The Dispossessed: An Ambiguous Utopia

An Odonian undertook monogamy just as he might undertake a joint enterprise in production, a ballet or a soapworks. Partnership was a voluntarily constituted federation like any other. So long as it worked, it worked, and if it didn't work it stopped being. It was not an institution but a function. It had no sanction but that of private conscience.
This was fully in accord with Odonian social theory. The validity of the promise, even promise of indefinite term was deep in the grain of Odo's thinking; though it might seem that her insistence on freedom to change would invalidate the idea of promise or vow, in fact the freedom made the promise meaningful. A promise is a direction taken, a self-limitation of choice. As Ono pointed out, if no direction is taken, if one goes nowhere, no change will occur. One's freedom to choose and to change will be unused, exactly as if one were in jail, a jail of one's own building, a maze in which no one way is better than any other. So Odo came to see the promise, the pledge, the idea of fidelity, as essential in the complexity of freedom.

...сержанты имеют право отдавать приказания рядовым, лейтенанты — сержантам и рядовым, капитаны… и так далее, и так далее, вплоть до генералов, которые имеют право отдавать приказания всем остальным, а им самим не может отдавать приказания никто, кроме главнокомандующего. Шевек тогда слушал с недоверчивым отвращением.

— И вы называете это организацией? — спросил он. — И даже дисциплиной? Но это же ни то, ни другое. Это необычайно малоэффективный механизм принуждения!

(...) Раньше он не понимал, что цель состоит в том, чтобы дать возможность людям с пулеметами без затруднений убивать безоружных мужчин и женщин, когда им велят это делать.

Хорошо было шагать, размахивая руками, вдыхая чистый воздух весеннего утра. Быть среди такого множества людей, в такой огромной толпе; тысячи людей шагали вместе, заполнив не только широкую магистраль, по которой проходил их путь, но и все боковые улочки, и это было страшно, но и радостно. Когда они запели, радость и страх перешли в слепое ликование; глаза Шевека наполнились слезами. Тысячи голосов слились в одной песне; она мощно звучала в глубоких улицах, смягченная открытым воздухом и расстоянием, неразборчивая, потрясающая. Пение передних рядов, ушедших по улице далеко вперед, и пение бесконечной толпы народа, шедшей позади них, не совпадали по фазе из-за расстояния, которое должен был пройти звук, поэтому мелодия, казалось, все время отставала и нагоняла сама себя, как канон, и все части одной и той же песни звучали одновременно, в один и тот же момент, хотя каждый пел всю песню подряд, с начала до конца.

Сообщения по (официальному) радио были краткими и сухими: странный контраст с популярными газетами, с каждой страницы которых кричало слово “Революция”.

Президент благополучно бежал на своём бронированном аэроплане...

Иотийский посол заявил, что А-Ио, поддерживая демократическое правительство Бенбили, посылает президенту вооружённое подкрепление.

Большинство бенбилийских революционеров даже не было вооружено. И вот придут иотийские войска, с пушками, бронетранспортёрами, аэропланами, бомбами. Шевек прочитал в газете описание их снаряжения, и его замутило.

“Do the people in this country approve of this war?” Shevek asked, interrupting a discourse on strategy. He had been puzzled by the absence of moral judgment in the birdseed papers on this subject. They had given up their ranting excitement; their wording was often exactly the same as that of the telefax bulletins issued by the government.
“Approve? You don’t think we’d lie down and let the damned Thuvians walk all over us? Our status as a world power is at stake!”
“But I meant the people, not the government. The… the people who must fight.”
“What’s it to them? They’re used to mass conscriptions. It’s what they’re for, my dear fellow!