Рецензия на книгу
Ноев ковчег
Андрей Платонов
Аноним13 апреля 2020 г.Последний катаклизм
Часть 1.
Жена Платонова вспоминала, как незадолго до смерти, к прикованному к постели мужу, пришли люди из НКВД, арестовывать.
Его постель в сумеречной комнате была огорожена и походила на мрачный антураж какого-нибудь святого отшельника в пещере, к которому пришли ангелы смерти.
Платонов писал свою последнюю вещь, пьесу — Ноев ковчег, о конце света.
Подорвавшего здоровье на войне Платонова, болеющего туберкулёзом, вновь не печатали, не давали возможности полноценно творить… но дух его был по прежнему свободен.
Мрачный гений 20-го века, словно пророк Иоанн на острове Патмос, он пишет всё то, о чём хотел написать всю свою жизнь: прежние его вещи не печатали на земле и ещё десятки лет не будут печатать; эту — не будут печатать на небе.
Платонов лежал на белых простынях, похожих на смятые крылья.
Мария открыла дверь двум странным людям в чёрном, впустив их.
Её спросили: где Платонов?
Женщина спокойно, с какой-то грустной улыбкой шагов, провела их в комнату мужа.
Их ужаснувшимся взорам предстал совершенно измождённый, высохший человек, держащий перед собой исчерченную рукопись, словно грешную душу, с которой он вот-вот вознесётся над землёю, к звёздам.
Мария устало сказала людям в чёрном: вот он. Ну что, хотите забрать?
Ночные гости были потрясены представшим перед ними зрелищем.
Махнув рукой, они ушли, понимая, что их опередили.
Через две недели после смерти Платонова, пьеса «Ноев ковчег» символически вошла в «гавань» журнала «Новый мир».
Писатель Симонов вынес вердикт: всерьёз об этой вещи говорить нельзя.
Оставим это на совести Симонова.
Другой критик писал: Ничего более странного и больного я, признаться, не читал за всю свою жизнь.
Эта пьеса есть продукт полного распада сознания.
Представлять интерес пьеса может только с научно-медицинской точки зрения.
Этот отзыв странно совпадает с мнением Горького об антивоенном рассказе Платонова «Мусорный ветер» — содержание граничит с мрачным бредом.
Все эти писатели и критики были чуточку правы, сами не зная того: Распад сознания? Да. Платонов зафиксировал в пьесе распад атома.
И дело не только в теме пьесы — атомной войне.
Это вечная тема распада атомов жизни, души, в мире без бога.
Вслед за убийством бога ( по Ницше), хладнокровно приступили к убийству… человечности, как последнему доказательству бога, неба.
Люди могли бы обняться на земле в нечто едином, как мечтал Достоевский: красота животных милых, деревьев, звёзд и людей, составляя единое и божественное сознание жизни — ковчег, но человек в себе что-то убил, и всё пошло к чертям.
Всё стало удаляться друг от друга: ребёнок и мать, руки любимых, душа и тело, истина и красота, холодом оскалившаяся тьма между разлетающимися звёздами: этот абсурд жизни и зафиксировал Платонов в пьесе, символично названной в черновиках — Каиново отродье.
Когда Платонов писал пьесу — мир стоял над бездной атомного апокалипсиса.
В газетах писали об экспедиции американцев к Арарату в поисках Ноева ковчега.
Сама жизнь походила на бред и гротеск.
Русский учёный Павлов, когда умирал, фиксировал в блокноте тёмные трещинки распада сознания.
Пророческий гений Платонова сказался в другом: он фиксировал распад и гибель мира.
Как и Достоевский, он мог в газетных строчках, словно в сигнале с далёкой звезды бессознательного человечества, уловить некий узор закономерности, обнимающий жизнь на века вперёд: Платонов уловил то, что будет с человечеством, отвернувшегося от красоты и неба.
Часть 2
Место действия — Арарат.
Эдмонт, учёный, осматривает с вершины горы дивный новый мир.
Этот великий огляд с накренившейся высоты — взгляд Великого инквизитора Достоевского… за миг до самоубийства.
Второе пришествие Христа? Зачем? Бог умер. Человек почти достиг неба.
Белая палатка на вершине горы напоминает сложенные в молитве ладони.
Эдмонт смотрит под ноги себя на облака и несчастных людей, маленьких, как насекомые.
Время остановилось. Видно прошлое и будущее…
Он не замечает лишь одного: возвышаясь на голгофе закатных облаков, сверкнул странный крест — это самолёт из рассказа Платонова «По небу полуночи»: мужчина улетает с безумным мальчиком, у которого убили родителей, от безумной земли, к звезде, сверкающей вдалеке снежным пиком горы: маленькая шлюпка ковчега, налетевшего на рифы земные.
В этом рассказе было предсказано, что однажды люди в своём безумии дойдут до такого бреда войны, что привыкнут к часто падающим бомбам, и перестанут их слышать, и жизнь снова покажется тихой, а смерть от осколка бомбы — простой и естественной.
Действительно, мы уже начинаем привыкать к этому бреду: в разных странах рвутся бомбы, животных убивают для развлечения и модной одежды ( красная книга, словно грустный ковчег, ширится, превращаясь в новый и устрашающий призрак Летучего голландца с мёртвыми душами), и мы привыкли к этому.
Если бы на земле вдруг появился хромающий ангел без ноги, с костылём замызганного крыла, этого бы почти никто не заметил.
Хочется закрыть уши от кричащего безумия мира: лежишь в тёплой тишине мира.
Мир уже не так ужасен, словно в немом кинематографе.
Упало что-то в цветы, словно семечка. Расцвела вспышка света.
Ребёнок шёл по полю и вдруг, лёг в цветы. Просто лёг, как это часто делают дети.
Пальчики, совсем как трава молодая на ветру; что-то красное, как божья коровка, поднялось к кончику пальца: кровь.
Как прекрасен мир, обмокнутый на кончике сердца, в голубую тишину!
Глухонемая Ева, чуточку юродивая, на вершине горы вместе с Эдмонтом, учёным, смотрящим на затихший мир.
Женщина присела к земле и нежно гладит что-то: скорпиона.
Эдмонт с ухмылкой скучающей давит его сапогом. Это было последнее животное на горе.
Всё. Остались только люди...и чуточку человечности в них: скоро они будут жрать и давить друг друга.
Апокрифический штрих Платонова, достойный кисти Эль Греко: Ева хоронит скорпиона и ставит над ним крестик из веточек.
Фактически, Ева хоронит Змия, который её искушал, говоря о том, что люди будут как боги.
Люди стали как боги и убили бога: теперь они должны убить себя: это логично.
Жалящий скорпион — как образ мудрого жала змеи: Ева, женщина — отражает на себе эту инфернальную и смолкшую природу.
Мужской и безумный мир, погрязший в войнах и разврате, лишается мудрости и спасения.
Пьеса недописана, обрываясь на 4 действии ( в котором должны были бы появиться Эйнштейн, Чарли Чаплин, Бернард Шоу), пустой страницей под № 160.
Эта пустота чистого листа в судьбе описываемого мира в апокалипсисе — чудесно рифмуется с немотой Евы: жизни больше нечего сказать… или есть?
У Платонова мир спасает тоже женщина, странная — Россия, так же поруганная и осмеянная за свою истеричность судьбы и рубище, сквозь которую проглядывает сиянием — душа.
Россия вообще выступает в пьесе в образе есенинской «Инонии» — неземной страны, почти луне, меланхолично приблизившейся к Земле: новый ковчег.
Платонов начинает пьесу с основного вопроса философии ( по Камю) — с самоубийства.
С идеи самоубийства в самом человечестве, искушающего, словно бес.
И если у Блейка весь звёздный мир отражается в капле росы на чашечке цветка, то у Платонова, из простой человеческой скуки, мерцающий капли слезы на реснице, из зевающего атома тоски, сомневающейся в боге, человеке, любви… чудесным образом прорастает целый звёздный мир, с ковчегом, богом, бессмертием, которое не замечают люди в своей вечной мысли о себе, умирая и вновь появляясь подобно росе на цветах.
Как там у пушкинского Фауста? Мне скучно, бес…
Начинается всё просто: Америка посылает на Арарат экспедицию в поисках ковчега.
Разумеется, никакого ковчега там нет: людям просто скучно в близости небес.
И если раньше Платонов провёл своих героев по Дантовым безднам «Котлована», то теперь он возносит людей самых разных стран на Вавилонскую гору, где они, сначала говоря на разных языках, в итоге вообще теряют язык, культуру, слова, себя ( инфернальный глобализм от Платонова) — они медленно разлетаются на атомы воздуха и бессмыслия.
Кто-то из критиков, прочитав пьесу, написал, что Платонова ввели в заблуждение по поводу Америки.
Америка в пьесе выступает как Великий инквизитор Достоевского.
Это ведь не только про Америку — про тоталитарную истину, пустоту свободы, которой человек заместил убитого им бога на земле, и эта пустота требует жертв, власти над миром: стираются грани между «хочу» и «могу».
Всё, что раньше слабый и грешный человек думал лишь в душе, пусть и нечто тёмное, о себе и ближнем, думал мгновенно, теперь прорастает в абсолюте власти в мир, сбываясь общим адом.
Словно тени из ада и будущего, на горе появляются тени самых разных людей: Папа Римский, Кнут Гамсун, Черчиль, сенатор Америки, проститутка, карлик-вундеркинд-прорицатель.
Абсурд набирает обороты: появляется брат Христа — Иаков: прелестный юмор Платонова — для него все герои пьесы — малолетние. С вершины то его горного возраста! Лестница Иакова…
Платонов разыгрывает Шекспирово-пушкинскую тему в конце мира: политики и интеллигенция желают из брата Христа сделать земного царя, дабы быть возле него серыми кардиналами: тема Антихриста .
И если в религиозных войнах прошлого нужны были знамения неба, для сакрального насилия над неверными, то здесь Платонов уже прямо говорит, пророчествует, что люди власти и суррогата развратной свободы уже не будут ждать чудес для подтверждения своих мыслей о насилии или утверждения своего «я» в мир: они просто возьмут истину и грустно молчащее небо — за грудки, и потащат на бутафорский трон, как когда-то язычники тащили царьков на жертвоприношение.
У Достоевского в Карамазовых, Христос молчал во втором пришествии.
У Платонова новые инквизиторы не могут выдержать этого молчания, просто молчания небес, совести, искусства: им нужно хоть что-то говорить, ковырять эту тишину травяную и сизую, в которую упала их душа в своей тоске по вечности: они просто стали говорить за бога, уже не стесняясь.
Жизнь в пьесе пятится, словно в жутком сне: от вершин духа и великих слова искусства, похожих на ковчег на этой горе времён и культур, до шума и ярости шекспировских слов идиота.
Всё возвращается в небытие. В начале было слово? Нет. Тишина удивления и почти детского страха бога перед огромностью и безумием мира, который его сожрёт.
В этом мире страшно сказать слово, даже пошевелиться, словно в горной местности, где со звёздных вершин сорвётся голубая лавина прохладного утра: всеми войнами, инквизицией, Освенцимом и ужасами Хиросимы сорвётся…
Удивительный в своём спиритуалистическом бреде момент в пьесе: голодающие люди заставляют Папу Римского связаться по радио с богом и напрямик потребовать у него — пищи ( словно бог умер и с его грустной душой-призраком пытаются установить контакт. В постановке пьесы это нужно обыграть именно так).
Пищи нет. Бог умер. Из сапога Черчилля варят суп на горе ( вспоминаем сапог, которым было раздавлен скорпион).
Чудный символ: если библейскому Змию было сказано, что он будет есть прах земной с башмака, то теперь уже человечество, изобретшее атомную бомбу, стало вовсе не богом, а Змием, питающимся и башмаком и прахом: человек поедает ботинок свой — образ змеи, поедающей свой хвост.
Анималистическая природы человека прорастает. В постановке пьесы чудесно было бы обыграть это в тенях различных животных, которые начинают отбрасывать люди, робко их замечая и пугаясь.
Вечность стала вещностью. Бытие — бытом.
Гора Арарат — горою Сизифа, на которую уставшее и безумное человечество бессмысленно втаскивает окаменевший ковчег.
Словно в поэме Байрона — Тьма, на замёрзшей земле, летящей в сумерках пространств, встречаются последние люди, замирая над былинкою жизни, готовые перегрызть горло друг другу за неё.
Но добро в человеке — бессмертно, чего к сожалению не скажешь о душе и человеке.
Америка, видимо ужаснувшись себя, словно конь Александра Македонского, боящийся своей тени ( сбросивший седока конь апокалипсиса, несущийся по пустыне в пустоту), пожелала разоружения, уничтожив атомные бомбы… но уничтожила человечество.
Апокалипсический фатализм Платонова: даже добрые устремления человека без красоты в душе и отречения от эгоизма, ведут мир к гибели.
Пьесу хорошо читать после повести Платонова — Ювенильное море, о первозданных водах души под землёй, что рвутся наружу вместе с красотою искусства из глубин истомлённого сердца поэтов: последовательная линия в пьесе и повести насилия над женщиной ( жизнью) и самоубийства женщины.
Настаёт апокалипсис. Сады таинственных планет взошли над землёй, словно осенние кроны дивных, жёлто-алых деревьев, с перепуганными, ослепшими птицами самолётов, мечущихся в листве.
Мрачное аллегро пьесы: никому уже не скучно, все маски с людей — сорваны.
Нечто основное в человеке — его эгоизм и жажда наслаждений, проступает наружу, словно кости скелета души.
Человек без любви обращается в животное: дни творения пятятся назад: человек-животные-птицы-рыбы-насекомые-деревья-океан.. глоток голубой и судорожный в тишине. Всё.
Боже, какое же чудо эта пьеса для талантливого постановщика в театре!
Милых животных в мире уже нет. Спасать — некого.
Остался человек — которого мы заслужили. Человек, как луч, распался на радугу животных.
Заблудившийся ковчег а-ля Рембо-Гумилёв, наполненный одними животными… прелесть!
Без любви люди не видят друг друга и себя, словно бы кто-то выключил свет добра и красоты в мире: один, пытается поцеловать себя, предвосхищая современные браки на самих себе: так с поверхности чёрной звезды не может вырваться даже луч и она пожирает себя и всё что рядом, словно расширяющийся чёрный зрачок.
Другой, смотря, как падают звёзды, насилует женщину: смешение Танатоса и Эроса.
Многим и сейчас подобное может казаться яркой страстностью, а всё печальнее: у повешенных мужчин часто случается эрекция и даже семяизвержение.
Человек душой почти умер и просто грустно содрогается в жизни, даже не замечая другого, другую, стремясь зацепиться за её жизнь, прикрыв ею наготу своей смерти, ужаса и пустоты.
Увы, это случается и в наши дни и для этого не нужные падающие звёзды.
Дивный художественный приём Платонова: кинорежиссёр, сладострастно молящий других, чтобы они умерли раньше него: он хочет запечатлеть для вечности, крупным кадром — искажённое лицо и зрачок, — последнего умирающего человека на земле, не догадываясь, что тем самым он сам себя вычеркнул из мира живых и людей: образ современного искусства и не только.
Фактически, он должен был бы снять себя, сладострастную агонию своей смерти: мастурбация искусства, слова в никуда, жизнь в никуда. ( в постановке пьесы, в конце, пока герои спасают себя и пытаются жить, умирать, кинорежиссёр должен в экстазе снимать себя на камеру. Играть до конца, как бы занимаясь любовью с камерой на пепелище)
А что же Ева? Ей снится сон ( в моей постановке пьесы ей снился бы сон).
Заблудившийся корабль плывёт по синим волнам неба.
Вместо мачты растёт огромное Древо Жизни: вместо плодов — бьющиеся сердца, в виде зародышей, перевитых змеистой пуповиной.
Один плод отрывается, падает, но всё это происходит так высоко над землёй, почти в невесомости, что пуповина натягивается как трос космонавта.
Ева на корабле утешает изнасилованную девушку ( уже Платонов), проститутку-Магдалину, целуя её в губы ( тема Сартра).
Ева бросает последний взгляд на землю, на пути к звезде, похожей на заснеженный пик горы.
А на земле свершается ад: появляется новое существо, которое лишь мельком, в своём пророческом сне Раскольникова о Трихинах, описал Достоевский: Платонов фактически описывает таинственный метаболизм Трихин, их мефистофельского соглашения с человеком.
Это даже не человек. В противоположность Христу, у которого мать — известно кто, а отец — нет, у этого существа — наоборот: Антихрист.
Не совсем понятно что это за существо, пришедшее из страны смерти вместе с воскресшим американцем: словно бы в спиритизме злобы и отчаяния, в мире впервые стало зримо сбываться вся та густая концентрация мерзости, которая мучила и терзала души людей.
Это существо похоже на адского космонавта. Он содрогается при каждом шаге.
Под его скафандром — мерцают насекомые, жаля его ( казни Египетские).
Он вынашивает в себе этот ад и злость к миру и людям: в Зелёной миле Стивена Кинга добрый и огромный негр забирал у людей, прикладываясь к ним, мучащую их черноту, и потом, страдая, выпускал в ночи изо рта тьму насекомых.
Платонов мыслит страшное, провокационное: есть ли в человеке та грань, где кончается в нём красота и добро — человечность?
Все люди добры, сказал Иешуа в МиМ. Всё так. Но если довести довести до предела эгоизм в человеке, сузив зрачок сердца человека, чтобы в нём уже не отражался мир, люди, животные милые… сможет ли человек, преодолев свою природу, вечность, перестать быть человеком?
Это искушающая и страшная мысль: многие, очень умные люди — довольно легко разучиваются видеть человека в человеке, чтобы для совести было легче оправдать его смерть.
Если человек выйдет за свои пределы,отречётся от души, бога, человека.. мира даже, если он станет простым и бессмысленным насекомым, «тварью дрожащей», последним, тёмным, неделимым атомом жизни, он перестанет быть человеком?
Это уже пострашнее превращения Кафки. Как заманчиво раздавить такое насекомое, правда? Даже… словом.
Ангелический гуманизм Платонова поражает: одно из этих адских существ ( в постановке моей пьесы) оказывается на борту ковчега, покидающего землю.
Брат Христа — новый Каин, замахивается на него камнем, желая спасти Еву — жизнь, но ему помогают другие люди, и все вместе они связывают его: кровь Авеля ( или — Каина?), не проливается.
У него есть шанс на далёкой звезде, вспомнить, как он был человеком.
Круг замыкается: Ева, гладящая скорпиона в начале пьесы.
Ковчег, с осенью зашумевшим деревом на нём, поднимается в небо.
Люди на земле становятся маленькими чёрными точками, почти насекомыми.
Вспыхивает что-то в тех местах, куда приближаются адские существа.
Криков уже не слышно, словно земля стала немой.
Ковчег поднимается выше. Вот, Земля ласково улыбнулась синевой и зеленью лесов.
Земля снова стала добра и прекрасна, омываемая голубым прибоем наступившего дня.
Когда пробьет последний час природы,
Состав частей разрушится земных:
Все зримое опять покроют воды,
И божий лик изобразится в них!352,1K
