Кадиш по нерожденному ребенку

Зачем читать книгу, если она бьёт тебя наотмашь, словно затевающая пьяненькому мужу скандал жена — истинная причина домашнего насилия и статистической правды о сокращении средней продолжительности жизни мужчины и увеличения числа пустых оболочек с потухшими глазами, которые ходят по одному маршруту каждый день, каждый день, спасаясь только алкоголем и редкими визитами к любовнице (и это в лучшем случае, ведь завести любовницу — это тоже не такая простая задача для посеревшего от налёта жизни — извините уж за такое издевательское обращение с этим словом — существа, которое и человеком-то можно назвать лишь постольку-поскольку, особенно если это существо ещё и еврей), — это как-то донельзя нелогично, это глупо и бесперспективно, словно забавные попытки облитого бензином и подожжённого котёнка сбить огонь, уморительно кувыркающегося по земле и пытающегося убежать от пламени: далеко ли можно убежать, если пламя на тебе, если пламя в тебе, если ты — и есть пламя; зачем, раз за разом, словно по велению волшебной флейты (или каких-то других инструментов — стека и сахарочка?) переворачивать страницы, вчитываясь в нагромождение букв, слов, фраз и предложений, будто ничего другого тебе этой жизнью (извините, у меня опять вырвалось) не предназначено, будто ты — это не ты, а кто-то другой, кто-то, над кем ты весело смеялся, показывая на него пальцем и скаля свои белоснежные (а почему бы и нет?) зубы, ставя себя выше, выше на пару ступеней лестницы — вот только какой лестницы, на этот вопрос ты (я?) ответить не в состоянии; и ты читаешь, читаешь, словно бы от этого зависит твоя жизнь (ну хорошо, пусть будет существование), словно боясь признаться даже себе, что ты (я?) просто пытаешься убежать, скрыться, спрятаться в ворохе букв — чем больше букв, тем меньше шанса быть найденным, — поэтому ты и читаешь, а если не читаешь, то говоришь, а если не говоришь, то слушаешь, пишешь, смотришь — да что угодно, Боже! — лишь бы не оставаться в этой давящей, удушающей и липкой тишине, окутывающей тебя и лишающей сил, лишающей всего, всего, оставляя взамен — учитесь, ростовщики! — ничего, и только слабые отзвуки флейты слышатся в этом ничего, словно напоминание о том, что раньше всё было иначе, что раньше было, и от этого только хуже, Господи... Господи, как же раньше было хорошо, когда был ты, Боже (позволено ли мне обращаться к тому, кого больше нет?), тогда можно было просто сложить с себя ответственность, переложить её на твои плечи, Боже, но тебя больше нет, а есть только эта тишина, которую никак не получается разогнать, развеять — словно чёртова буря ночью, когда кто-то такой же глупый, как и я (ты?) пытается разогнать тьму вспышками молний, не понимая, что это немощные и достойные лишь жалости попытки; попытки, в которых столько же отчаяния, сколько было мужчин в постели шлюхи, которая сейчас оборачивается ничем, на зависть любому "оборотню в погонах"; вот и остаётся (если что-то способно остаться) — говорить, писать, слушать, пить и рефлексировать, чтобы не сойти с ума. Не сойти с ума. Как будто бы это что-то способно изменить. Как будто бы это что-то — способно. Как будто бы это — что-то. Как будто бы... Как?

Человек обязан благодарить за постигшее его зло, как за ниспосланное ему добро.
Талмуд, Брахот 48б

Кадиш по нерожденному ребенку – молитва длинною в 200 страниц. Монолог одинокого человека, рассказывающего о себе, своих жизни, детстве, семье, страхах, сожалениях, о пережитом в Освенциме и о своей смерти. Автор играет с формой, забывая о знаках препинания, паузах, абзацах, но помня, что любой текст – это полотно, сотканное из слов и смыслов с определенным ритмичным рисунком. Некоторые мысли повторяются на протяжении всей повести. И слово «Нет» - ответ жене лирического героя на предложение родить для него ребенка. Но постепенно приходит понимание, что это «Нет» сказано не только жене, но и для самому себе. На все сомнения и надежды ответ «Нет».

Автор переворачивает с ног на голову смысл молитвы. Кадиш – прославляет Бога, поминальный кадиш читается по умершему, а если человек даже не родился? Если ему не дали этой возможности или наоборот уберегли от ужасов и страданий? Продравшись через тернии текста, пытаясь уловить смысл, начинаешь понимать, что кадиш то и не по ребенку вовсе. Герой не смог смириться с тем, что произошло с ним, Бог несправедлив, незряч или ему просто все равно? Для героя рождение – уже самое страшное наказание, а любовь и дети – кандалы, удерживающие человека в его личном концлагере.

Так по кому читает кадиш лирический герой? Он сам умер уже давно. Он лишь ходячее тело, приносящее страдания и само страдающее. Он поминает себя и роет свою могилу. Жена любила его и восхищалась им. Он принес ей освобождение, показал путь и возможность другой жизни, но себя спасти не смог.

Героя настигает догадка, что Освенцим случился не просто так, что он уже давно был. Тирания, рамки, сломленные судьбы. Антисемитизм – это не только снаружи, он и внутри самих евреев. Не зря герой несколько раз поднимает тему того, что он загнан в рамки своей нации, что он обязан любить ее, но выделение и обособленность его только пугают. Но взглянем еще шире, не только еврейский народ, весь мир живет по правилам тирании. Сильные заставляют слабых делать то, что им (сильным) угодно, взрослые учат детей и делают им больно, на благо их же, детей (по мнению взрослых). Есть один лишь выход – это Смерть. Потому герой сам копает себе могилу как может и пока может.

Тяжелая книга в плане чтения, она как морские волны: то тебе кажется, что все кристально понятно, то кажется, то вдруг появляется ощущение, что читаешь какую-то муть, затягивающую в депрессию. Сложно привыкнуть к визуальному ряду такого текста, отсутствию пауз. Перескакивание с темы на тему так же сложно воспринимать, как слушать другого человека, слушать внимательно, пытаясь понять и принять его мировоззрение.

Имре Кертес стал лауреатом Нобелевской премии 2002 г., и когда (или если) мне зададут вопрос: «А что ты думаешь о Кадише Кертеса?», и нужно будет дать быстрый и емкий ответ, то я бы сказала словами комитета Нобелевской премии «...в своем творчестве Имре Кертес ищет ответ на вопрос о том, как сохранить свою индивидуальность в то время, когда общество начинает все активнее подчинять себе личность».

Книга для людей с крепкими нервами. Т.е.- я, как человек с отсутствием таковых, прочитала и не сдохла, но не раз и не два думала- хотелось бы отойти подальше от автора.

Книга для людей, любящих сплетение слов- она удивительная- ритмичная, музыкальная. Много читано книг, написанных в форме лихорадочного монолога, но ощущения вторичности не возникает.

Много написано книг про лагеря и выживание после них- но эта всё равно особенная, потому что автору не нужны события, реалии и описываемые читателю воспоминания, ему достаточно собственных чувств.

И ещё это книга, идею которой я могу заподозрить, но не могу охватить и прочувствовать, просто потому, что при мысли о том, что говорит Кертес, у меня начинается что-то вроде высокогорной болезни.

О, эти сумасшедшие, запутанные, закрученные, невероятные предложения, длиной в несколько страниц каждое! Они приводили меня в экстаз. Книга о человеке, который до сих пор находится в плену у своего детства. Он весь мир воспринимает через призму своего прошлого, которое одновременно является и его настоящим, хотя вроде давно закончилось. Но для героя - не закончилось. О, чудесный язык повествования, он только усугубляет всё несчастье, всю запуганность героя. Так невероятно переплетаются язык и чувства героя... Я такого ещё не читала.

Очень тяжелая книга, и по форме и по содержанию. Длинные, на пол-страницы, тягучие предложения, в которых вязнешь, с которыми сражаешься, которые раздражают своей нескончаемостью, так что к концу такого предложения забываешь, о чем шла речь в его начале. Но в какой-то момент, с трудом продираясь через очередную фразу, вдруг понимаешь, насколько гармоничен этот текст. Наверное, только так и может рассказывать свою историю искалеченный Освенцимом человек. Человек, который выжил, но отказывает себе в праве на жизнь, и делает все, чтобы не жить, потому что и по-настоящему живым-то себя не ощущает. Он навсегда остался там, в том страшном лагере, и ни любовь, ни дружба, ни время не способны вытащить его оттуда, излечить, заставить искать смысл и цель в жизни. Для него существует только работа, его воспоминания, перенесенные на бумагу и переосмысленные. Но и работа - ненадежное пристанище, она только еще глубже погружает его в безумное прошлое. Он не в состоянии отделаться от навязчивой мысли о собственной ненужности в этом мире, и как следствие, пытается сделать все, чтобы уничтожить себя, самоликвидироваться.
Очень больно сознавать, как хрупка человеческая психика, насколько непоправим вред, нанесенный ей в экстремальных ситуациях, а ведь людей, прошедших подобно герою книги все ужасы лагерей, в 20-том веке были миллионы. И какое счастье, что в отличие от героя этой книги, они нашли в себе силы жить дальше.

Я не знаю, как описать эту книгу. Потому что это не биография, не описание жизни в Освенциме, не воспоминания. Хотя причиной этой книги явился, безусловно, Освенцим. В целом, можно сказать, что это размышления о возможности дальнейшей жизни человека, побывавшего в концлагере. Но в деталях - это будет не так, совсем не так. Потому что это не размышление. Это крик, крик души, не знающей, как продолжать жить в этой жизни после нежизни. Потому что жить после пережитого - не получается. Слишком много темных пятен, пустот, оставшихся от страданий, которые время не способно заполнить и стереть. Человека можно было вывезти из Освенцима, но вот избавить его от Освенцима - невозможно.

После Эфраима Севелы Имре Кертис ("Кадиш по нерожденному ребенку") читается с ощущением утренней тошноты. Без головокружений. Пытаюсь оправдать подобное восприятие текста возможными огрехами переводчика, но удается с трудом.

Разумеется, не переводчику принадлежит эта "находка" - возвращение в течение всего текста к одним и тем же маленьким фразам. Приём, явно заимствованный из некоторых форм музыкальных произведений. Теоретически подобный прием может быть использован крайне "вкусно", им можно расставлять любопытные акценты, выделять некоторые места в общей канве текста, либо возвращать мысль, превращая ее в некую спираль, намекая на взаимосвязь различных рассуждений между собой и их пересечения. Видимо, сам писатель пытался изобразить этим что-то вроде вязанной, петлистой ткани (в одном из абзацев он даже развивает эту мысль, кажется, даже не забыв прилепить туда один из таких "маяков"). Но при всем этом при чтении ничего кроме раздражения эти "петли" не вызывают. Может быть потому, что намеки эти слишком явны и ненарочито грубы. Пример: "...могилы, которую другие начали рыть для меня в воздухе", "перед всеми остальными, то есть ни перед кем, то есть перед кем угодно, кому потом будет стыдно из-за нас и (может быть) за нас". Не берусь подсчитать, сколько раз в течение всего романа повторяются эти, с точки зрения писателя, видимо, основополагающие пассажи (и еще ряд других), в которых я лично, ничего кроме минимой красивости не вижу. Да и эта мнимая красивость теряется именнл из-за многократного повторения к месту и не к месту.

Допускаю, что аффтор стремился передать своим повествованием убогую и нежизнеспособную рефлексию интеллигенции восточной Европы времен соцлагеря. И надо сказать, если это в самом деле так, то у него получилось. Но, сдается мне, это он собственную убогую рефлексию выплеснул на страницы книги. Несколько раз, напарываясь на очередное соплежуйство вида "было, наверное, так, а может быть и не так, а если посмотреть с другой стороны, то может быть и совсем иначе, и тогда мое сердце может быть, взвыло, а, может быть, истекло кровью, а, может, если посмотреть с другой стороны...", хотелось уже бросить все и спокойно читать что-нибудь более здоровое психически. Но ощущение "а вдруг сейчас все это закончится и наконец-то будет джаз", да и обида за то, что уже почти вся книга прочитала, заставляет читать дальше.

При этом, некоторые пассажи даже радуют. Не радует их изложение. Совсем. И то, что в книге нет никакого действия я бы легко снесла. Это мы проходили. Бывает. Но тут и мыслей-то особых нет! И ощущения целостности персонажа, или зеркала эпохи нет тоже. Эдакое пустое словоплетство, суть которого непонятна.

Но чтобы мне не казалось, что куча времени потрачена просто зря, процитирую (с некоторыми сокращениями) чуток:

О любви: "... я вступил в новую связь, с другой женщиной, я поставил перед ней одно. быть может, жетско звучащее, но очень даже практичное условие: слово "любовь" и его синонимы никогда не должны звучать, пока мы вместе, и, значит, любовь наша будет длиться лишь до тех пор, пока мы не влюбимся друг в друга, все равно, взаимно, или односторонне; в ту минуту, когда это несчастье настигнет одного из нас или тем более обоих, нашей связи нужно немедленно положить конец.."
Далее - рассуждения сначала о том, что женщина условие это приняла, потом о том, что в то время он снимал комнату, потом воспоминания об освобождении Освенцима, потом - о будущей жене, которая совсем даже не являлась той самой женщиной, которой было поставлено условие, а была женщиной совсем другой. Прочитав более 20-ти страниц после этого абзаца, ни одного упоминания о той женщине и том условии я так и не нашла, так что какие сделал выводы герой романа совершенно непонятно - остался ли при том же мнении, изменил ли его, и к чему вообще он об этом заговорил, непонятно. Впрочем, в этом романе - обычное дело.

О квартирном вопросе: "... да и охоты у меня не было заниматься абсурдными вещами, абсурдными хлопотами добывания квартиры в условиях Венгрии, хлопотами, которые прежде всего подвергали бы опасности мою свободу, мою душевную независимость, которая, собственно, есть свобода от внешних обстоятельств, - причем, опасность эта была бы тотальной, так что и сопротивляться ей мне пришлось бы тотально, то есть всей своей жизнью... (через четыре страницы рассуждений) ....думаю, я родился идеальным обитетелем гостиниц, но, поскольку времена изменились, стал обитателем лагерей и угло, - это я записал в те годы в своем блокноте, откуда сейчас, спуся десятилетия, переписываю запись... (также еще одна из "повторяющихся" петель).

Кадиш — еврейская поминальная молитва. Молитва людей, находящихся в трауре после утраты родственников.

Кадиш составлен на арамейском языке, это нетипично для еврейских молитв, обычно написанных на иврите. Талмуд объясняет это так: сила Кадиша настолько велика, что ангелам-служителям, понимающим только иврит, лучше не понимать смысла этой молитвы полностью, чтобы не завидовать людям, которым дано с такой силой превозносить Творца.

«Кадиш» Кертеса будто тоже написан на арамейском  — знакомом, но чуждом языке, в котором слова, соединяясь в фразы, образуют какой-то иной, новый смысл, который понять уже сложнее, а фразы, сплетаясь в странные, витиеватые, бесконечные предложения, летящие вперёд, продолжающиеся, продолжающиеся, стремящиеся увести нас как можно дальше от своего подлинного смысла, от бесконечной боли зияющей бессмысленности человеческой жизни.

Кадиш — это молитва «оправдания божьего суда», «принятия приговора». Кертес озвучивает приговор человеку, народу, человечеству. Озвучивает приговор себе, евреям и всем людям вообще. И он жесток до комка в горле при произнесении. Кертес спорит с тем, что Холокост нельзя объяснить. Любое зло объяснимо глупостью, слабостью или другими понятными человеческими пороками. И это зло, зло случайное и неотвратимое, зло, которое ни один из нас не выбирает при рождении, делает совершенно бессмысленной и довольно некрасивой саму жизнь, саму идею жизни.

Кадиш — это молитва о связи поколений. Бессмысленную, полную боли, в которой он совершенно неповинен, отцовскую жизнь ни к чему продолжать сыну. Отец не может втянуть его в эту же беспощадную игру с навязанными правилами, которую каждый заранее проиграл.

И всё же Кадиш — это молитва утешения. То последнее добро, которое могут совершить живущие для своих умерших родственников. А добро — вот что действительно удивительно и необъяснимо, ибо совершается вопреки рациональности, стремлению выжить и слабостям, свойственным каждому. И это добро, тонким неочевидным лучом вплетённое в ткань книги, делает осмысленным всё остальное. Оно даёт надежду на то, что рано или поздно окажется, что всё это не зря. И сама эта повесть — вырванная с болью из души — это воплощение добра, того последнего и единственного добра, которое совершает герой для своего нерожденного ребёнка.