Путь кенгуренка. Звери в моей постели. Птицы, звери и родственники. Поймайте мне колобуса

Если мои первые шаги по новозеландской земле были слегка неверными, то это потому, что меня слишком рано познакомили с понятием «пятичасовое пойло». Не правда ли, в этом выражении есть что-то восхитительно пасторальное, я бы даже сказал, идиллическое. Сразу представляешь себе откормленных, чисто вымытых свиней, которые жадно, торопясь утолить голод, хлебают теплое пойло, принесенное загрубевшими, но заботливыми руками славного сына земли, добродушного селянина с лучистыми глазами.
Как далека от истины эта картина!
«Пятичасовое пойло» — прямое следствие глупейших постановлений, которые ограничивают продажу спиртных напитков в Новой Зеландии. Чтобы люди не пьянствовали, бары закрывают в шесть часов вечера, сразу после окончания рабочего дня в учреждениях. Поэтому служащие, выйдя на улицу, мчатся сломя голову в ближайшую пивную и предпринимают отчаянные усилия, чтобы в кратчайший срок поглотить возможно больше пива. Из всех мер борьбы с алкоголизмом, о которых я слышал, эта — одна из самых нелепых.

К тому времени мой зверинец сильно разросся. В него входил Улисс, сова-сплюшка, которая просиживала весь день на ламбрекене, имитируя загнивающий пенек, и время от времени, с выражением высшего презрения, изрыгала из себя катышек на постеленную внизу газетку. Собачий контингент увеличился до трех собак, после того как крестьянская семья в качестве подарка на день рождения вручила мне двух щенков-дворняжек, которые за свое исключительно недисциплинированное поведение получили прозвища Писун и Рвоткин. Многочисленными рядами выстроились банки из-под варенья – как с заспиртованными образцами, так и с живыми микроорганизмами. Прибавьте к этому еще шесть аквариумов с разнообразными тритонами, лягушками, змеями и жабами. В грудах коробочек со стеклянными крышками хранились бабочки, жуки и стрекозы.

– По-гречески, – заговорил Теодор, основательно пережевывая бутерброд, – кольчатую горлицу называют decaocto , то есть «восемнaдцатка». Существует легенда, что когда Христос из последних сил… мм… нес свой крест на Голгофу, римский солдат, пожалев его, подошел к старухе, торговавшей… мм… молоком на обочине, и спросил, сколько стоит одна кружка. Она ответила: «Восемнадцать монет». А у солдата было всего семнадцать. Он стал… э-э… уговаривать женщину продать ему за семнадцать монет, но жадная торговка стояла на своем. И вот после того, как Христа распяли, старуха превратилась в горлицу, обреченную до конца дней повторять: decaocto, decaocto , восемнадцать, восемнадцать. Если она когда-нибудь согласится на семнадцать и скажет decaepta , то снова обретет человеческий вид. А если из упрямства произнесет decaennaea , девятнадцать, наступит конец света.

Лето подкралось к острову с разинутым зевом – такая огромная открытая духовка. Даже тенистая оливковая роща не давала прохлады, а нескончаемый и пронзительный стрекот цикад с каждым последующим прозрачно-голубым, пышущим жаром полуднем, казалось, только нарастает и давит еще больше. Вода в прудах и канавах мелела, а грязь по краям делалась зубчатой, трескалась и выворачивалась на солнце. Море задержало дыхание, застыло, как толстая кипа шелковой ткани. Перегретое мелководье уже не освежало, и оставалось только уйти на лодке подальше, туда, где ты и твое отражение будут единственными движущимися предметами, чтобы нырнуть с борта и хоть как-то охладиться. Все равно что нырнуть в поднебесье.