Далёкий гул

Пока Маша, наклонившись над ведрами с холодной водой, зачерпывает, пьет, жалуясь, что вода в ведрах согрелась и выплескивает остаток из черпака на пол, мне кажется: я понимаю - жизнь наша безгранична и непрерывна, и то, что уходит в прошлое, не обламываясь, как хвост ящерицы, даже если его больно защемить, и отдаленное имеет порой еще большую власть над нами.

Меня вдруг отпустило, я увидела розовую даль, поля, белые холмы и кривой санный путь. Почему-то подумалось, что все мы умрем, но эта мысль не была угрюмой и не связывалась с пулями, снарядами, бомбами, а с чем-то вечным, предназначенным, неумолимым, что занесено над всеми нашими распрями, войнами, помыслами.

Три самолета, развернувшись, строем заходили сюда. Взвыли оторвавшиеся бомбы, грохнули взрывы. Один самолет, описав круг, прошел совсем низко - было видно его желтое брюхо с черной паучьей свастикой, - он прострочил из пулеметов вдоль улицы и, взмыв за деревней, повернул на запад, догонять своих.

Трещало, рушилось, огонь ломился в разъятое им жилище, выхлестывал из окон, с крыш. Это был дикий, бесноватый произвол огня, какая-то страшная стихия войны. А бревна, полыхая светились оранжево насквозь, обламываясь, валились в снег, шипя и исходя искрами, превращались в черные головешки.

Поколение, пересечённое войной. Посечённое. Отсечённое. И из-за всего этого - наделённое в своём остатке чем-то большим по сравнению с другими.