Этика. К Никомаху

[Сообщество] мужа и жены представляется аристократией, [то есть властью лучших], ибо муж имеет власть сообразно достоинству и в том, в чем мужу следует, а что подобает жене, он ей и предоставляет. Но если муж распоряжается [в доме] всем, он превращает [их сообщество] в олигархию, ибо делает это вопреки достоинству и не как лучший [по сравнению с женой]. Случается иногда, что жены, будучи богатыми наследницами, имеют власть над мужьями, тем самым это власть не по добродетели, но благодаря богатству и влиянию (συναµις), точно так, как при олигархиях. А на тимократию похожи [отношения] братьев, ведь они равны, за исключением разницы в возрасте, именно поэтому, если они намного отличаются по возрасту, между ними уже невозможна братская дружба. «Демократия» же бывает в домах без господина (там ведь все равны), и там, где начальствующий немощен и каждому можно [делать, что ему вздумается].

Итак, [мнение], что удовольствие в целом не есть благо, основано на том, что всякое удовольствие — это чувственно воспринимаемое становление, [восполняющее] естество (γενεσις εις πηυσιν αιστηετε), а между тем никакое становление не бывает родственно целям, как, скажем, никакое строительство дома не родственно [готовому] дому. Кроме того, благоразумный избегает удовольствий, и еще: Рассудительный ищет свободы от страдания, а не того, что доставляет удовольствие, и еще к этому: Удовольствия — это препятствия для рассудительности (το πηρονειν), причем препятствие тем большее, чем больше сами удовольствия, как, например, удовольствие от любовных утех, ведь, предаваясь им, никто, пожалуй, не способен что — нибудь понять умом. Кроме того, не существует никакого искусства удовольствия, в то время как всякое благо — дело искусства. И, наконец, удовольствий ищут дети и звери.

Давайте уясним себе (τηεορεσοµεν), что невоздержность в порыве ярости (περι του τηυµου) менее позорна, нежели невоздержность во влечениях. Ведь похоже, что порыв в какой — то мере слушает [голос] суждения, [то есть разума], но недослышит, как торопливая прислуга, что выбегает вон, не дослушав, что говорят, а потом, исполняя поручение, допускает промах, и как псы, что начинают лаять, едва послышится шорох, не рассмотрев, не свой ли. Вот так и порыв из — за горячности и поспешности его природы бросается мстить, уловив что — то, но не услышав приказа. В самом деле, рассуждение или воображение (πηαντασια) объяснило ему, что его оскорбляют или что им пренебрегают, и он, словно бы придя к заключению, что в таком случае надо наступать, тут же начинает злиться. А влечение, едва только рассуждение или чувство скажут, что [нечто] доставляет удовольствие, бросается к усладам, так что порыв в каком — то смысле следует за суждением, а влечение нет. А значит, оно позорнее, ведь кто невоздержен в порыве ярости, как — то подчиняется суждению, а тот другой — влечению, а не суждению. Кроме того, следование естественным стремлениям вызывает больше сочувствия, раз уж больше его вызывает следование даже влечениям, если они общи всем, и в той мере, в какой они общи. Порыв ярости и злость более естественны, чем влечения к излишествам и вещам, не являющимся необходимыми. [Вспомним], например, [сына], который, защищаясь [в деле] о побоях, нанесенных отцу, сказал: «Ведь и он [бил] своего [отца], и тот — своего», и, указав на [собственного] ребенка: «И этот [побьет] меня, когда возмужает, — так уж у нас в роду», и [отца], которого сын волок [за собою] и который приказал ему остановиться в дверях, потому что и он сам доволакивал — де [своего] отца до этого места.
Кроме того, чем больше злого умысла, тем больше неправосудности. А между тем ни порывистый, ни порыв не способны злоумышлять — они действуют открыто. Зато влечение — словно Афродита, о которой говорят: «Рожденная на Кипре кознодейка», и о [ее] «узорчатом поясе» Гомер: […в нем заключались] Льстивые речи, не раз уловлявшие ум и разумных.