Абсолютист

Мое тело мне больше не принадлежит: вши поделились территорией с крысами и прочими тварями, которые сочли меня игрушкой для оттачивания зубов. Я утешаюсь мыслью, что это их законные владения, а я — оккупант. Когда я просыпаюсь ночью и обнаруживаю, что мной питается очередная тварь, задумчиво подергивая носом и усиками, я уже больше не подскакиваю с воплем, но лишь смахиваю ее ладонью, как отгонял бы муху в летнем парке.

— Тристан, неужели ты не видишь, как мне трудно? Почему тебе непременно нужны драмы? Неужели нельзя просто… ну… просто быть друзьями, когда нам одиноко, и обычными солдатами, как все, все остальное время?
— «Друзьями»? — повторяю я и едва не начинаю хохотать. — У тебя это так называется?
— Потише, ради бога, — шикает он, нервно оглядываясь. — Кто-нибудь услышит.

Я любил дважды, и оба раза моя любовь меня уничтожила.

...согласитесь, забавно, что мы считаем смерть солдата поводом для гордости, а не позором нации.

Меня окружила толпа, люди бежали на поезд или с поезда, и я растворился среди них, одинокий на людном вокзале.

Если обе армии утонут в грязи, кто останется воевать?

Я хочу, чтобы он сдох, сволочь такая. Я люблю его, но хочу, чтобы он сдох. Нам с ним тесно на одной земле.

Любовь - это игра для дураков, вот что я вам скажу.

— Ты понимаешь, как это смешно, а?
Я гляжу на него, качая головой. Он, кажется, твердо решил не продолжать, пока я об этом не попрошу.
— Что именно? — спрашиваю я наконец. Слова вырываются торопливо, скомканно.
— Что меня расстреляют как труса, а ты будешь дальше жить как трус.

— Вот был бы номер, а? Свалить отсюда и вдруг обнаружить, что там, наверху, все еще идет война между Богом и Люцифером. Отказаться воевать за Господа, пожалуй, будет непросто.