Fathers and Sons

Сколько упреков кинуто современным читателем по адресу Базарова за его непочтительное отношение к отцам! Но в таком случае полушутя можно заметить, что аналогичного упрека в непочтительности заслуживает и современный читатель, поскольку в историческом смысле «отцом» (или, вернее, «праотцом») нам приходится уже сам Базаров :)

Приключения Базарова в современном мире — тема занятная. Повисев на доске почета в советскую эпоху за мятежность духа, практический гуманизм, любовь к труду и тягу к естественным наукам, Базаров оказался вытолкнут завихрениями бурного российского исторического процесса обратно туда, откуда вышел — в мир господ и холопов. Сейчас при толковании «Отцов и детей» стильным, модным, молодежным считается: а) ругать Базарова, отрицая советскую систему идеалов (то есть в общем-то поступать по отношению к предыдущему поколению тем же возмутительным образом, каким поступал Базаров); б) симпатизировать аристократу Павлу Петровичу (ну и что, что он паразит, зато вон как разговаривает красиво); в) выводить на первый план узко-семейный, личностный аспект и обесценивать общественно-политический смысл романа (какое вообще дело потомкам крестьян до крестьянской реформы?); г) концентрироваться на любовной линии; д) выводить, что Базаров ошибался и ему с его взглядами нет места среди нормальных людей, и раз он умер, значит, сама жизнь подтвердила его ненужность (известно же, что врачи, да и вообще люди труда — народ бесполезный, не то что аристократы).

В контексте перемен, выпавших на долю нашего общества, все это закономерно, и только подтверждает, что проблема отцов и детей как отражение диалектического развития действительности воистину неисчерпаема. Не хочу говорить «вечна», потому что абстракции уровня вечности способны парализовать мышление, тогда как и коллизия, положенная в основу тургеневского романа, и сам роман — явления живые. Как и его центральный герой. Живая сила — одна из составляющих обаяния Базарова. Он действует не только на страницах романа, но и за его пределами; он спорит со своим создателем... и побеждает его. Казалось бы, персонаж под пером автора так же беспомощен, как распластанная под скальпелем Базарова лягушка, и все-таки революционер Базаров увлекает либерального барина Тургенева и, в конце концов, заставляет опустить перед ним знамя и пропеть ошеломительный по своей поэтической мощи реквием над его могилой. Подобно тому, как Базаров возвышается через свое поражение в любви, Тургенев как художник возвышается через свое политическое поражение, признав историческую правду за силой, которая идеологически была ему враждебна. Так, например, в письме Случевскому Тургенев пишет о Базарове: «Он честен, правдив и демократ до конца ногтей», «лицо трагическое», в то время как о своем собственном — дворянском — классе он пишет как о несостоятельном, и даже лучшие его представители слабы, вялы и ограниченны.

Появление нигилиста Базарова в Марьине — это не частная сценка похождений студента-медика со скверными манерами в антураже помещичьих усадеб XIX века. По сути, он приезжает не в Марьино. Вооруженный микроскопом, он приходит в общественную жизнь России — приходит с тем, чтобы принимать в ней активное участие. Вернее, в его лице это делает коллективный разночинец, который из подпола наконец нашел себе лаз на свет божий. Это дерзкая заявка выходца из слоев податного населения на право присутствовать в тех сферах деятельности, которые были до сих пор дворянской вотчиной. Таковой, например, было имевшее историческое значение появление Чернышевского, а затем «желчного беса» Добролюбова в передовом литературном журнале «Современник», который был для того времени чем-то вроде канала-миллионника на ютубе. Кстати, затем эти «озорники неприятные» ((ц) Салтыков-Щедрин) выжили из журнала Тургенева, а также Льва Толстого, Гончарова, Островского, Григоровича, с которыми радикальным образом расходились и в вопросах литературы и эстетики, и в политических взглядах.

Нигилизм Базарова в свое время наделал много шуму, переполошил немало прекраснодушных господ, заставив их испугаться за духовные скрепы. Да и в теперешнем литературоведении указание на органическую неправильность базаровского мировоззрения — общее место. Тот факт, что отрицатель романтической любви и враг всяческих нежностей, потешавшийся над историей Павла Петровича, в итоге сам влюбляется по уши и ничего не может с этим поделать, после чего впадает в пессимизм и гибнет, дает основание утверждать, что его взгляды на мир ошибочны. Но это, по-моему, лукавство.

Мировоззрение Базарова не ограничено только отрицанием романтических чувств. Разве не прав он в отрицании славянофильской слащавости? Не прав в той очевидной в общем-то мысли, что любить свой народ не означает потакать ему в его грубых суевериях и закрывать глаза на такие гнуснейшие обыденности, как пьянство и снохачество? Разве не прав он в своем утверждении о социальной природе зла? «Исправьте общество, и болезней не будет». Ошибается ли Базаров, считая необходимым как можно лучше понимать, как работает материальный мир? Плохо ли его желание «с людьми возиться, хоть ругать их, да возиться с ними»? Заслуживает ли порицания его эгоизм, если пропитан он весь идеями общего блага? Даже оказавшись в мировоззренческом тупике, Базаров, вместо того, чтобы напиваться до беспамятства или иным образом затуманивать себе разум, ищет опору в полезной деятельности: занимается научной работой, за так лечит крестьян, мобилизует себя в тифозную деревню. Даже в интимном разговоре с Одинцовой за Базаровым ощущается масштаб, явно выходящий за пределы личного любовного интереса, и когда Одинцова спрашивает его, смог бы он отдаться вполне чему бы то ни было, Базаров отвечает: «Не знаю. Хвастаться не хочу», — косвенно признаваясь тем самым, что считает такую способность добродетелью и по крайней мере хотел бы этой добродетелью обладать.

Но что же? Неужели только на том основании, что Базаров перед лицом любви и смерти вынужден был признать, что есть силы, которые не поддаются отрицанию, мы имеет право объявлять, что раз он ошибался в этом, то он ошибался во всем, и стало быть его взгляды на мир нежизнеспособны? Выходит так, будто бы мы возвращаем попавшие Базарову под горячую руку человеческие ценности на их законное место, но заодно контрабандой протаскиваем назад и справедливо выброшенный им на помойку истории хлам.

Почему Базаров настолько не избирателен в отрицании — другой вопрос. Его психика и этика неслучайны, они сформированы той жизнью и тем бытом, которые только и были доступны людям низших сословий. Наилучшим образом об этом сказал Писарев:

«То была жизнь бедная, трудовая, тяжелая; отец Базарова говорит о своем сыне, что он у них отроду лишней копейки не взял; по правде сказать, много и нельзя было бы взять даже при величайшем желании, следовательно, если старик Базаров говорит это в похвалу своему сыну, то это значит, что Евгений Васильевич содержал себя в университете собственными трудами, перебивался копеечными уроками и в то же время находил возможность дельно готовить себя к будущей деятельности. Из этой школы труда и лишений Базаров вышел человеком сильным и суровым; прослушанный им курс естественных и медицинских наук развил его природный ум и отучил его принимать на веру какие бы то ни было понятия и убеждения; он сделался чистым эмпириком».

«Личность человека, беспощадно и с полным убеждением отрицающего все, что другие признают высоким и прекрасным, всего чаще вырабатывается при серой обстановке трудовой жизни; от сурового труда грубеют руки, грубеют манеры, грубеют чувства; человек крепнет и прогоняет юношескую мечтательность».

«Для него, трудового человека, существует только одна, вечно повторяющаяся забота: сегодня надо думать о том, чтобы не голодать завтра. Эта простая, грозная в своей простоте забота заслоняет от него остальные, второстепенные тревоги, дрязги и заботы жизни».

Дорога в жизнь для разночинца пролегала через университет, куда он получил доступ совсем недавно. Жадный до знаний, усердный и чрезвычайно мотивированный, он не мог не заметить, что он как минимум не глупее белокостных сверстников; что он способен с неменьшим успехом овладевать науками; что преимущество аристократа перед ним состоит лишь в экономическом и политическом господстве, в узаконенном праве присваивать плоды чужого труда. Значит, общепринятые представления о том, что аристократ есть высший сорт человека, что самим богом он поставлен выше других людей, — фикция. В то же самое время он — разночинец — каждую пядь своего пути пробил себе сам. И за что же, скажите на милость, ему, умному, самостоятельному, трудолюбивому молодому человеку уважать этих изнеженных трутней?

Естественно, что при таком раскладе Базаров приходит к нигилизму. Как писал Герцен,

«Нигилизм, не превращает что-нибудь в ничто, а раскрывает, что ничто, принимаемое за что-нибудь, — оптический обман».

Подобно новому жильцу, который въехал в старый дом и критически осматривает содержимое чердака, оставшееся от старых хозяев, Базаров отказывается испытывать сентиментальные чувства и почтение перед пыльным нагромождением старых правд, которые наоставляли после себя их благородия, все эти Павлы Петровичи. Естественно и то, что самих-то себя Павлы Петровичи не считают бывшими жильцами, а содержимое их идейных кладовых — пыльной ветошью, и естественно, что Базаровых ожидает холодный прием. Куда бы Базаровы не пришли, всюду их встретила бы ледяная стена, потому что всюду они наступают Павлам Петровичам на пятки, мозолят им глаза, раздражают их барабанные перепонки.

Вацлав Воровский справедливо замечал:

«Два поколения, сопоставленные Тургеневым в его романе, расходились не столько потому, что одни были «отцами», другие — «детьми», сколько потому, что были представителями двух различных социальных положений, столкнувшихся впервые; роль «отцов» или «детей» только обостряла их антагонизм. Кирсановы выросли в такой среде, где охранительные факторы — воспитание, традиции, сословные привилегии и предрассудки — играли громадную роль в жизни молодого поколения. Сословные перегородки отделяли эту среду от действительной жизни народных масс, и все изменения, происходящие в этой жизни, оставались незаметны, чужды и непонятны Кирсановым. Совсем иначе росли Базаровы. В их среде тоже было много предрассудков, завещанных бедностью, невежеством, некультурностью, но эти предрассудки легко рассеивались при первом столкновении со знанием, а для Базаровых характерно было бегство из своей среды в погоне за знанием. Зато у них не было никакой традиции, предаваемой путем воспитания; у них не было вообще никакого воспитания. Их психика представляла почти tabula rasa, на которой жизнь записывала последние свои истины. Вот почему Базаровы были более восприимчивы к требованиям времени, вот почему на их психике не тяготели призраки прошлого. «Что касается до времени, — гордо заявляет Базаров, — отчего я от него зависеть буду? Пускай же лучше оно зависит от меня». <…> Если Кирсановы, были продуктом веков, то Базаровы были порождением последних десятилетий, а потому вернее и тоньше отмечали те перемены, которые произошли за эти десятилетия в народных низах»

Все это, конечно, не значит, что нигилизм — хорошо, и давайте все будем нигилистами, ура! Но на ограниченном историческом отрезке в нигилизме было здоровое ядро: как разряд дефибриллятора для остановившегося сердца, нигилизм подействовал на общество живительным образом.

Еще раз обратимся к Герцену:

«Около сороковых годов жизнь, из-под туго придавленных клапанов, стала сильнее прорываться. Во всей России прошла едва уловимая перемена <...> Наружно все было мертво под николаевским льдом, но что-то пробудилось в сознании, в совести — какое-то чувство неловкости, неудовольствия. Ужас притупился, людям надоело в полумраке темного царства. Я эту перемену видел своими глазами, приехавши из ссылки, сначала в Москве, потом в Петербурге. Но я увидел это в кругах литераторов и ученых. Другой человек <...> рассказал не так давно, как он, возвратившись в сороковых годах в петербургскую аристократию казарм, после отсутствия нескольких лет, был озадачен послаблением дисциплины. Флигель-адъютанты, гвардейские полковники роптали, критиковали меры правительства, были недовольны самим Николаем. Его это до того ошеломило, огорчило, испугало за будущность самодержавия, что он в смятении духа почувствовал за обедом у флигель-адъютанта Б., чуть ли не в присутствии самого Дубельта [главы тайной полиции], как между сыром и грушей родился нигилизм».

«Замешался в дело смех, дурной товарищ всякой религии, а самодержавие — религия».

«Вдруг еще взрыв смеха. Странного смеха, страшного смеха, смеха судорожного, в котором был и стыд, и угрызение совести, и, пожалуй, не смех до слез, а слезы до смеха. Нелепый, уродливый, узкий мир «Мертвых душ» не вынес, осел и стал отодвигаться. А проповедь шла сильней... все одна проповедь — и смех и плач, и книга и речь, и Гегель и история — все звало людей к сознанию своего положения, к ужасу перед крепостным правом и перед собственным бесправием, все указывало на науку и образование, на очищение мысли от всего традиционного хлама, на свободу совести и разума. К этому времени принадлежат первые зарницы нигилизма...»

Аристократия потеряла идейную гегемонию, изжив свою прогрессивную роль. Эту роль забрала из ее безвольных рук разночинская интеллигенция. Однако после полувековых мытарств, после ряда поражений и разочарований, заразившись от примкнувшего к ней «кающегося дворянства» пессимизмом, демократическая разночинская интеллигенция пришла к декадентству, стала отрицать уже собственные истоки, у которых стоял Базаров, движимый желанием «с людьми возиться». Новый интеллигент хотел возиться только с собой, со своими крохотными желаньицами и проблемками. В условиях бурно развивающегося капитализма, под влиянием буржуазной общественной морали («Капитализм! Счастье! За***сь!», как сказал классик), нигилизм здорового человека выродился в нигилизм курильщика. Появились Клим Самгин и (куда менее талантливо обрисованный) арцыбашевский Владимир Санин. С приходом советской власти декадентствующий интеллигент, испугавшись товарища комиссара, засунул в карман фигу, а как только появилась возможность — вынул. И вот глядим мы на нее, вынутую, уже сколько времени...

История русского нигилизма и трагедия русской интеллигенции — тема интереснейшая и для нынешнего времени все еще актуальная. Именно «Отцы и дети» побудили меня присмотреться к этому вопросу. Вернее, вопрос «что не так с интеллигенцией?» интересовал меня давно, но как раз в «Отцах и детях» обнаружилось начало этого клубка.

В заключение, возвращаясь к словами о живой силе романа, хочу заметить, что он как настоящее явление жизни связан множеством нитей с другими явлениями, сращён с самой ее тканью: тянешь за одну нить, вытаскиваешь еще десяток... Например, я бы еще долго откладывала «Что делать?» Чернышевского, но после захвативших меня «Отцов и детей» и тургеневского «нового человека» стало невыносимо любопытно, как «новых людей» изобразил тот, кто сам относился к этому типу.

P. S. В контексте этой рецензии, принявшей помимо моей воли вид апологетики нигилизма)), решительно некуда вставить мои восторги художественными достоинствами романа, поэтому пристегиваю их в виде постскриптума.

Спокойствие и музыкальность слога, парадоксально-заразительная увлекательность при отсутствии сюжетных ухищрений, тонкий юмор — все это покоряет. Но больше всего запала в душу емкость умолчаний. Например, приведенная уже выше фраза Базарова из 17-й главы «Не знаю. Хвастаться не хочу», в которой не сказано ничего, но сказано все.

Во время эпичного рэп-баттла между Базаровым и Павлом Петровичем в 10-й главе произносятся такие слова:

— В теперешнее время полезнее всего отрицание — мы отрицаем.

— Все?

— Все.

— Как? не только искусство, поэзию… но и… страшно вымолвить…

— Все»

Под «страшно вымолвить», надо полагать, в подцензурном романе подразумевался общественно-политический строй. Далее Павел Петрович спрашивает:

— Так что ж? вы действуете, что ли? Собираетесь действовать?

Базаров ничего не отвечал. Павел Петрович так и дрогнул.

Как проницательно подмечает Г. А. Бялый, «Базаров молчит, чтобы не ответить утвердительно, и Павел Петрович понимает его».

Для следующего примера снова воспользуюсь словами Бялого:

Глава открывается изумительной деталью, показывающей громадную силу того, что «вселилось» в Базарова и чего ему не удалось победить. На другой день за утренним чаем «Базаров долго сидел, нагнувшись над своею чашкой, да вдруг взглянул на нее... Она обернулась к нему, как будто он ее толкнул». Здесь заключена (как бы сгущена в нескольких словах) целая нерасказанная история. Базаров неспокоен, его поза говорит об этом: долго сидеть нагнувшись над чашкой не будет человек в спокойном состоянии духа. Быть может, бессознательно он боится взглянуть на Одинцову, чтобы не выдать себя; не выдержав этого напряженного и неестественного состояния, он взглядывает на нее вдруг, точно помимо воли, и в этом взгляде — сила физического толчка.

Разве это не прекрасно? Хоть караул кричи, как говорил Чехов.