Собрание сочинений в 5 томах. Том 2. Собачье сердце

Сперва хотела назвать этот небольшой отзыв «Дым и зеркала», но потом вспомнила, что это уже написали до меня, а именно — так называется сборник Нила Геймана. Поэтому пусть будет вместо дыма доппельгангер.

Если помните, в литературе века примерно XIX очень часто возникает тема двойничества, когда у человека есть некий тёмный двойник, который его преследует, сводит с ума, ломает жизнь; по-немецки такой двойник и называется доппельгангером. Так вот, вся «Дьяволиада» вокруг темы двойничества и построена: у героя, Короткова, есть некий двойник Колобков; на его пути встречаются два Кальсонера — лысый строгий бюрократ и бородатый проходимец… На пути героя дважды встречается препротивный старичок, а бильярдный шар на ножках (откуда? из странного сна?) отправляется рикошетом в финал повести, где герой отбивается от нападающих… Правильно, бильярдными шарами! И да, дым в повести тоже есть, потому что в ответ на биллиардные «выстрелы» в Короткова летят самые настоящие, из огнестрельного оружия.

А вокруг — зеркала, зеркала, которые раздваивают реальность, превращая её из бюрократического реализма в некий сюр, где бюрократы появляются сами собой из ящика письменного стола. Да и сам Коротков раздваивается в этих зеркалах, превращаясь не то в Колобкова, с которым его постоянно путают, не то — в свою безумную противоположность.

Вещь, в общем, изящная, но в то же время источающая аромат безумия такого рода, о котором читать забавно, а вот если привидится во сне — просыпаешься в холодном поту, и уже весь остаток ночи боишься уснуть, чтобы этот кошмар не повторился.

Злая книга. Согласно времени, когда события злили нормального человека и еще можно было это высказать без боязни.
Страшная книга. Потому что автор еще не знает, что будет дальше со страной и людьми, а мы уже знаем. И профессор и Броменталь там уже трупы лагерные. Несмотря на умение омолаживать.
Очень сильная книга. Вправляющая мозги. Хотя в последнем не уверена. Каждый примеряет произведение на себя, свой опыт, как бы ни говорил про искусство «вообще». Не со всяким опытом понятно, что писал Булгаков.
Поясню. Я когда читала ее первый раз в 87-м (или чуть позже), то про террор, репрессии еще ничего толком не знала, уж тем более еще не знала семейную историю. В то, что калоши могут быть не сворованы, не верила. Ничего никогда нигде нельзя оставлять без присмотра потому что! Квартире даже в одну комнату завидовала, так как были бесконечные съемные комнаты и никакой перспективы обзавестись своим жильем. И описанной еде завидовала. И ничего страшного не видела в том, что надо отнять и поделить, это же справедливо, это же мне внушалось всю мою пионерско-комсомольскую жизнь и казалось верхом справедливости, хотя конечно никто так не жил вокруг, но может потому и казалось.
Ощущение было, что правильные слова вложены в уста неправильного героя. То есть текст на сознание в то время ложился с трудом. Но лег. И взорвал.
Это вообще полезно - почитать произведения авторов, которым есть что сравнить. Потому что те, которые родились и выросли после революции, может и критиковали, но сами не сильно понимали почему им неуютно в стране справедливых лозунгов (тот же Солженицын). Но тех, кто помнил, что было до революции, потом или заткнули, или убили. "МиМ" Булгакова уже не прямо в лоб написана, а эзоповым языком, с перевертышами, которые можно и нужно понимать наоборот, критика уже внутри строя, а не самого строя. Как будто исправь недостатки внутри, калоши останутся на месте и в магазинах появится осетрина.
Это произведение затишья между двумя кровавыми штормами, счастливо до нас дошедшее. Еще и потрясным языком написанное. И абсолютно никаких авторских манипуляций. Очень честные образы. И вдруг понимаешь, что слабости сибарита Преображенского куда человечнее, слабостей тех, кто "был ничем". Почему-то у "ничего" нет чувства благодарности. И милосердия. Только злоба и удовлетворение своих "все возрастающих" низменных потребностей. И дело тут не в университетском образовании.
"Правильные" слова тут же стали неправильными по прочтении.

Какая же прелестная, чудесная повесть! Теперь я понимаю – почему её не разрешали публиковать в советское время. И почему она так нравится моей матушке. Монолог Филиппа Филипповича в третьей главе это что-то с чем-то. Его в школе наизусть учить надо!

На протяжении всего повествования передо мной, как живые, вставали герои в образе тех актёров, которые блистательно сыграли в фильме 1988 года. Удивлены этой цифрой? Я тоже думала, что фильм снят намного раньше. Но книгу официально напечатали только в 1987, до этого по рукам ходил самиздат. Интересно, что в Италии фильм по повести сняли на 12 лет раньше – в 1976!

История преображения бездомного пса в человека посредством пересадки ему гипофиза и семенных желез какого-то пьяницы и грубияна, а потом обратно, не может оставить равнодушной. Для меня вся эта операция не является чем-то из ряда вон выходящим. А вот сроки, в которые пёс Шарик превращался в Полиграф Полиграфовича Шарикова, просто изумили. Нет, я понимала, что это фантастика, но всё равно впечатлилась. А потом прочитала в Википедии, что эксперимент над Шариком профессор проводит в период от вечера 23 декабря до 6 января (когда отвалился хвост) — от католического до православного Сочельника. Преображение Шарика происходит 7 января, в Рождество, и подумала, что это намёк на переход с юлианского на григорианский календарь, который произошёл в 1918 году. Вот в такое волшебное время и произвели на свет нового человека профессор Преображенский (фамилия-то какая говорящая!) и его ассистент и любимый ученик, доктор Иван Арнольдович Борменталь.

Критики относят это произведение Михаила Афанасьевича к острой политической сатире. У меня несколько напряжённые отношения с сатирой – я её частенько не понимаю. И если бы я знала, что тут она ещё и политическая (а до этого не смотрела бы наш фильм), то точно обошла бы эту повесть стороной. Теперь же «Собачье сердце» считаю лучшим произведением Булгакова. Лучшим и любимым.

Про аудиоверсию.
Книгу слушала в исполнении Владимира Самойлова. И это просто оргазм для ушек. Вот представьте себе. Густой, вкусный язык Булгакова. Немного глуховатый голос Самойлова, чёткое произношение и чтение по ролям. Лучшего и пожелать нельзя!

Разгильдяйство может стать как причиной великих открытий, так и причиной великих страданий. Ученый-зоолог открывает "луч жизни", который способен внести кардинальные изменения в человеческую жизнь. Владимир Ипатьевич - такой сплав увлеченного ученого и разумной личности. Он вроде и осознает значение своего изобретения, но вместе с тем не пытается его защитить от попадания в руки разгильдяев.
Вообще, ситуация, описываемая Булгаковым, достаточно стандартна. Люди лезут в дело, в котором совершенно не разбираются. Разве мог бы сельский житель перепутать куриные яйца с яйцами змей, крокодилов... А страусовое яйцо? Понятно, что автор доводит дело до абсурда, но все равно ситуация весьма реалистична.
За что мне нравится Булгаков, так это за умение в краткой форме рассказать о многом. На страницах повести рассказывается о судьбах различных людей - ученый, вынужденный приспосабливаться к новым обстоятельствам; музыкант, который встает во главе сельского производства; безграмотные руководители, не способные даже поставить личную подпись... Во главу поставлено "пламенное сердце", не отягощенное наличием нужных знаний и разума.
Легкий текст, много красочных кратких описаний. Думаю, что при повторном прочтении в ней можно найти много нового.

Можно сколь угодно долго ломать копья над прототипами этого романа, а точнее небольшой повести. Можно выдумывать самые фантастические теории. Суть этой болтовни вся вылетает в свисток и пар: У-у-у-у! П-ф-ф! А все потому, что смысл произведения куда глубже. Не только советскую власть недолюбливал Булгаков, но и ученых приязнью своей не одаривал.

Потому так зло обратил в прах все усилия профессора Преображенского в его попытке окультурить хоть чуток Клима Чугункина, потому и растоптал идеи профессора Персикова. А все потому, что был убежден: от осинки не родятся апельсинки и сколько ты не пытайся вырастить помидоры на яблоках,не будет ни того, ни другого. Любой научный эксперимент, любая теория несет в себе зерно зла. И куда повернет в конечном итоге это дышло никто не знает.

И все ж почему же эксперимент Персикова оказался куда опаснее эксперимента Преображенского, хотя бы и в результате случайной ошибки? Потому что, если уж ты посеял зубы дракона, то никогда из них не вырастет золотистый хлеб, способный насытить голодных. Их них вылезут только злобные монстры, которые убьют в конце концов и того самого сеятеля. Прозорлив был Михаил Афанасьевич. И раньше многих увидел зарождение одного из самых страшных зол на Земле: фашизма. И да, здесь в повести неожиданно происходит слвершенно парадоксальный поворот. Казалось бы, автор, разоблачающий Диктатуру пролетариата, вдруг завершает повесть .. панегириком в его честь! Как, спросите вы? А так.

Не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы понять, что понимает Булгаков под этим самым "морозом". И как странно пророчески звучат эти слова, написанные в далеком 1925! Когда до зимы 1941 еще 16 лет...

• Нет, позвольте! Актриса, которая хотела изобразить плач угнетенного и обиженного человека и изобразила его так, что кот спятил и изодрал занавеску, играть ничего не может.
• Кот - болван, - наслаждаясь моим бешенством, отозвался Бомбардов, - у него ожирение сердца, миокардит и неврастения. Ведь он же целыми днями сидит на постели, людей не видит, ну, натурально, испугался.
• Кот - неврастеник, я согласен! - кричал я. - Но у него правильное чутье, и он прекрасно понимает сцену. Он услыхал фальшь!

  К "Запискам" Булгакова у меня совершенно особое отношение, т.к читая их создается впечатление, что вот он, живой и настоящий сидит напротив меня, рассказывает, нет, делится самым сокровенным и наболевшим, раскрывает свою любовь и преданность, то чем он жил и дышал. Отчасти Театральный роман не исключение, в нем есть любовь и привязанность к театру, есть капля волшебства, но в его основе скорбь, одиночество и разочарование, от того, что люди могут испортить такую прекрасну вещь, как театр

Горькие и ядовитые воспоминания, вероятно эти записки способ "излечится", после убийства Мольера. Четыре тетради о себе, о любви к театру и о злости на его закулисье.
Булгаков написал эти Записки после ухода из МХТА, и по мнению В.И.Лосева смог удержать жизнерадостность и "сценическую кровь", а как по мне - они пропитаны скорбью и отчаянием, нет ни какого просвета в этой книге. Слишком много злости, иронии и сожаления. Даже герой книги кажется живым, лишь когда впервые приходит в театр, наивный и ещё не знакомый с закулисьем, счастливый и восторженный. Кажется это единственный светлый момент. И кажется я понимаю, почему Булгаков так и не вернулся к этому произведение, в нем слишком много злости, можно сказать, что оно является писательским аффектом.
Я люблю Булгакова, не просто как писателя, а как личность, и потому мне было сложно читать эти записки, отчасти из-за того насколько тяжело он переживал уход из театра, отчасти из-за чрезмерной неприязни ко всем вокруг, а ведь с этими людьми М.А проработал 10 лет!

Лицемерие и лицедейство.
Посредственность и зависть.
Отчаянье и надрыв.
Ирония и черный юмор.
Неприязнь на грани с отвращением.

“Записки покойника” — оригинальное заглавие романа, которое при подготовке к печати в журнале “Новый мир” из цензурных соображений было заменено подзаголовком “Театральный роман” и увидело свет лишь в 1965 году. Само же сочинение о начинающем литераторе Максудове Булгаков начал еще в 1936 году, но так и не завершил.

Так как произведение автобиографическое, многое в романе играет красками в том случае, если читатель знаком с перипетиями булгаковской судьбы 1930-х годов.

За творчеством Булгакова (всегда политически ориентированным) пристально следило Политбюро ЦК ВКП(б), лично Сталин. Если в 1920-е гг. Булгакову еще сходили с рук едва завуалированные фантастическими и аллегорическими элементами политические обличения (например, “Роковые яйца” не что иное как сатира революционной действительности, а “Собачье сердце” — обличение новых порядков советской реальности), то к 1930-м цензура бдела. 1936 — непростой год в творческой судьбе Булгакова: запрещены три его пьесы (“Александр Пушкин”, “Мольер”, “Иван Васильевич”). Отмену “Мольера” (авторское заглавие - “Кабала святош”) Булгаков воспринял особенно остро. Ставили пьесу, кстати, как раз в Московском художественном академическом театре (прототип Независимого театра в “Записках”), в котором Булгаков служил с 1930 по 1936 год. Разрешение было получено еще в конце 1931 года, а вот репетиции длились несколько лет, что сильно раздражало Булгакова. В 1935 году практически законченную пьесу показали Станиславскому, который начал настаивать на изменениях в пьесе, необходимости перекроить сюжет, персонажей, реплики (цензура потом, кстати, очень хвалила Станиславского за предусмотрительность). Увы, никакие изменения пьесу не спасли: премьера успешно состоялась в феврале 1936, но уже в марте пьеса была отменена после разгромной рецензии в “Правде” (заказанной властью и одобренной лично Сталиным). Цензурные гонения, непростые отношения с МХАТом, чувство творческого бессилия — все это подготовило появление “Записок” и отразилось в них.

В коротких главах перед читателем неприкрыто и остро-сатирически разворачивается изнанка театрального мира (опять же, не абы какого, а конкретного, что точно не могло быть не узнано читателями-современниками). Злоключения же Максудова на театральной сцене ярко отражают опыт самого Булгакова (в томительных чтениях Ивану Васильевичу, за образом которого нельзя не узнать Станиславского, пьесы “Черный снег”, через комическое изображение “теории” и репетиций проступает болезненная история постановки “Мольера”). То, как повлиял на него МХАТ, Булгаков вкладывает в уста Максудова, описывающего одного из героев романа — Петра Бомбардова (предположительно, Булгаков был одним из прототипов):

Комментарии излишни. Досталось, впрочем, не только миру театралов: начало литературной карьеры Максудова сопровождается личным знакомством с отдельными литераторами Москвы, за фигурами которых также кроются реальные прототипы...

Впрочем, всего этого можно не знать. И наслаждаться прекрасным языком, меткими описаниями и яркими картинами, живыми характерами.

p.s. Увы, роман обрывается на сцене репетиции “Черного снега” и последовавшей за ним “эпидемии насморка” среди актеров... О предполагаемом финале романа мы знаем лишь со слов Елены Сергеевны Булгаковой: Максудов, уповающий на заступничество второго директора театра, Аристарха Платоновича (Владимир Иванович Немирович-Данченко), разочаровывается; спектакль, претерпевший множество изменений во время репетиций, наконец играют на сцене; жесткая критика театральной прессы подпитывает меланхолию Максудова; он возвращается в Киев, где и кончает жизнь самоубийством, бросившись с моста... Судьба “разгромленного и затравленного литератора” не может не быть трагична.