой вносят некий оттенок загадки, детектива и триллера в сюжет. Описания поведения бабушки оживляют интерес к книге, она является ключевым героем. После ее отъезда, главный герой повторяет ее судьбу по рулетке, только в более растянутом по времени промежутке. В последней главе хорошо показана череда мыслей зависимого человека, такие мысли есть у каждого с зависимостью, неважно какой.
Очень жизненно описано поведение генералла, влюбившегося в девицу Бланше, очень интересно читать его поведение, зависимого от нее человека.

Еще одна сторона лишения одного из главных достоинств человека — свободы. Теперь это не блокада, не рабство, но острог, тюрьма, каторга. Опыт Достоевского цепляет тем, что он описывает свою реальность, свой опыт каторжной жизни в сибирских злых краях. Достоевский всегда находит что-то невинное, святое, он ищет человека в нечеловеческом — ему это удается. В его словах искренняя любовь к отдельным каторжным, в его "мертвом доме" теплится настоящая жизнь, которая так редка даже на свободе, где она обесценена своей легкостью и мнимой доступностью. Книга преисполненная надежд в лучшее.

Записки из мертвого дома не заработали славы таких эпохальных произведений Достоевского как «Преступление и Наказание» или «Братья Карамазовы». И этот факт имеет под собой вполне объективные причины: в записках нет хитрых сюжетных переплетений, повествование не приправлено чувственной любовной линией, и даже редко проскальзывающий юмор не способен разбавить атмосферу отчаяния в безысходности русской каторги 19-го века. Название, впрочем, говорит само за себя, ничего радостного в этом произведение нет, и полагаю что даже самым преданным поклонникам автора с трудом дастся ее прочтение. Но важно отметить то, что данная повесть является автобиографическим произведением Федора Михайловича Достоевского и этот горький опыт его четырехлетнего пребывания в Омском остроге (1850-1854) в дальнейшем явился формообразующим его литературного мастерства. Будучи дворянином, находясь в этой непривычной и дикой для него среде, Достоевский своим чутким, наблюдательным глазом проникает в самые потаенные уголки души простого русского народа. Он как губка впитывает в себя сложные и порой до крайности чудные характеры людей, разбирая по кирпичкам эти странные незнакомые ему до той поры натуры. Как истинный гумманист наблюдая за ними, он не поддается поверхностной предвзятости, не рассматривает их как преступников, убийц и злодеев, он копает глубже и видит в них самых обыкновенных людей покалеченных обстоятельствами той суровой действительности, в которой им суждено было оказаться.
Уже выйдя на свободу Достоевский написал письмо своему брату: «Сколько я вынес из каторги народных типов, характеров! Я сжился с ними и потому, кажется, знаю их порядочно. Сколько историй бродяг и разбойников и вообще всего черного, горемычного быта! На целые томы достанет. Что за чудный народ. Вообще время для меня не потеряно, если я не узнал Россию, так народ русский хорошо, и так хорошо, как, может быть, не многие знают его»

Каторга для Достоевского, как не парадоксально, явилась самой плодотворной школой в которой ему удалось побывать. Четыре года страданий явились поворотным моментом его духовной биографии, полной реинкарнацией его жизненных взглядов. Выйдя из ворот острога он стал тем самым великим писателем, которого мы знаем сейчас, писателем с уникальным жизненным опытом, побывашим на разных полюсах Царской России. В будущем из под его пера выйдут культовые романы, в которых он искуссно использует полученные им знания.

«Помню, что во время, - писал впоследствии Достоевский о своей каторге, - несмотря на сотни товарищей, я был в страшном уединении, и я полюбил, наконец, это уединение. Одинокий душевно, я пересматривал всю прошлую жизнь, перебирал всё до последних мелочей, вдумывался в моё прошлое, судил себя неумолимо и строго и даже в иной час благословлял судьбу за то, что она послала мне это уединение, без которого не состоялся ни этот суд над собой, ни этот суд над самим собой, ни этот строгий пересмотр прежней жизни. И какими надеждами забилось тогда моё сердце! Я думал, я решил , я клялся себе, что уже не будет в моей будущей жизни тех ошибок, ни тех падений, которые были прежде… Я ждал, я звал поскорее свободу, я хотел испробовать себя вновь на новой борьбе… Свобода, новая жизнь, воскресенье из мёртвых. Экая славная минута!»

Рекомендуется к прочтению всем, кто стремится, глубже проникнуть в сознание Федора Достоевского, знаковой фигуры русской литературы, не перестающей будоражить умы людей из разных уголков земли и в настоящий момент.

Многие люди знают Достоевского исключительно как религиозного писателя и моралиста. Так вот, эта книга показывает его с другой стороны - как автора произведения о мятущемся и безвольном человеке. Он совершенно никчёмное существо и такое существование для него извращенно сладостно. Он сам себе не нравится и ему нравится, что он не нравится.
Немало мыслей героя созвучны мыслям самого Фёдора Михайловича Достоевского. Противоречивая философия героя вообще очень интересна:

Мало того: тогда, говорите вы, сама наука научит человека (хоть это уж и роскошь, по-моему), что ни воли, ни каприза на самом-то деле у него и нет, да и никогда не бывало, а что он сам не более, как нечто вроде фортепьянной клавиши или органного штифтика; и что, сверх того, на свете есть еще законы природы; так что все, что он ни делает, делается вовсе не по его хотенью, а само собою, по законам природы. Следственно, эти законы природы стоит только открыть, и уж за поступки свои человек отвечать не будет и жить ему будет чрезвычайно легко. Все поступки человеческие, само собою, будут расчислены тогда по этим законам, математически, вроде таблицы логарифмов, до 108 000, и занесены в календарь; или еще лучше того, появятся некоторые благонамеренные издания, вроде теперешних энциклопедических лексиконов, в которых все будет так точно исчислено и обозначено, что на свете уже не будет более ни поступков, ни приключений.
Тогда-то, — это все вы говорите, — настанут новые экономические отношения, совсем уж готовые и тоже вычисленные с математическою точностью, так что в один миг исчезнут всевозможные вопросы, собственно потому, что на них получатся всевозможные ответы. Тогда выстроится хрустальный дворец. Тогда… Ну, одним словом, тогда прилетит птица Каган. Конечно, никак нельзя гарантировать (это уж я теперь говорю), что тогда не будет, например, ужасно скучно (потому что что ж и делать-то, когда все будет расчислено по табличке), зато все будет чрезвычайно благоразумно. Конечно, от скуки чего не выдумаешь! Ведь и золотые булавки от скуки втыкаются, но это бы все ничего. Скверно то (это опять-таки я говорю), что чего доброго, пожалуй, и золотым булавкам тогда обрадуются. Ведь глуп человек, глуп феноменально. То есть он хоть и вовсе не глуп, но уж зато неблагодарен так, что поискать другого, так не найти. Ведь я, например, нисколько не удивлюсь, если вдруг ни с того ни с сего среди всеобщего будущего благоразумия возникнет какой-нибудь джентльмен с неблагородной или, лучше сказать, с ретроградной и насмешливою физиономией, упрет руки в боки и скажет нам всем: а что, господа, не столкнуть ли нам все это благоразумие с одного разу, ногой, прахом, единственно с тою целью, чтоб все эти логарифмы отправились к черту и чтоб нам опять по своей глупой воле пожить! Это бы еще ничего, но обидно то, что ведь непременно последователей найдет: так человек устроен. И все это от самой пустейшей причины, об которой бы, кажется, и упоминать не стоит: именно оттого, что человек, всегда и везде, кто бы он ни был, любил действовать так, как хотел, а вовсе не так, как повелевали ему разум и выгода; хотеть же можно и против собственной выгоды, а иногда и положительно должно (это уж моя идея). Свое собственное, вольное и свободное хотенье, свой собственный, хотя бы самый дикий каприз, своя фантазия, раздраженная иногда хоть бы даже до сумасшествия, — вот это-то все и есть та самая, пропущенная, самая выгодная выгода, которая ни под какую классификацию не подходит и от которой все системы и теории постоянно разлетаются к черту. И с чего это взяли все эти мудрецы, что человеку надо какого-то нормального, какого-то добродетельного хотения? С чего это непременно вообразили они, что человеку надо непременно благоразумно выгодного хотенья? Человеку надо — одного только самостоятельного хотенья, чего бы эта самостоятельность ни стоила и к чему бы ни привела. Ну и хотенье ведь черт знает…