Милосердные

— Не хотите сознаться, фру Сёренсдоттер, и тем самым избавить всех нас от весьма неприятных хлопот?
Кирстен так сильно дрожит, что двое крепких стражников с трудом удерживают ее в стоячем положении.
— Не хотите сознаться, – повторяет губернатор, – что вы, будучи ведьмой, своей нечестивой волшбой вызвали шторм, погубивший вашего мужа и многих других рыбаков?
Марен становится нечем дышать. Они же не думают, что Кирстен умеет заклинать погоду? В ту злосчастную ночь она тоже выбежала на берег, как сама Марен, как все остальные, и тоже кричала, срывая голос, когда море забрало себе их мужчин. Марен знает, что надо об этом сказать, но ее горло по-прежнему сковано немотой.

Мамы нет среди зрителей, и Эдне тоже, зато есть Зигфрид и Торил. Они обе беседуют с пастором Куртсоном, бледным, как полотно. Причал освещен тусклым светом немногочисленных масляных ламп. Свет еще одной лампы возвещает прибытие Кирстен. Марен оборачивается и видит, как фонарь покачивается в такт движению повозки, приближающейся со стороны Вардёхюса. Видит Кирстен впервые за несколько месяцев. Марен приходится прикусить себе язык, чтобы не закричать.
Кирстен сидит вся обмякшая, как тряпичная кукла. Она почти не одета: в одном легком платье, вся юбка в сплошных темных пятнах. Она не открывает глаза, даже когда стражники и комиссар стаскивают ее с повозки, брезгливо морща носы. Ветер дует в сторону Марен, и она тоже чувствует запах, идущий от Кирстен. Запах засохшей крови и застарелой мочи. Пастор Куртсон прижимает к носу платок. Марен хочет окликнуть Кирстен, крикнуть ей, что она здесь, но язык словно отнялся, и невозможно заставить его шевелиться.

В день испытания темное небо хмуро нависло над островом. По дороге к причалу Марен чувствует на себе колючие взгляды соседок, слышит приглушенный шепоток. Без Урсы она ощущает себя беззащитной и голой. На причале уже собралась небольшая толпа. Урсы там нет.
Вчера им удалось повидаться, и Урса сказала:
— Авессалом говорит, это зрелище не предназначено для женских глаз.
— Однако же он собирается бросить женщину в море?
Урса нахмурила лоб.
— Ты не хочешь остаться со мной? Все равно мы ничем ей не поможем.
Марен и сама понимает, что лучше остаться и никуда не ходить. Но не пойти невозможно. Нельзя бросать Кирстен одну среди сборища церковных кумушек и мужчин, собравшихся либо ее утопить, либо объявить ведьмой.

— Что с ней будут делать?
— Ее свяжут и бросят в море.
— В море? – Марен чувствует, как у нее немеет язык. – Но оно ледяное. Она утонет!
— Прости меня за такие слова, но уж лучше бы ей утонуть.
Марен глядит на нее, открыв рот.
— Как можно так говорить?!
— Если она выплывет, ее объявят ведьмой. Они говорят, что вода, будучи чистой, не принимает пособников дьявола, и кто не тонет, та ведьма.
Марен с трудом сдерживает тошноту.
— Кто «они»? Твой муж?
— Да, мой муж. И губернатор. Пастор Куртсон тоже будет присутствовать на испытании. И все остальные, кто соберется прийти посмотреть.
Горькая желчь обжигает Марен горло.
— Это будет прилюдно?
Урса кивает.
— Должны быть свидетели.
— Ты можешь их остановить? – Марен сама понимает, что впадает в истерику. – Можешь хоть что-нибудь сделать?
Урса издает сдавленный стон.
— Что я должна сделать? Скажи, и я сделаю все, что захочешь.
Марен хватается за край стола, потому что ей нужно за что-то держаться.
— Когда это будет?
— На следующей неделе. – Урса пристально смотрит на Марен. – Ты же не собираешься туда идти?
— Мне нельзя не пойти. Нельзя бросить ее одну.
— Ты ничем ей не поможешь, – говорит Урса. – И чем бы все ни закончилось, тебе этого лучше не видеть.
— Разве это по-божески? – Слезы жгут Марен глаза. – Почему они думают, что Богу угодно такое зверство?
Урса не знает, что на это ответить. Марен бросается к двери и выбегает на улицу, чтобы ее не стошнило в доме. Ее рвет так долго и сильно, что кажется, будто внутри не осталось вообще ничего. Ничего, кроме громко стучащего сердца, больно бьющегося о ребра.

Урса приходит при каждой возможности, хотя такие случаи выпадают нечасто. Авессалом хочет, чтобы Урса все время была рядом с ним, и она говорит Марен, что боится навещать ее чаще, чтобы не привлекать к ней внимания мужа. Несмотря на угрозу, темной тучей нависшую над Вардё, сердце Марен по-прежнему поет от восторга при каждой их встрече, и от каждого прикосновения Урсы у нее все так же кружится голова.
Она ненавидит себя за эти крошечные удовольствия, которые ей дарит присутствие Урсы, даже не подозревающей о своей роли дарительницы. Она ненавидит себя за то, что вообще может радоваться хоть чему-то, в то время как Кирстен томится в темнице. Но Марен не властна над собственным сердцем. Ее чувства такие же беспощадные и могучие, как само море. Иногда, когда они с Урсой соприкасаются руками или встречаются взглядами, Марен представляет, что ее чувства взаимны. Что если ей хватит смелости в них признаться, Урса ответит, что чувствует к ней то же самое. И что тогда будет? Что вообще может быть?

Два года прошло после шторма, и вот начинается новый год. Арестов в Вардё больше не было, но чужие мужчины поселились в пустом доме Кирстен. Они кружат по деревне, как летучие мыши. Марен уже и забыла, как это бывает, когда рядом столько мужчин – с их громким смехом, с их липкими, похотливыми взглядами. Кто-то из них непременно дежурит у дома фру Олафсдоттер с утра до ночи, и Марен видит, с каким вожделением они смотрят на Урсу, когда та идет к ней. Марен стоит у окна, наблюдает за ними, спрятавшись за занавеской, и скрежещет зубами от злости.

Проходит месяц. Тягостный месяц молчания и неуверенности. Наступает зима, сковывает землю стужей. Марен почти не выходит из дома, хотя ее ноги тоскуют по прогулкам на мысе, легкие изнывают по свежему воздуху.
Теперь она здесь хозяйка, малый лодочный сарай наконец-то принадлежит ей, но ее это не радует. Она спит на полу, на подстилках из шкур, которые сшила сама. Спать неудобно и жестко, при пробуждении затекшее тело болит, но Марен приветствует эту боль: наказание, которое она сама на себя наложила. Ей снится кит, снится Кирстен – когда-то гордая, сильная, независимая, она корчится в ведьминой яме, – и Марен представляет, как вбирает в себя ее боль, чтобы ей было легче.
Она гадает, как мама справляется с наступлением морозов. Никогда прежде она не оставалась совсем одна в лютую зиму. Впрочем, как и сама Марен. И теперь ей любопытно: маму тоже преследует ее собственное дыхание, что вырывается изо рта клубами белесого пара, ее кости тоже безжалостно ломит от стужи? Марен избегает любого общения с матерью, но ей все равно как-то тревожно и неуютно – что сказал бы папа, если бы узнал, что она бросила маму одну, в холоде и темноте полярной ночи?