Хождение по мукам. Трилогия. Книга 2. Восемнадцатый год

Всех не пережалеешь.

В трех водах топлено, в трех кровях купано, в трех щелоках варено. Чище мы чистого.

Ему ещё трудно было сознаваться, что Катя, должно быть, права, что он безнадежно запутывается, что всё меньше понимает — откуда берётся, растет, как кошмар, сила "взбунтовавшейся черни", что сгоряча объяснять, будто народ обманут большевиками, — глупо до ужаса, потому что ещё неизвестно, кто кого призвал: большевики революцию или народ большевиков, что ему сейчас больше некого обвинять, — разве что самого себя.

В то время вдохновение, а не спокойное раздумье двигало человеческой волей. Ревел ураган событий, бушевало человеческое море, каждый чувствовал себя спасителем гибнущего корабля и, размахивая револьвером на пляшущем мостике, командовал – направо или налево руля. И всё лишь казалось тогда, вокруг России бродили белогвардейские миражи.

– Я дурное над ней задумал... В город её надо отправить.
Он опять уставился на Катю почти исступленным взором. Он преодолевал боль и жар лихорадки как пустяк, ерунду, досаду. Прикосновение смерти разметало в нём все вихри страстей и противоречий. Он почувствовал в эту минуту, что не пьяница он и злодей, а взметнувшаяся, как птица в бурю, российская душа и что для геройских дел он пригоден не хуже другого, – по плечу ему и высокие дела...

А Мишка Соломин? А Чертогонов? А тысячи других, мимо которых проходишь бездумно? Все они в рост со временем, косматые, огромные, обезображенные муками. У иных и слов нет сказать, одна винтовка в руке, у иных – дикий разгул и раскаяние... Вот она – Россия, вот она – революция...

– Много злодеев среди буржуев, но и среди нас не мало, – проговорил кто-то сидевший за дымом. В его сторону посмотрели. Тот, кто спрашивал махорку у Телегина, сказал:
– Раз уж кровь переступили в четырнадцатом году, народ теперь ничем не остановишь...
– Я не про то, – повторил голос из-за дыма. – Враг – враг, кровь – кровь... А я – про злодеев.
– А сам-то ты кто?
– Я-то? Я и есть злодей, – ответил голос тихо.

"Ну, что же, – думал он, – умереть легко, жить трудно... В этом и заслуга каждого из нас – отдать погибающей родине не просто живой мешок мяса и костей, а все свои тридцать пять прожитых лет, привязанности, надежды, и китайский домик, и всю свою чистоту..."

– Ладно, – сказал он, – приходи завтра в Смольный, спросишь меня… Россия… – Он покачал головой, усмехаясь. – До того остервенеешь на эту твою Россию… Кровью глаза зальет… А между прочим, за нее помрем все…

К Ленину побежать спросить? Ах, черт, ведь я же в другом лагере..."