Трильби

Красота не имеет пола в глазах художника, поглощенного своей работой, будь то красота мужчины, женщины или райская красота ребенка, самая чарующая из всех

Любви утехи длятся миг единый,
Любви страданья длятся долгий век...

В конце концов среда, к которой мы принадлежим, кажется нам всегда наиболее симпатичной и близкой, даже если это преступная среда. Нигде в другом обществе нас не принимают столь радушно и приветливо; наибольший успех мы имеем все-таки в своей среде, если у нас есть хоть какие-либо данные для этого; а память о нас живет там дольше, чем за ее пределами (если, конечно, мы оставляем по себе хоть какую-то память).

Но вдруг они приходили к совсем другому заключению: муки голода нестерпимы! И потому спешили в английскую столовую на улице Мадлен (в самом конце, по левую руку). Там в течение часа или более они восстанавливали свои силы и угасший патриотизм при помощи английского ростбифа, запивая его элем, закусывали домашним хлебом, приправляли живительной, язвительной, жалящей желтой горчицей и зверским хреном и заканчивали пир вкуснейшим пирогом с яблоками и острым чеширским сыром.

Никакой ад после смерти нас не ожидает, — так говорил мне отец, — есть лишь тот ад, который мы при жизни сами себе и друг другу устраиваем здесь, на земле, а это мы делаем достаточно жестоко.

К тому же, пока не попробуешь нарисовать чье-нибудь лицо, никогда нельзя сказать, красиво оно или нет.

У себя, в Англии, он усиленно изучал французский язык, довольно прилично читал и писал, и даже мог кое-как изъясняться на нем, но французская речь, которая звучала в этой парижской мастерской, была совершенно не похожа на тот официальный, приглаженный язык, давшийся ему с таким трудом. Учебник, которым он пользовался, не годился для Латинского квартала.

У Свенгали за роялем был дар превращать вульгарнейшие, пошлейшие мотивы в неслыханную, небесную музыку. Кафешантанные куплеты, избитые мелодии, запетые салонные романсы, военные, школьные, кабацкие, уличные песенки — не существовало ничего самого ничтожного и низменного, что он не сумел бы волшебно преобразить в подлинный шедевр, не изменив при этом ни единой ноты. Я знаю, это кажется немыслимым. Но в этом и состояло его волшебство.

- Господи! На кой черт вы это делаете? - спросил он на ломаном немецко-французском диалекте.

• Делаю что? - спросил Маленький Билли на своем франко-английском.
• Сидите в воде и забавляетесь куском мыла и губкой?
• Да просто стараюсь быть чистым!
• Ах, вот что! А как же вы делаетесь грязным?

Он льстил себе, воображая, что у него философско-научное мышление, гордился трезвостью своего ума и весьма нетерпимо относился к человеческой непоследовательности.