Собрание сочинений в семи томах. Том 7. Братья Карамазовы (часть IV). Повести, очерки, рассказы

Мой читательский опыт ещё слишком скромен, чтобы объективно оценивать произведения такого уровня, и все же после прочтения романа хочется зафиксировать некоторые мысли, написав небольшой отзыв, чтобы не утерять в дальнейшем это особое послевкусие, которое со временем неизбежно улетучивается, оставляя в памяти лишь его усеченную версию, так "эффективно" форматируемую мозгом под длительное хранение.

Но сначала хотелось бы затронуть не само произведение, а его экранизации. Это лишь мое субъективное мнение, но мне кажется, что экранизации романов Достоевского обречены на статус поверхностного пересказа, искажающего представление о творчестве писателя у людей слабо знакомых с оригиналами произведений. И потому такие продукты хорошо бы сопровождать соответствующими предупреждениями во вступительных титрах. Это было бы честно по отношению к зрителю. Сам формат фильма или сериала просто не подходит для таких писателей как Достоевский. У которого сюжет носит лишь второстепенное значение, а на главный план выходит описание внутреннего мира его героев, их переживаний, противоречий, детальная пошаговая проработка сцен, философские отступления - все это невозможно перенести на экран, это другой формат. Хронометраж фильма не позволяет охватить такое масштабное и глубокое произведение, и на выходе получается что-то сумбурное, стремительное и от этого несуразное. Сериал закрывает проблему нехватки времени, но не решает главную - разность форматов. Текст в отличии от экрана не упустит ни малейшей чёрточки, соединит сознание героев и читателя - именно на это Достоевский делает упор. Но вместе с тем, я все таки не являюсь противником существующих экранизаций, если воспринимать их как дополнение к оригиналу, как отдельные зарисовки некоторых сцен. Повторюсь что это всего лишь мой личный взгляд, который для кого-то может показаться банальным и слишком очевидным, чтобы вообще уделять всему выше упомянутому внимание. Возможно я частично или полностью не прав, но на данный момент у меня сложилось именно такое впечатление, которым захотелось поделиться.

Переходя к отзыву о самом романе, хочется начать с его структуры. Первая половина получилась более плотной для прочтения, поскольку содержит в себе множество философских размышлений, требующих максимальной вовлечённости в произведение, чтобы проникнуться в идеи, которые автор возложил на чаши весов. Вторая часть романа резко набирает скорость в повествовании и летит по сюжету до самого финала. Основной акцент сделан на мужских героях. Очень красочно описаны внутренние противоречия Мити, борющего в себе сладострастное насекомое. Не оставляет равнодушным светлый образ юного Алёши, который настолько открыт враждебному миру со своей любовью и верой в человечество. Средний брат Иван представляется автором как человек ещё не определившийся до конца во взглядах на жизнь из-за своего характера, требующего неуклонной справедливости и острого ума, задающего неудобные вопросы. Смердяков вызывает сочувствие и сожаление. Он продукт обстоятельств, но это его не оправдывает. Отец "семейства" фигура маниакальная, но писатель бы изменил своему стилю, если бы не наделил и такого ужасного персонажа маленькой порцией положительных поступков. Старец Зосима и его биография одно из главных философских ответвлений в романе. Отставной штабс-капитан Снегирёв хоть и второстепенный персонаж, но читая о нем, ощущается с какой любовью Федор Михайлович относился к этому персонажу, к его трагической истории. Женские персонажи в этом романе, на мой взгляд, слабая сторона, и выступают больше декорациями. Мотивация героинь, здесь сильно уступает например тому же роману Идиот.

В заключении особенно хотелось бы отметить тонкое чувство иронии автора. Его мастерство детальной отрисовки сцен. Способность выдержать баланс практически во всем. Дать не просто пищу для ума читателю, но и предоставить ему пространство в произведении для конструирования собственных мыслей.

Завершить хочется ответом на вопрос: кто же убийца? На мой взгляд ответ - это цитата из самого романа: "Всякий пред всеми за всех и за все виноват"...

И снова возвращаюсь к «Братьям Карамазовым». Не могу, видимо, не возвращаться. Сегодня хочу поразмышлять о семи смертных грехах. И, разумеется, о Дантовом Чистилище.

Восхождение Данте всегда не давало покоя писателям: слишком уж заманчиво покорить эту планку. Гоголь, например, сдюжил лишь с «Адом», а вот на «Чистилище» обжёгся. Между тем умница Достоевский — взял и тихо справился. Где? Здесь же, в этих бездонных «Братьях Карамазовых», где ж ещё!

Да, «крайние» миры тут схематичны, хотя и узнаваемы: Алёша летает, не касаясь земли, и служит всякой встретившейся душе, превращая мир в Райскую Розу; Иван... ну, Иван — камень, Иван — могила, Иван «чорта» встретит. Статичная, даже скульптурная фигура, мечтающая слиться с дорогими мертвецами на европейском кладбище. Причём, допив кубок до 30 лет, то есть не доходя до опасного разворота Данте. А «клейкие листочки» грустно намекают, что решение он берёт сам: это как раз то, чего так не хватает сухим деревьям в Лесу самоубийц.
Зато с «прикладной частью» у Достоевского очень подробно. Как и в Чистилище Данте. Митя стирает со лба все семь «Р» — и делает это в той же последовательности, что и флорентиец.
1. Гордость? — конечно, гордость! Роман и начинается с Митиной гордости.
2. Зависть? — да не к кому-нибудь, а к родному отцу.
3. Гнев — к нему же, как естественное продолжение.
4. Уныние? — в нём Митя едет в Мокрое.
5. Сребролюбие? — «а те-то, три-то тысячки?»
6. Чревоугодие? — «тягушек, тягушек побольше!»
7. Сладострастие? — «Сказала, твоя, а ты не тронь».
И Данте, и Митя в результате инициации получают своего рода второе рождение в новую жизнь. Оба — вне закона, вне социальных норм, вне пределов «околоземного» мира: белый гвельф приговорён к казни, Дмитрий Карамазов осуждён за то, чего не совершал. Это важно. Человек нового мира объявляется преступником в мире нижнем. Так надо, без этого никак. Иначе за ним пойдут.

Мы видим, как «херувим» Алёша планомерно нарушает все Моисеевы заповеди — но стойко этого не замечаем; Алёша остаётся ангелом в наших глазах. Видим, как Зиновий только благодаря страстям становится старцем Зосимой. Видим, наконец, как в Мите прогорают все семь смертных грехов — и возрождают жизнь. Дело не в грехах и не в попрании запретов, — улыбается нам Фёдор Михайлович, — нужно, чтоб сердце стучало и рассудок не перебивал.
*
Обывательская мораль учит греха избегать (пусть даже путём закрывания глаз), однако оба писателя показывают: грех должен исполниться, изжить себя и расцвести следующим — так надлежит исполнить всякую правду. Грубые лихорадки сменяются тонкими удовольствиями, но только так и растёт человек, так срывает семь печатей, так сбрасывает семь покрывал. Так стоит ли верить обывательской морали, если я жажду жизни? И куда она заведёт — обывательская? На путь благих намерений? Ну-ну. Моралист не станет искать причин, он скажет: «Что значит — почему нельзя? Сказано тебе: грех потому что! Уши-то разуй, бульонщик... валаамов». А почему ж, в самом деле, нельзя? Нам тут ясно показывают, что только так и можно, а вы... Э нет, Григорий Васильевич, с бульонщиком повремените.

[Вот здесь, пока Григорий временит, приглашаю вас к дискуссии, друзья: что же они такое — семь смертных грехов? Для чего нужны и почему нам говорят, что путь этот нужно пройти? (и ведь мы верим, интуиция подсказывает: нужно! нужно верить)]

Да, мощные лингвисты подметят, что латинские названия грехов все оканчиваются на "a" — словно намекая на неизбежный возврат в исходную точку; филологи тут же укажут на хиастическую фигуру о семи частях, кто-то найдёт соответствия в радужном спектре. Выскажу свои соображения.

• Гордость — видится вечностью, но замороженной в прошлом, до всякого суждения. «Я непримиримо хорош, менять мне нечего, таким и пребуду. Всегда».
• Зависть — здесь как будто появляется Другой, но в форме оценки, то есть тоже не живой, но отведённый в прошлое.
• Гнев (как и старшая заскорузлая сестра Обида) — плод ожиданий; но ожиданий заранее оценённых и потому буквально впихнутых в прошлое.

• Сребролюбие будет пробовать унять страх завтрашней несостоятельности.
• Чревоугодие — страх не-удовольствия сегодня и в сколько-нибудь ощутимом времени.
• Сладострастие — страх вечной невостребованности.