Кати в Париже

В мире есть сказки и песни, есть книги и люди, некоторые из них станут твоими друзьями! Есть цветы, и нужны они только для того, чтобы быть красивыми. Разве это не удивительно и не весело?
А по всей земле разбросаны леса, и озера, и горы, и реки, и города, которые ты никогда не видел, но, быть может, когда-нибудь увидишь!
Поэтому говорю тебе, сын мой, что земля — прекрасное место для того, чтобы жить на ней, а жизнь — дар, и никогда не верь тем, кто пытается сказать что-то другое! Правда, жизнь бывает порой тяжелой, я не стану скрывать это от тебя. На твою долю выпадут горести, ты будешь плакать. Быть может, наступят такие часы, когда тебе не захочется больше жить.
О, ты никогда не поймешь, каково мне знать об этом! Я отдала бы свою душу за тебя, но не могу отвести от тебя ни одну из бед, что тебя ожидают! И все-таки говорю тебе, дитя мое, земля — дом человека, и дом удивительный! Пусть жизнь будет к тебе настолько справедливой, чтобы ты понял это. Да защитит тебя Бог, мой сын!

Мой соловей, наверное, продолжает издавать свои веселые трели, хотя я уже уехала. Он даже не знает, что на свете есть я. Но я буду вспоминать его до конца своей жизни. Патеры, блуждающие по своему саду, тоже не знают, что я есть на свете, но в моей памяти навечно запечатлелись торжественность и величие их черных одеяний под зелеными деревьями. Николь, веселая, пышная и сердитая, забудет меня из-за новых гостей, которых станет посвящать в свое понимание загадок бытия. Клошары на углу улицы будут продолжать свои беседы о жизни и засыпать на уличных камнях, не зная, да и не интересуясь, жива я или нет.

Но все это — соловей, патеры, клошары — навсегда моя собственность. Я владею ими точно так же, как владею сумерками июньской ночи над набережными Сены, сверкающими искорками воды фонтанов на Place de la Concorde, глубокой тишиной под сводами Notre Dame, маленькими средневековыми улочками вокруг церкви St.-Julien lе Pauvre, толкотней ранними утрами и поздними вечерами на улице Mouffetard, Маленькой Дурочкой, красавицей матерью, окруженной детьми в Люксембургском саду, любезным полицейским, размахивающим белым жезлом на Rond Point de Champs Elysees, оборванцами вокруг Place Maubert, цветочницами у Quai aux Fleurs. Я владею всем этим. Это мой Париж, каким я увидела его в первый раз.

Сад Эдема… среди роз, лилий и фиалок… да!

Но не здесь! Здесь жили несчастные, потерянные, les miserables. «Жили» слишком сильно сказано. Они, существа, лишенные облика человеческого, валялись на тротуарах и по всем углам, странные бородатые маленькие старички и тощие старые ведьмы в жалких лохмотьях. Здесь не было ничего от веселой бедности наших clochardier на углу улицы возле отеля. Это были существа, опустившиеся и впавшие в такую глубокую нищету, что больше напоминали животных, чем людей.

У большого города множество разных ликов. «Париж — чудесный город!» — сказала Ева, протанцевав целую ночь на Монмартре. Что если бы я спросила у этого оборванца в сточной канаве, считает ли он Париж чудесным городом?

Сомневаюсь, вряд ли он даже знает, что живет в Париже.

Я сказала Леннарту, что рада жить сейчас, а не во времена наших бабушек. Ведь тогда наверняка стеснялись признаться близким, что ждут ребенка.
По крайней мере такое впечатление создается из отвратительных описаний в романах того времени. Когда молодая жена, обычно не раньше чем на четвертом месяце, понимает, что происходит, она не идет, сияя от радости, к своему бородатому мужу и не рассказывает об этом. Нет, она втихомолку крадется в лавку, покупает розовую шерсть и начинает вязать.
Каждый день в течение нескольких месяцев она, сидя в гостиной среди фамильных портретов, вяжет. Но когда ее бородатый муж возвращается домой, она быстро прячет компрометирующее рукоделие под салфеточкой на спинке ближайшего кресла. Так как ума ему не занимать, он быстро складывает 2 + 2… Эти розовые, как поросята, носочки в соединении с непростительно округлившимся за последнее время животиком жены могут означать только одно. И она, пряча свое зардевшееся лицо в его бороде, шепчет:
— Карл, я ношу под сердцем твое дитя!
После чего Карл, с таким же зардевшимся лицом, совершенно охрипшим от восторга голосом заверяет ее, что он — счастливейший муж на свете. В самом ли деле? Есть ли причина для такого счастья? Разве не носит его жена свое дитя в таком странном и абсолютно порочном месте? Не следовало ли ему, вместо того чтобы радоваться, поднять тревогу, вызвать ближайшего врача и попытаться сделать что-нибудь?
Нет, я рада, что не живу во времена бабушек. Я рада, что сейчас же, без обиняков, могу сообщить Леннарту, что скоро нас будет трое!