Опыты

Относительно же других необычайных обвинений я со всей прямотой сказал
бы так: каким бы безупречно правдивым ни казался человек, ему можно верить
лишь в том, что касается дел человеческих. Во всем же, что вне его
разумения, что сверхъестественно, ему следует верить лишь в том случае, если
слова его получают и некое сверхъестественное подтверждение. Богу угодно
было удостоить им некоторые наши свидетельства, но не должно опошлять его и
легкомысленно распространять на все решительно. У меня уши вянут от
бесчисленных россказней вроде следующего: такого-то человека в такой-то день
трое свидетелей видели на востоке, трое других на следующий день - на
западе, в такой-то час, в таком-то месте, одетым так-то. Разумеется, я и
себе самому в этом не поверил бы! Насколько естественней и правдоподобней
допустить, что двое из этих свидетелей лгут, чем поверить, что какой-то
человек мог за двенадцать часов с быстротою ветра перенестись с востока на
запад! Насколько естественнее считать, что разум наш помутился от причуд
нашего же расстроенного духа, чем поверить, будто один из нас в своей
телесной оболочке вылетел на метле из печной трубы по воле духа
потустороннего! И для чего нам, постоянным жертвам воображаемых домашних и
житейских тревог, поддаваться обману воображения по поводу явлений
сверхъестественных и нам неведомых. Мне кажется, что вполне простительно
усомниться в чуде, если во всяком случае достоверность его можно испытать
каким-либо не чудесным способом. И я согласен со святым Августином, что
относительно вещей, которые трудно доказать и в которые опасно верить,
следует предпочитать сомнение [15].

Я человек с умом грубоватым, со склонностью ко всему материальному и
правдоподобному, стремящийся избежать упрека древних: Majorem fidem homines
adhibent iis quae non intelligunt {Люди охотно верят тому, чего они не могут
понять [12] (лат.).}. Cupidine humani ingenii libentius obscura creduntur
{Человеческому уму свойственно охотнее верить непостижимому [13] (лат.).}. Я
понимаю, что это вызывает гнев, что мне запрещают сомневаться в чудесах,
грозя в противном случае самыми ужасными оскорблениями. Вот вам и новый
способ убеждения. Но, слава богу, верой моей нельзя руководить с помощью
кулачной расправы! Пусть люди эти обрушиваются на тех, кто объявляет их
убеждения ложными. Я считаю эти мнения лишь трудно доказуемыми и слишком
смелыми и даже осуждаю противоположные утверждения, хотя и не столь властным
тоном: Videantur sane, ne affirmentur modo {Допустим, что это правдоподобно,
но настаивать на этом недопустимо [14] (лат.).}. Те, кто подкрепляет свои
речи вызывающим поведением и повелительным тоном, лишь доказывают слабость
своих доводов. Когда ведется спор чисто словесный и схоластический, пусть у
них будет такая же видимость правоты, как у их противников. Но когда дело
доходит до вещественных следствий, которые из этого спора можно извлечь, у
последних есть несомненное преимущество. Если речь идет о том, чтобы лишить
кого-то жизни, необходимо, чтобы все дело представало в совершенно ясном и
честном освещении. И жизнь наша есть нечто слишком реальное и существенно
важное, чтобы ею можно было расплачиваться за какие-то сверхъестественные и
воображаемые события. Что же касается отравления ядовитым зельем, то его я
не имею в виду: это ведь человекоубийство, и притом самое гнусное. Однако
говорят, что и в этих делах не всегда можно полагаться только на признание
такого рода людей, ибо бывали случаи, когда они заявляли, что ими убиты
люди, которые потом оказывались живыми и здоровыми.

Ведьмы всей нашей округи оказываются в смертельной опасности каждый
раз, как какой-нибудь новый автор выскажет мнение, признающее их бред за
действительность. Для того чтобы несомненные и неопровержимые примеры
подобных явлений, преподносимые Священным Писанием, приспособить к нам и
связать с событиями нашего времени, причины и ход которых нам непонятны,
необходимо иное разумение, чем у нас. Может быть, лишь этому всемогущему
свидетельству дано сказать нам: "Вот это есть ведовство, и это, а вон то -
нет". Богу мы в этих делах должны верить - и с полным основанием, но не
кому-либо из нас, дивящемуся своим собственным россказням (если сам он
разума не утратил, они и должны вызывать у него удивление), сообщает ли он о
чужом опыте или о своем собственном.

В детстве я был свидетелем процесса по поводу одного необыкновенного
случая. Данные об этом процессе опубликовал Корас, советник тулузского
парламента, и речь шла о том, что два человека выдавали себя за одно и то же
лицо [10]. Помнится (ничего другого я не помню), мне тогда показалось, что
обман, совершенный тем из них, кого Корас признал виновным, выглядел так
удивительно, настолько превосходил наше понимание и понимание самого судьи,
что я нашел слишком смелым постановление суда, приговаривавшее обвиняемого к
повешению. Предпочтительнее было бы, чтобы формула судебного заключения
гласила: "Суд в этом деле разобраться не может". Это было бы и прямодушнее и
честнее, чем решение ареопагитов, которые, будучи вынужденными вынести
заключение по делу, для них совершенно неясному, постановили, чтобы обе
стороны явились для окончательного разбора через сто лет [11].

Я со своей стороны предпочитаю быть скорее докучным и нескромным, чем
льстецом и притворщиком. Готов признать, что, когда держишься с такою
искренностью и прямотой, не взирая на лица, как это свойственно мне, то тут,
быть может, примешивается также немножко гордости и упрямства, и мне
кажется, что я веду себя с большей непринужденностью именно там, где это
меньше всего подобает, и что путы, налагаемые на меня необходимостью быть
почтительным, горячат мою кровь. Впрочем, возможно и то, что я по своей
простоте следую в этих случаях за своею природой. Позволяя себе в общении с
власть имущими такую же вольность в речах и жестах, как если бы я имел дело
с моими домашними, я очень хорошо понимаю, до чего это похоже на
нескромность и неучтивость. Но, кроме того, что я создан таким, я не обладаю
достаточно гибким умом, чтобы вилять при поставленном мне прямо вопросе и
уклоняться от него с помощью какого-нибудь ловкого хода или искажать истину,
как не обладаю также и достаточной памятью, чтобы удерживать в голове
искаженную мною истину, или уверенностью, чтобы упорно стоять на своем:
короче говоря, я храбр от слабости. Вот почему я решаюсь уж лучше быть
непосредственным и почитаю необходимым неизменно говорить то, что думаю, и
поступаю таким образом как в силу моего душевного склада, так и на основании
здравого размышления, предоставляя судьбе делать со мной все, что ей будет
угодно. Аристипп говорил, что главная польза, извлеченная им из философии,
это то, что благодаря ей он научился говорить свободно и откровенно со
всяким [60].

Люди, общества и дружбы которых я постоянно ищу, - это так называемые порядочные и неглупые люди; их душевный склад настолько мне по душе, что отвращает от всех остальных. Среди всего многообразия характеров такой, в сущности говоря, наиболее редок; это - характер, созданный в основном, природой. Для подобных людей цель общения - быть между собой на короткой ноге, посещать друг друга и делиться друг с другом своими мыслями; это - соприкосновение душ, не преследующее никаких выгод. В наших беседах любые темы для меня равно хороши; мне безразлично, насколько они глубоки и важны; ведь в них всегда есть изящество и приятность; на всем заметна печать зрелых и твердых суждений, все дышит добросердечием, искренностью, живостью и дружелюбием. Не только в разговорах о новых законах наш дух раскрывает свою силу и красоту и не только тогда, когда речь идет о делах государей; он раскрывает те же самые качества и в непринужденных беседах на частные темы. Я узнаю отвечающих моему вкусу людей даже по их молчанию и улыбке и успешнее нахожу их за пиршественным столом, чем в зале совета. Гиппомах утверждал, что, встречая на улице хороших борцов, он узнавал их по одной походке [16]. Если ученость изъявляет желание принять участие в наших дружеских разговорах, мы отнюдь не отвергаем ее - разумеется, при условии, что она не станет высокомерно и докучливо поучать, как это обычно бывает, а проявит стремление что-то познать и чему-то научиться. Нам нужно хорошо провести время - большего мы не ищем; когда же настанет наш час выслушать ее
поучения и наставления, мы благоговейно припадем к ее трону. А пока пусть она снизойдет до нашего уровня, если захочет, ибо сколь бы полезной и желательной она ни была, я заранее убежден, что мы сможем при случае отлично обойтись без нее и сделаем свое дело, не прибегая к ее услугам. Благородная и повидавшая виды душа становится сама собой безупречно приятной. А наука - не что иное, как протокол и опись творений, созданных подобными душами.