О дивный новый мир

По сути дела, если мы не изберем путь децентрализации и прикладную науку не станем применять как средство для создания сообщества свободных личностей (а не как цель, для которой люди назначены служить лишь средством), то нам останутся только два варианта: либо некое число национальных, милитаризованных тоталитарных государств, имеющих своим корнем страх перед атомной бомбой, а следствием своим — гибель цивилизации (или, если военные действия будут ограничены, увековечение милитаризма), либо же одно наднациональное тоталитарное государство, порожденное социальным хаосом — результатом быстрого технического прогресса вообще и атомной революции в частности; и государство это под воздействием нужды в эффективности и стабильности разовьется в благоденствующую тиранию.

Чтобы обойтись без преследований, ликвидации и других симптомов социального конфликта, надо позитивные аспекты пропаганды сделать столь же действенными, как и негативные. Самыми важными «манхэттенскими проектами» грядущего будут грандиозные, организованные правительствами исследования того, что политики и привлеченные к участию научные работники назовут «проблемой счастья», имея ввиду проблему привития людям любви к рабству. Однако любовь к рабству недостижима при отсутствии экономической обеспеченности; в целях краткости я делаю здесь допущение, что всемогущей исполнительной власти и ее администраторам удастся разрешить проблему этой постоянной обеспеченности.

Жжик, жжик! — прозвучало в ответ. Она сбросила брючки клеш и осталась
в перламутрово-розовом комби. На груди блестела золотая Т-образная застежка,
подарок архипеснослова.
"Ибо эти соски, что из решетчатых окошек разят глаза мужчин..."
Вдвойне опасной, вдвойне обольстительной становилась она в ореоле певучих,
гремучих, волшебных слов. Нежна, мягка, но как разяща! Вонзается в мозг,
пробивает, буравит решимость. "Огонь в крови сжирает, как солому, крепчайшие
обеты. Будь воздержней, не то..."
Жжик! Округлая розовость комби распалась пополам, как яблоко,
разрезанное надвое. Сбрасывающее движенье рук, затем ног — правой, левой —
и комби легло безжизненно и смято на пол. В носочках, туфельках и в белой
круглой шапочке набекрень Ленайна пошла к Джону.
— Милый! Милый мой! Почему же ты раньше молчал! — Она распахнула
руки.
Но, вместо того чтобы ответить: "Милая!" — и принять ее в объятия,
Дикарь в ужасе попятился, замахав на нее, точно отгоняя опасного и
напирающего зверя. Четыре попятных шага, и он уперся в стену.
— Любимый! — сказала Ленайна и, положив Джону руки на плечи,
прижалась к нему.
— Обними же меня, — приказала она. — Крепче жми меня, мой кролик. —
У нее в распоряжении тоже была поэзия, слова, которые поют, колдуют, бьют в
барабаны. — Целуй, — она закрыла глаза, обратила голос в дремотный шепот,
— целуй до истомы. Ах, любовь острее...
Дикарь схватил ее за руки, оторвал от своих плеч, грубо отстранил, не
разжимая хватки.
— Ай, мне больно, мне... ой! — Она вдруг замолчала. Страх заставил
забыть о боли — открыв глаза, она увидела его лицо; нет, чье-то чужое,
бледное, свирепое лицо, перекошенное, дергающееся в необъяснимом,
сумасшедшем бешенстве. Оторопело она прошептала:
— Но что с тобой, Джон?
Он не отвечал, упирая в нее свой исступленный взгляд. Руки, сжимающие
ей запястья, дрожали. Он дышал тяжело и неровно. Слабый, чуть различимый, но
жуткий, послышался скрежет его зубов.
— Да что с тобой? — вскричала она.
И словно очнувшись от этого вскрика, он схватил ее за плечи и затряс.
— Блудница! Шлюха! Наглая блудница!
— Ой, не на-а-адо! — Джон тряс ее, и голос прерывался блеюще.
— Шлюха!
— Прошу-у те-бя-а-а.
— Шлюха мерзкая!

Из ванной донесся неприятный характерный звук.
– Тебе что, нехорошо? – громко спросил Гельмгольц.
Ответа не последовало. Звук повторился, затем снова; наступила тишина. Щелкнуло, дверь ванной отворилась, и вышел Дикарь, очень бледный.
– У тебя, Джон, вид совсем больной! – сказал Гельмгольц участливо.
– Съел что-нибудь неподходящее? – спросил Бернард.
Дикарь кивнул.
– Я вкусил цивилизации.
– ??
– И отравился ею; душу загрязнил. И еще, – прибавил он, понизив голову, – я вкусил своей собственной скверны.