Дар речи

К тому же времени мягкий богородичный культ уступил место образу Иисуса-воина, и его народ принял, народ, а не только монахи да цари.

Иссяк и сдох наш южный Запад, пришел западный Запад – и столкнулся с нашим замыслом (который вдобавок был усилен Ордой, ее опытом, и стал частью нашего опыта, а ханский шатер стал – Кремлем).

Западный Запад чаще всего приходил с войной. Другого способа знакомства в те годы и не знали, это понятно, но Запад – это война, это враг, вот что застряло навсегда в головах русских людей. С этого Запада получали мастеров, которые научили русских строить кремли и церкви, получали оружие, вино, тряпки и новые идеи, этот Запад дал множество идей, он стал мечтой, священным камнем, но генетическая настороженность – осталась.

Может, из-за долгих войн с Польшей, черт его знает. Может, из-за Самозванца, который в тайном приложении к брачному договору отдавал Марине Мнишек коренные русские земли, разрешал строить там костелы и давал свободу католицизму.

Это ж было покушение на замысел, на Божий клей, скрепляющий русских по всей земле.

Впрочем, нельзя сказать, что у других народов не было своих замыслов. И у грузин, и у армян, и у украинцев, и у поляков – у всех был замысел, но их замыслы всегда или чаще всего зависели от чужой воли.

На Кавказе любой замысел попадал между молотом и наковальней, между Турцией, Персией и Россией.

Польский замысел – между Германией, Австрией и Россией.

Но ослабление и гибель Польши или Грузии – это результат еще и слабости замысла, его порочности, внутренней ущербности, если можно так выразиться.




.

– О чем ты задумался, Шрамм? – спросила вдруг Шаша, заглядывая мне в лицо.
– О леди Макбет, – ответил я без колебаний. – О причинах ее безумия. Почему она вдруг сходит с ума? Внезапно сходит, немотивированно, беспричинно. Мы видим ее в последний раз – распорядительницей пиршества, принимающей отчаянные меры для соблюдения приличий, когда ее муж впадает в бред. Эта организаторская роль для нее совершенно естественна. С самого начала пьесы она направляла действие, сохраняла хладнокровие, соображала за двоих, не останавливалась ни перед чем, и меньше всего – перед кровью. Ничто не предвещало никаких угрызений совести. И вдруг оказывается, что с какого-то момента она в состоянии думать лишь о том, как эту кровь смыть. Почему же сломалась первой именно она, хотя по всем статьям она гораздо сильнее Макбета?

– И что надумал? – спросила Шаша. – Ну, кроме того что бабы – дуры…

– Макбет и его жена дополняют друг друга. Если он обостренно осознаёт происходящее, всё проговаривает, видит себя так ясно, как очень редко удается героям Шекспира, то ее воображение гораздо богаче. Она не занята самокопанием – она следит за развертыванием представившегося образа, провидит все заключенные в нем возможности на много ходов вперед.

Воображение заставляет леди Макбет идти до конца, всегда опережая своего мужа, в каком бы направлении он ни двигался.

Он еще только мечтает о том, как станет Кавдорским таном, – а она уже обдумывает, как взять королевскую корону. И то же самое с безумием: у него возникает лишь одна галлюцинация, мотивированная аффектом, тем, что он только что убил своего друга, – а перед леди Макбет уже открывается весь возможный путь к безумию, до конца.

И, как всегда, она его проходит раньше, следуя за своим воображением…

– Почему вдруг сейчас об этом задумался?

– Потому что боюсь за тебя.


.