Ноев ковчег. Драматургия

Рейтинг LiveLib

4,4

15 оценок

• 5
  60%
• 4
  27%
• 3
  13%
• 2
  0%
• 1
  0%

Ваша оценка

Отметить эмоции

Прочитали 17Хотят прочитать 22

Рецензии

• 

  Аноним5 января 2021 г.

  Статья - Inferno Андрея Платонова

  Андрею Платонову, в день его памяти, посвящается.

  «14 Красных избушек» — быть может самая мрачная пьеса 20 века. А возможно, и главная: это русский Апокалипсис.
  Если бы Данте жил в безумном 20 веке, то он выбрал бы себе в проводники в аду, не Вергилия, а Платонова.
  Но Платонова, в отличие от Вергилия, вывел бы Данте не к свету Рая, а, словно Сусанин, завёл бы его в сумрачные дебри ада, проведя душу по его трущобам, о которых не знал ни Вергилий, ни даже бог.
  После путешествия по аду, в котором душа Платонова запросто подходила к чудовищам и кормила их с руки, словно уставших и замученных зверей, Данте написал бы Божественную комедию, состоящую из трёхтомника — Ад, одного тома — Чистилище, и.. нескольких недописанных страниц — Рай.
   
  В 1933 г. в разгар ада голода в стране с миллионными жертвами, получив отказ ехать на Беломорканал, Платонов, понимая, что ни писать ни жить толком в этом мире — нельзя, приступает к созданию абсурдной комедии… человеческой комедии, которая постепенно перерабатывалась и в ней словно что-то мрачно проявлялось, как при проявке фотографии в аду.
  На первый взгляд кажется несоответствием космический масштаб пьесы и её название.
  Но потом приходит на ум чеховское — реникса, которую в бреду усталости произнёс в «Трёх сёстрах» учитель перед картой мира ( до этого он написал слово "чепуха", как отзыв на сочинение школьника, а тот, затравленный латынью, прочёл слово как renyxa).
  В сердце вспыхивает трагический образ последнего человека на земле, раскачивающегося среди руин возле моря, повторяя в бреду и с улыбкой бессмыслия: 14 красных избушек — всё, что осталось от жизни и человечества.
  Если вернуться к названию, то символ многослойный, но основной — именно в 14 лет по преданию Мария зачала от Бога.
  Платонов осмысливает это экзистенциально и страшно: кровь революции и храма бога — тела: насилие мира — над Марией: бог родился в муке и тоске человека по высшей правде.
  
  Местечковые декорации начала пьесы, смутно напоминают, пожалуй, самую экзистенциальную станцию железнодорожного вокзала — Дно, на которой Николай 2-ой отрёкся от престола и страна полыхнула красным кошмаром.
  Вот только у Платонова эти декорации провинциального вокзала (провинция ада?), скорее похожи на конец романа Набокова «Приглашение на казнь».
  Ржавые гвозди звёзд выпадают из неба. Отслаиваются декорации уставшего мира: тело грустно отслаивается от души, словно прилипший и окровавленный бинт от раны (в "поэтике Платонова", 4 стихии мира, смещены в живой спектр человеческих проявлений души и тела, как то — тепло, страсть, ненависть, смерть; томясь по прорыву, порыву в 5-е измерение стихии любви).
   
  Кинокамера старого образца лежит в наспех нарисованной луже, захлёбываясь шелестящей из-под неё тишиной плёнки в белых мурашках ужаса.
  Она продолжает по инерции снимать с земли угасающим взором, словно грустный и замученный зверь, смотря на безумное человечество в конце времён: искусство —  последний свидетель перед богом того ада, что случился на земле.
  Но камера как бы ступает вспять, зеркально: в её расширенном зрачке отражается странное: герой романа Набокова, живший в тюрьме где-то на окраине ада ( из письма Набокова: в России 3643 г.), встаёт во весь свой крылатый рост и декорации ада, безумия людского — падают.
  Он идёт на свет, как бы держа свою душу — за руку: идёт к свободе, к равным себе, в Рай.
   
  Но вот зрачок кинокамеры оступается тьмой и мы видим всё то же пространство ада, но ржавые гвозди звёзд вколочены с мясом в провисшие декорации мира: у кого-то пригвождена к небу ладонь — поэты.
  Кто-то замурован заживо в наспех склеенных декорациях быта, намертво сшитых по живому с — любовью, корчащейся как Жанна Дарк на костре.
  Молодой человек из романа Набокова, идущий рядом с душой, ступает из блеска мгновенного — в тень мира, и сразу становится седым стариком, рядом с которым, держа его за руку, грустно улыбаясь, идёт полусумасшедшая девушка — жизнь.
   
  Пьеса писалась в 33 г. а впервые была опубликована лишь в 1988.
  Почему Платонов не угодил за неё в лагеря — загадка, быть может объясняющаяся тем, что сотрудник НКВД, следивший за Платоновым и доносивший в «штаб» о том, что он в очередной раз пишет нечто безумное, странное — попросту не знал кому он доносит.
  В главном отделе НКВД, за кедровым столом, с тусклой лампой, слегка заикающимся светом и дотлевающей сигаретой в руке, сидел обыкновенный ангел-хранитель, повесив уставшие крылья свои, как потёртый пиджак, на спинку стула позади себя.
  В отодвинутом ящике стола лежало уже много доносов на Платонова.
   
  К моменту написания пьесы, Платонова не печатали уже больше 2 лет. После публикации его повести «Впрок», на полях которой, Сталин лично написал: сволочь. Мерзавец.
  Платонов пишет безрезультатные письма Горькому, о том, что его семье тяжело.
  Ставится вопрос: может ли он называть себя советским писателем? Ему всего 33 года, но ему не дают печататься: пишу как в запертом сундуке.
  

  
  Всё что я написал до этого — 100 листов прозы. По существу ученическая и подготовительная работа.

  Горький игнорирует письма, в том числе и просьбу Платонова поехать на Беламорканал.
  Не известно, знал ли Платонов о том, что туда сослали его коллег по недавним инженерным работам, некоторые из которых были расстреляны.
  Платонов в эти годы ездил по работе в захолустные, забытые богом сёла, в которых свирепствовал чудовищный голод и он был свидетелем, как мать кормила детей плотью умершего ребёнка, и дети не знали об этом.
  Этот кошмар отразится в заключительной главе пьесы.
   
  Пьеса Платонова постепенно обретает свой первоначальный облик: ад и критика того времени выступает как символ общей трагедии человечества.
  Платонов сознаёт, что он пишет об апокалипсисе и трагедии одинокой души на земле и плаче над гибелью красоты, которая должна была спасти мир: в этом смысле пьеса напоминает поэму Перси Шелли — Адонаис, в которой, как и в пьесе, есть образ Афродиты земной и небесной.
  Станция Дно, заменена на станцию — Бездна.
  Отречение царя от престола, замещено отречением человечества от бога и бога от созданного им безумного мира.
   
  Пьеса писалась в разгар не только голода, но и яростной борьбы с религией и взрыванием храмов: многие люди думали, что наступил Конец света, и потому не случайно Платонов как бы проявляя фотографию ада, убирает из 4-го действия комедийные диалоги, и пишет на полях рукописи: голод развить всюду
  Завершая пьесу эсхатологической вспышкой последней битвы добра и зла, сокрушением всех человеческих, вековых надежд и молитвенным ожиданием... пощады от Жизни на берегу Каспийского моря, где по народным легендам должно быть сокрушено царство Антихриста ( тональность картины Левитана — Над вечным покоем).
  
   
  Продолжим экскурсию по аду и вернёмся к началу пьесы.
  На провинциальном вокзале люди встречают поезд с зарубежными гостями: старым писателем, его юной любовницей (отчасти это образ Бернарда Шоу и его визита в Россию) и тремя русскими писателями, под которыми угадываются образы А.Толстого, Пильняка и Павленко.
  Но на самом деле символика Платонова глубже и вовсе не о критике социализма, а скорее о критике земного существования.
  В гротескном смысле, эти 3 писателя — волхвы ада, прислуживающие тирану ( не подносят дары младенцу, но... похищают его).
  На самом деле имена писателей тут вторичны: Платонова волнует проблема творческой продажности и немоты совести (в постановке пьесы на сцене, хорошо бы обыграть косноязычие этих волхвов, оттеняющих робкий голосок рождённого Спасителя - Слова).
   
  Но самая главная тайна пьесы в том, что старый писатель, это никто иной, как Бог.
  Безрайный и бесприютный бог, скитающийся со своей любовницей — полубезумной жизнью, словно герой Достоевского или Диккенса.
  В этом смысле любопытно отметить не только один важный эпизод в пьесе: старик называет всех детьми (так безмерен возраст его души, что пред ним все — дети), но и своеобразный триптих пьес Платонова (Шарманка, 14 красных избушек, и Ноев ковчег: в последней пьесе — появляется старик и Ева в разгар атомной войны, в Шарманке — тоже три странника, один из которых — робот, и старик с внучкой: в «Избушках» место робота занял человек — любовница Бога: её такой сделали. И это тоже трагедия жизни, лишённой истины и бога.
   
  В последней и недописанной пьесе Платонова «Ноев ковчег», которую он писал прикованный к кровати, болея туберкулёзом (люди из НКВД за ним приходили, арестовать, но жена молча показала им в каком он состоянии и они ушли: их опередили), чем-то схожей с последним фильмом Тарковского — Жертвоприношение: в пьесе, на горе Арарат, ищут Ковчег, как последнее доказательство бога и спасение от ада войны, появляется брат Христа, говорящий о себе: чуточку моложе бога, называя в шутку даже стариков — малолетними.
  Эти три пьесы, словно три креста на Голгофе, но лишь в 14 красных избушках есть Христос: по сторонам — преступники, и лишь один, по правую руку, раскаялся на просиявшей высоте и попал в рай — пьеса Ноев Ковчег.
  Здесь любопытно отметить образ Древа в разных качествах: Дирижабль, избушки и ковчег.
  Три стихии: воздух, земля и вода. И огонь — избушки то, красные.
  Возникает любимый образ Тарковского — Древо жизни и смерти. И крест, из этого древа — прилежно возведённый человечеством быт и ад новой жизни.
  Почти чеховский вишнёво-райский сад в пьесе Платонова трагически предстаёт сразу и навеки — срубленным: в пьесе ставится жуткая Пьеса о топоре.
   
  Платонов гениально переосмысливает шекспировского Короля Лира, ставшего безумным от горя и бесприютности: это и есть — бог.
  Только вступив на Землю, бог в ужасе отчаяния просит дать ему трость из могильного креста, чтобы я мог уйти на Тот бедный свет.
  Изумительная спираль образности: бог на земле охромел, как падший ангел: на этой безумной земле — всё хромеет.
  Более того, бог понимает, что не только этот несчастный мир, в котором так мало человека и человечности — беден, но беден и грустен также и Тот мир, в котором так мало… бога: в искусстве до этого ещё не было такой экзистенциальной перспективы взгляда бога на самого себя.
  Как Толстой ушёл ночью из Ясной поляны, сел на поезд и умер на станции, так и бог ушёл из богатого рая и стал странствовать среди людей, желая как бы заново родиться, воплотиться: отсюда и символика молока, которое пьёт бог, ступив на землю.
  У Достоевского — бедные люди. У Платонова — все бедные: люди, мир, бог.
   
  Хотелось бы обратить внимание на важную гоголевскую ноту в начале пьесы: Ревизор и Мёртвые души.
  Платонов расширяет явление таинственного ревизора до космических масштабов: это не просто Ревизор, но бог, а возможно и дьявол, или брат бога.
  И как апогей гоголевской темы — несущийся на всех порах поезд с богом, словно та самая птица-тройка, перед которой все народы расступаются.
  Вот только у Платонова эта птица-тройка лошадей, похожа на замученное животное — жизнь, издающее жалобный стон (внимательный читатель подметит связь этого эпизода с концом пьесы и эротическим, смертельным стоном девушки).
  Адвокат в Карамазовых говорил на суде, что быть может… народы и страны расступаются от несущейся птицы-тройки не из-за почтения, а из ужаса.
  Платонов развивает этот образ экзистенциально: поезд с богом, который с него вот-вот сойдёт — сама жизнь, безумно несущаяся в природе, которая в ужасе расступается перед ней.
   
  Далее акцент пьесы смещается в привычный для Платонова «смех во тьме».
  Не очень хорошо знающая русский язык, любовница старого писателя, изменяющая ему направо и налево ( рожки дьявола у писателя: жизнь, изменяет богу), при взгляде на людей на вокзале, говорит: у них лица счастливых корнеплодов!
  Кто-то ей подсказывает: картошки? Счастливая тыква!!
  Здесь любопытна перекличка с чудесной сюр-повестью Платонова 34 г. — Ювенильное море, в которой люди живут в огромных тыквах где-то на периферии ада, в котором насилуют женщину-золушку и она кончает с собой: вот такая сказка по Платонову: жизнь как она есть — проста и безумна.
   
  В поэтике Платонова, картофель — символ иного, подземного мира — смерти: Платонов был всей душой за революцию, но для её совершенного и творческого осуществления, нужна прежде всего революция в душе людей, дабы осветить тьму, а иначе всякая революция — путеводитель по аду: в страну смерти приехал бог, или дьявол, почти булгаковский: о, ему ничего не нужно делать: люди.. всё сделали за него: сакральный образ Платонова, проходящий красной нитью и через мрачный Котлован, с инвалидом безножным (хромает всё человечество), и через незавершённый и гениальный роман «Счастливая Москва», где женщина лишилась ноги: не революция, но безнадёжная тоска по истине, которой нет, и ярый эгоизм своей мёртвой идеи, (подмены чего то Высшего) которой хотят заместить истину и бога — калечат всё и вся: бог-инвалид, человек-инвалид в парализованном и бесноватом мире (бескрылый макрокосм Платонова).
   
  Вскоре на вокзал приходит поезд, шумный и печальный: кажется, что в ссылку ада, некий железнодорожный Харон доставил новую партию душ.
  Среди этих душ была прекрасная и побитая жизнью, женщина — Суенита, во владениях которой на берегу моря есть целый колхоз: 14 красных избушек.
  Прелестная символика Платонова: суета и пустота жизни + Афродита = пена морская, печальная: Афродита не выходящая из моря, но заходящая.
   
  Старый писатель сразу её выделяет среди толпы: сама Беатриче в аду.
  Женщина ездила в город за книгами: в её колхозе все уже всё прочитали: жить другими они не умеют и потому стали выдумывать себя, забывать себя — их жизнь зарастала ночью и звёздами.
  И снова дивный символизм Платонова: Слово в книгах — как образ уставшего эха первого Слова Бога.
  Слово — бог, закончилось у людей, и женщине (дивный феминизм Платонова) пришлось ехать.. в сердце ада за Словом: слово и бог — стали горбом у неё на спине: книги и тяжесть веков — крестный путь женщины (если не ошибаюсь, впервые в мировом искусстве: почти икона Платонова). Тяжесть креста заменили - книги.
  Символизм данного эпизода усиливается тем, что весной 33 г. в Германии расцветает фашизм и на площади сжигают книги мировой литературы.
  В 34 г. Платонов напишет на эту тему, пожалуй, свой самый мрачный рассказ, ужаснувший Горького - Мусорный ветер.
   
  Ад открывает свои объятия: целуются мужчины, женщина торгует собой, смех во тьме...
  Старик просится в гости к Суените, на берег моря.
  Чудесный и грустный юмор Платонова, или гостеприимство в аду:
  

  
  

  • Можно я с вами?
  • Вы старый. У нас леса нету. Если умрёте — гроб не из чего делать. Мы вас в песок положим.

    Оброненный ключик Платонова к пониманию текста: едут в пустынное место на берег моря (другой вопрос, кто додумался в пустыне строить жизнь, к тому же избы деревянные, где нет леса: последнее срубили, на погибель себе? К вопросу о слепой жадности иных революционеров и устроителей жизни всех времён).

  
  Старик говорит плачущей и юной любовнице (жизни, которую зовут — Интергом: фактически, искусственный гомункул) — 
  

  
  Не плачь, ты уже завтра будешь смеяться

  (и правда, жизнь — забудет и бога и человека и радостно найдёт того, кого будет любить столь же предано.)
  Вообще, особенность пьес Платонова в том, что они похожи на черновики грустного ангела и во многом похожи на стихи Цветаевой, с их вихревыми пробелами интонаций: они столь густы в своём символизме, что если бы люди оказались разбросаны на разных планетах и им дали всего по странице текста Платонова, то спустя 100 лет на этих планетах увидели бы странный расцвет невиданных религий, искусств, философий.
  И далее, слова старика: умирают от любви и живут в пустыне только ангелы.
  Так Платонов оговаривается ненароком об ангелической природе… не столько старика и Суениты, сколько всего человечества: ангелы в аду. Забытые напрочь.
   
  Итак, ангелы приезжают на берег моря, где должна свершиться последняя битва добра и зла.
  Перед читателем вспыхивает.. ну как вспыхивает — тлеет лирический пейзаж осеннего Ада и полотен Босха (к слову: любовница бога — фламандка, вечно пичкающая его какими-то порошками, искусственно продлевая жизнь.. его мужской силе: даже обидно, что Фрейд читал Достоевского, а Платонова — нет).
  Наша Афродита уезжала из тихо тлеющего адочка жизни, а вернулась с уставшим богом в кромешный ад, в котором случилось что-то страшное, безумное, и одинокий голос ребёнка в ночи, словно робкий, мыслящий тростник Паскаля дрожит на ветру среди звёзд.
   
  В этом забытом богом колхозе (и снова символизм Платонова, расшифровывая который можно ненароком сойти с ума: имя Старика — Хоз. Кол — солнце и одновременно орудие казни), всего 34 человека.
  Как известно, у Данте, Рай и Чистилище состоят из 33 песен — число лет Христа, и лишь в Аду — 34 песни: элемент дисгармонии.
  В этом аду кто-то умер и кто-то воскрес, и чучело человека, в позе распятого, встречает наших гостей: если бы эту пьесу ставили в театре, то хорошо было бы изобразить отражения старика и женщины в окнах или в море, с мгновенными крыльями, которые превращаются в белые горбы за спиной, словно они шли сюда целую вечность, заметаемые вьюгой звёзд.
  Если бы Стивен Кинг репетировал эту пьесу один среди ночи, в пустом театре, он бы сошёл с ума от боли за человечество и ужаса перед ним.
   
  Центральным эпизодом пьесы является экзистенциально-эротически обыгранная Платоновым легенда о Милосердии римлянки, образ которой прославил Рембрандт.
  По легенде, старого отца римлянки посадили в тюрьму.
  Его нельзя было убить, как и оставить в живых, и потому судьи решили предоставить его в тюрьме самому себе: не кормить, не поить.
  К нему на свидание допускали лишь одну дочку, обыскивая её, дабы не пронесла еды.
  Дочка недавно родила и потому в сумраке тюрьмы кормила грудью своего отца, выжившего благодаря этому.
  Прошёл год и охранники были изумлены, как старик прожил так долго.
  Когда всё выяснилось, они сжалились над дочерью и стариком, помиловав их.
  
   
  У Платонова эта легенда вспыхивает в двух местах пьесы (Мария земная — Магдалина и Небесная) и возвышается до космических масштабов, но в тоже время описана в простоте красок Ван Гога.
  Место старого отца, занял бог. Место тюрьмы — мир.
  Суенита слышит во тьме, среди звёзд, одинокий плач своего ребёнка: кажется, что весь колхоз вымер и остался жив один этот голосок, словно бы доносящийся не с земли даже, а откуда-то со звезды.
  Женщина просит старика отвернуться, обнажает груди, полные молока, и начинает обтирать соски.
  Старик.. бог, не отводит взгляда и девушка не смущается: старик голоден: истосковался по душе человека — духовный голод — главная мелодия пьесы.
  Мы видим фактически фреску в древнем храме Рима, где на полустёртой, тёмной стене было изображение не то Богородицы, не то Афродиты-Урании: небесной матери.
  Ещё древних философов, Плотина, мучила мысль о том, почему есть Бог-Отец, но нет Бога-Матери.
  Платонов как бы возвращает миру этот утраченный образ, без которого мир не полон и сиротлив.
  Стих юного Платонова — Мать ( рождественский микрокосм).
   
  

  
  Руками тёплыми до неба,
  До неба тянется земля.
  Глядит и дышит в поле верба,
  Она звезду с утра ждала.
  И звезды капают слезами
  На грудь открытую земли
  И смотрят тихими глазами,
  Куда дороги все ушли.
  И снится, думается дума,
  Дыханью каждому одна.
  Леса бормочутся без шума,
  Не наглядится тишина.
  Земля посматривает, чует,
  Бессонная родная мать,
  До утра белого не будет
  Ребёнок грудь её сосать.

  Между богом и женщиной с обнажённой грудью, происходит разговор, которого не было раньше в искусстве: кажется, что в момент написания этого диалога, на всей земле замерли все музы и ангелы, прислушавшись: никто не творил в этот миг на земле: один Платонов писал свой мрачный шедевр.
  Уставший бог спрашивает женщину, словно Пьета Ада, укачивающей тишину на руках (тёплые капельки молока, как новое, дивное созвездие, показались на её тёмных руках

  • Когда всё это кончится, девочка моя?

  оя?

Когда же кончится наше дыхание в пустом пространстве и мы обнимемся в общей могиле?

А что же отвечает Афродита в аду?
Она ещё хочет родить и мечтательно, со слезами думает о том, как что-то тёплое выходит из неё, бедный комочек жизни: он беззащитен, испуган и весь в крови — его измучила страшная смерть.
Удивительно. Платонов в одной строчке начинает философию экзистенциализма, с его абсурдностью жизни, навалившейся на человека, развивает её и.. заканчивает, преодолевает, как преодолел её Камю в конце жизни: женщина как бы в акте рождения блаженно предчувствует фантомные, счастливые боли… суицида.
Она блаженно раздваивается: умирает, в том числе и для себя и начинает жить для нового, крошечного комочка тепла, прижимая его крик и дыхание к груди.
Одинокий голос ребёнка в ночи как бы открывает глаза в тот миг, как бог сходит в ад: бог словно бы рождается в аду: есть замечательное русское сказание о сошествии Богородицы в ад.
Если бы Платонов жил 2000 лет назад.. он бы написал не менее поэтичный и таинственный апокриф.
 
И далее, за кадром текста, голос женщины, узревшей, какой ад случился в её отсутствие: некие демоны, не то звери, не то люди, числом — 7 (прямая связь с названием пьесы), вышли из леса и тьмы, всё уничтожив, во что она вложила столько души: её крик отчаяния: Пусть лучше здесь море будет, а не люди. В море хоть рыбы!
Тоска человека по миру и раю.. без человека.
Быть может именно без человека, рай и бог возможны, счастливы и неуязвимы?
Платонов описывает образ Ноева ковчега (к этому образу он вернётся в конце жизни в своей пьесе), который не снился и Сальвадору Дали.
Демоны похищают одну избушку, в которой, словно Христос в хлеву, спит ребёнок Суениты.

И этот утлый, несчастный ковчег, с ребёнком и похищенными животными, бессмысленно-тихо плывёт по ночному морю, к звёздам.
Не знаю, музы из каких веков слетелись опалёнными мотыльками к письменному столу Платонова, но он развивает этот образ дальше, заключая в эту избушку — Богородицу (Суениту), делая из дома бога — тюрьму.
Более того, эту избушку, её «чело», стягивают колючей проволокой, словно терновым венцом и пропускают через неё ток.
(Вспоминается одноактная пьеса Платонова о войне — Избушка возле фронта. С мотивом богородицы, ожидающей убитого на войне сына: к ней пришли фашисты).
Символ понятен до дрожи: Это не столько богоматерь в терновом венце (более феминистичного образа сложно придумать), сколько слияние Богоматери и Христа в той же мере, в какой он был нежно слит с ней в её утробе, но здесь Мать трепетно прижимает смерть и боль сына к своей груди, срастаясь с ним на века, даруя ему свою жизнь.
 
При чтении пьесы обнимает нездешнее чувство. Хочется сердце почесать или оглянуться на бога, которого нет.
Кажется, что пьесу начал писать человек. Продолжил грустный гений, а закончил её какой-то уставший ангел, проживший тысячи лет.
Платонов словно бы описывает русскую версию Сайлент Хилла: сирена ангела в ночи и мир гаснет, заметается пеплом звёзд, и древний, бессмысленный ужас встаёт во весь тёмный рост с топором, волочащимся по земле.
 
Читатель видит второе пришествие бога… но от такого пришествия хочется плакать и даже атеисту хочется обнять бога, ибо… никогда ещё бог не был столь человечен и жалок.
Нет, это не пришествие Христа: его нет, он умер.
Сын человеческий в мире умер.
Смутное пророчество-предостережение человечеству: никого в мире нет — мир разрушен.
Нет никаких апокалиптических и таинственных Трихин Достоевского, вселяющихся в людей: сплошной морок апатии и безнадёжности человечества: нет сил ни на добро, ни на зло: Трихины умерли в человеке… заразившись от него чем-то ещё более жутким, чем они сами (легенду о Трихинах разовьёт Платонов в пьесе «Ноев ковчег»).
 
Никого в мире нет. Исхудавшая от голода и насилия, Богородица, на истлевших руинах земли, кормит грудью умирающего ребёнка: не молоком, его тоже нет: жизни в ней почти уже нет: она кормит его кровью, сукровицей из израненных сосков.
Если бы Микеланджело родился незадолго до Апокалипсиса, он бы изобразил именно так свою Пьету: мрачный солипсизм причастия в аду.
Всё это похоже на экзистенциальную икону в конце света, к красоте которой равно бы приложились верующие и атеисты: совершенно уязвимый и умирающий в мире человек, и не менее уязвимый бог, нуждающийся в человеке не меньше, чем и человек в боге: это два мыслящих и трепетно прижавшихся друг к другу тростника Паскаля, вокруг них — звёздный ужас мира, и они затеряны в его безумии.
Весь ранимый мир повис голубой и прозрачной каплей на груди женщины.
 
Всё. Ничего нет. Умер бог. Человек умер и умирает природа: 14 избушек на пустыне возле моря, похожи на выброшенный на берег ковчег (все кто на нём были — погибли в пучине).
Осталась одна женщина с ребёнком..
Человечество заигралось в революции, бога и жизнь.
На Землю сходит.. Бог-Отец. который впервые осознаёт безумие и запредельное отчаяние мира, и ужасается, впервые понимает человека, склоняется над Сыном своим умершим, обнимая его (изумительная по силе фреска Платонова).
Христос никуда не воскреснет: некуда и незачем воскресать.
 
Платонов выводит пером ангела образ Бога-Гамлета, держащего в своей руке не череп, но мёртвую и такую лёгкую головку сына, спрашивая себя, пустые небеса: для чего это всё? Есть ли смысл в жизни? Что там, по ту сторону жизни?
Гений Платонова расправляет свои крылья: женщина убивает кинжалом Иуду ( удивительное совпадение многих моментов пьесы с Мастером и Маргаритой: таинственный гость-иностранец пребывает в Россию с тремя слугами.
Женщина убивает Иуду ножом. Сошедший с ума Мастер.) и бог говорит с умирающим человеком, уже бесприютной душой, ступившей на берег опустевшего Рая: бог ведёт самый странный спиритический сеанс в мире и узнаёт тайну смерти.
 
В пьесе вообще удивительный узор из Шекспира и Фауста ( безумная Маргарита в тюрьме, постройка Фаустом на берегу моря — рая), изнасилованная Офелия, плывущая в глубине тёмных вод, белым телом которой питаются рыбы: голод вселенная вкушает таинство последнего причастия: плоти человеческой, возможно… беременной.
Надежды в пьесе нет, от слова — совсем. 
Даже бог впервые признаёт свой грех и тайну тождественного мышления ангелов и тьмы: всё в мире несерьёзно.
Падает в раю яблоко в руку женщины..  и умирают миллионы. Умирает звезда и рождается жизнь. Просто светят звёзды и умирают, рождаются, боги, люди..
Достоевский в Карамазовых сказал: если бога нет, то всё позволено.
Платонов, показывает нам молчащего, затихшего на земле бога, обнимающего своего сына, и читатель словно бы явственно слышит его неизречённую мысль, доносящуюся из повести Платонова 'Котлован': стыдно жить без истины, без человека… а человека, как и истины — уже нет: избушки выросли словно адские мухоморы на месте котлована, похожего на чью-то безымянную, вселенскую могилу.
 
Удивительным образом, в пьесе соприкасается быть может самое жаркое томление о боге в мировой литературе, и на той же странице — самые богоборческие и жестокие слова о боге, во всём мировом искусстве.
Ничего больше нет. Над пустыней вод, словно бы ангел идёт по воде, с парусом крыльев за спиной и руками на скорбном лице (рождественская комета).
И над всем этим — свет материнской любви к миру, такому ранимому, жестокому, недосотворённому: даже атом, летящий куда-то без сил, испытывает ужас в мире Платонова.
Да, и над этим всем — всемирный плач Ярославны, Богородицы о Сыне своём.
Что ей ангел? Что люди? Они и дальше будут играть в революции, человека, бога.
А кто ей Сына вернёт?
Такие пьесы пишутся и сбываются в конце мира.
Держа книгу в руках, чувствуешь нездешний свет страниц и тление строк: руки и затихшее лицо покрываются загаром ада.
Хочется выйти на улицу и обнять первого встречного человека.
 
 
Кадр из фильма Андрея Тарковского - Жертвоприношение.