Река Потудань

Закончилась империалистическая война, отгремела гражданская. В родной город близ реки Потудань возвращается Никита; вся его сознательная жизнь – страшные бойни, страх, кровь и смерть. И вот, вот – все закончилось. Он сомневается, узнает ли знакомые места, встретит ли людей своего прошлого.

Что вспоминать? И стоит ли?..

Вспоминает Никита, как знал раньше девочку Любу. Ходил он вместе с отцом в красивый дом местной учительницы, а у той – милая дочка, та самая Люба, все за книгами. Он и не говорил с ней тогда. Помнит, что занавески у них были на окнах, пианино у стены, много книг, шкаф весь забит. Никите то нравилось – у него-то в доме ни книг, ни пианино отродясь не было. А красота и знание привлекают его. И Люба, нежная Люба…

Каково это – встретить ее спустя столько лет, этих долгих военных лет?

Люба выросла, на врача учится. А жить не на что. Жалко ее – вечно голодную, обобранную, одинокую, с неизвестностью вместо будущего. Никита сам себе изумляется – что в ней такого, что он все к ней ходит, кормит ее, а сам нежности ответной от нее не видит? Не красивая. Сама не привечает. Влюбиться она хочет, а без любви – нет. А Никите и не нужно, достаточно просто на нее смотреть, заботиться, любить ее одним сердцем. Он-то – человек страстный лишь в этом сердце, а что попроще – не хочется, просто не хочется, что и не заставишь.

…А вот Люба полюбила. И замуж хочет, и отвечать нежностью и ласкою. Никита счастлив. Оба счастливы – хоть что-то хорошее в жизни. Но полюбившей Любе, расцветшей женщине, недостаточно любви сердечной. Быть вечной девушкой при любимом муже – участь страшная. Как ненароком Люба покупает детскую кроватку, ставит ее у окна, а ночью плачет от горя. Никита ничего сказать не может – ему жить не хочется, так стыдно. Боится каждой ночи, все слушает, как жена рыдает в подушку, и ее не успокоишь. А куда деваться? Уйти, убежать, избавить ее от этого. Чтобы она все позабыла, все, все…

Нежнейший рассказ о сложностях любви, поэтичный в своей искренности, трогательный и тонкий. Любовь у Платонова – необыкновенная сила, иррациональная, все в ней правильно и неправильно. Читаешь – и кажется, что за эту любовь не было бы жалко отдать всю жизнь, без остатка. Прекрасно.

Продолжаю традицию писать рецензии в день памяти Андрея Платонова, которые всегда чуточку больше, чем просто рецензии.

Река Потудань… по ту Даль.
Один из самых странных и совершенных в своём лирическом трагизме, рассказов о любви и её иррациональности.
В нём, как в капле в чашечке цветка в стихе Уильяма Блейка, отражён и голубой судорогой боли замер, целый мир.
Читая Платонова… словно припоминаешь сердцем, вечность: ад и рай любви.
Да, всё вместе, ад и рай — мучительно слиты у Платонова, как душа и тело — в любви.
Я испытал почти мистический, лирический ужас от чтения Платонова на этот раз: рука задумалась на странице, медля её перевернуть, словно лунатик на карнизе перед тем как шагнуть — в лазурь.
Вспомнил о своей любимой женщине, с удивительными глазами цвета крыла ласточки и о той боли, которую мы порой причиняем друг другу.
Перевернул страницу и… ахнул: на страничке проступила кровь, сверху, сбоку.
В лёгком шоке, перевернул ещё одну, как бы заглядывая в будущее, и снова — кровь на страничке рядом со строчками Платонова:

Мурашки жарко шелестнули по сердцу.
Я не сразу понял, что, наверно, задумавшись на кухне о любимой, порезал палец, когда готовил нам ужин: это была моя кровь на листах…
Но вышло символично и.. дивно как-то.
Ещё и эта строчка Платонова, и сам Платонов, снившийся незадолго перед этим, любимой моей.
Почему мы в любви порой так мучаемся, словно умираем и не можем умереть?
Какая-то голубая судорога бессмертия, словно боль так сильна, безумна даже, что если бы её капля сбылась в теле, то оно мигом бы истлело, а так, словно душа почти разлучилась с телом и мотыльнула (полыхнула!) в сумерки смерти, но её, милую, кто-то незримый держит за крылышко и не даёт улететь целиком: трепыхается яркой болью в израненной пустоте, и гаснет…

Закрыл томик Платонова, словно бы тоже, раненый (моя кровь), откинулся на спинку дивана и закрыл глаза. Вспоминаю...
Ночь. Луна догорает в окне, как сожжённое письмо.
На тихо освещённой постели, лежит моя любимая в лиловой пижамке, и я.
Почти обнажённые, полупрозрачные в своей истомлённой нежности и безмолвии, едва касаясь друг друга руками.
Любимая освещена чуточку больше, я — в тени.
Наши позы так грустно симметричны, и… могли бы что-то напомнить, если бы можно было оказаться на потолке и светлым взглядом посмотреть на нас.

В школе, я часто на последней странице тетради, рисовал красной ручкой, цветок розы для девочки, в которую был влюблён и не смел ей в этом признаться.
Однажды она заглянула мне через плечо, словно моё удивлённое, лазурное крыло (чудесная лазурная кофточка), и я закрыл в испуге тетрадку и сердце своё.
Чуть позже, когда открыл вновь, на двух страничках уже были две розы: одна — яркая, счастливая, а другая — прозрачно алая, бесконечно-ранимая… как сердце моё.
Мои тетради в школе, истекали алой кровью цветов…

В ту ночь, лёжа рядом с любимой, я хотел ей признаться в страшном: нам нужно расстаться.
Слова уже подступали к губам… и гасли, становились призраками и я беззвучно ловил их тени губами: движения губ в сумерках, стали бесприютными тенями моих слов…
Я считал до  10, 20… и снова слова замирали холодком на губах, словно я хотел покончить с собой, приставлял пистолет к груди, виску, рту… считал, зажмурившись, и снова не мог решиться: сказать эти страшные слова — не люблю, всё равно что убить человека, а может и не одного.
А может я нечаянно уже сказал эти слова и мы теперь лежим в постели, мёртвые, освещённые луной, смотря в потолок, а наши души грустно смотрят с него, на нас, тихо простёртых в постели…

Помню, мне тогда приснился жуткий сон: от стыда и боли нелюбви, пока любимая спала, я тихо надрезал себе вену на запястье, лёжа в постели.
И с улыбкой какой-то детской справедливости, симметричности боли, тихо разбудил любимую и показал ей запястье, словно дивный цветок из весеннего Эдема, и сказал, что не люблю её, попросил прощения и поцеловал.
Проснулся я от странного ощущения в руке: она была влажноватая.
Включив телефон, я посмотрел на руку и тихо вскрикнул: на ней была кровь.
Дело в том, что от переживаний и напряжённой атмосферы в отношениях последних дней, у любимой раньше времени случились месячные и она чуточку протекла на постель.
Но это была словно бы наша общая кровь.
А разве в любви бывает иначе?
Я лежал в темноте рядом с любимой и… ласково гладил пятнышко крови на простыне и думал о ней… думал с такой нежностью, с какой ещё никогда не думал: прижался к ней нежно, обнял и всю ночь так пролежал, думая о нашей странной любви, чуточку не от мира сего.

Мне иногда кажется. что я веду странную жизнь персонажа из какого-нибудь так и ненаписанного рассказа Платонова.
Платонова давно уже нет, а книги его словно сами по себе живут, пишутся…
Мистика? Нет… жизнь.
Вы знали, что рассказ Платонова «Река Потудань» — это рассказ из будущего?
В конце 40-х годов, Платонов лежал в туберкулёзной больнице на «Высоких горах».
Он понимал, что ему остаётся не много времени.
Проведать его пришёл писатель Виктор Некрасов.
Они сидели в осеннем парке на лавочке, с жёлтой листвой на земле, похожей на летейскую рябь…
Платонов подарил Некрасову томик своих рассказов — Река Потудань, вышедший в 1937 г.(первая публикация после долгих лет «литературных гонений», почти тютчевского "Silentium". Весна, раз в несколько лет, словно на далёкой и грустной планете… И почти сразу же, новое гонение, уже на этот невинный сборник, гонение на любовь и душу).
Некрасов с улыбкой глянул на обложку книги: на ней была опечатка. Внизу стояла дата издания: 1987 г.
Платонов грустно улыбнулся и сказал: хочется верить, что к этому времени меня ещё будут издавать и не забудут…

Вас не забыли, Андрей Платонович. Напротив, к этому времени стали впервые издавать ваши запрещённые книги.
Именно в 87 г. впервые был опубликован «Котлован», и в том же году, молодой режиссёр Александр Сокуров, на последнем курсе университета, снял свой фильм по вашему рассказу «Река Потудань» — Одинокий голос человека.
Я специально отыскал для себя ваш сборничек рассказов, изданный в 1987 г.

Рассказ начинается с привычного платоновского постапокалипсиса, — потрясение всех жизненных основ, от небес, до души, и бескрайняя как море, тишина над миром…
Солдат возвращается с войны в мирную жизнь, в свою деревеньку… на заре.
Всё вроде бы просто, если бы это не был Платонов.
На заре… Назарет.
Кажется, что мир недавно закончился, умер в тоске по чему-то прекрасному, вечному, и ужасы войны и зла, ему приснились.
Мир умер, словно отец солдата, старик, чем-то похожий на бога, у которого умерла жена и двое его сыновей погибли на войне, и он с мучительной надеждой ждёт третьего, и каждый вечер, лишь заколосятся звёзды на небе, он ложится спать, чтобы не думать о безумии жизни и не терзать своё сердце пустотой, тишиной о сыне (У Платонова есть пронзительный рассказ — Третий сын, с евангельскими мотивами, в некоторой мере перекликающийся с рассказом Река Потудань).
Чем-то похоже на ожидание расстрела: смотреть каждый день в окно, а там, лишь птица в небе пролетит, странник пройдёт… а сына нет.
Трава весной снова зачем-то прорастёт и воскреснет природа и цветы на яблоне задрожат вечером своим звёздчатым светом, а сына всё нет…

В возвращении сына весной с войны (Никита — победитель), есть что-то новозаветное, пасхальное.
Есть в начале рассказа и что-то лермонтовское: выхожу один я на дорогу…
Но вместо «кремнистого пути» и небесной пустыни, где «звезда с звездою говорит», проросла трава, как она растёт на могилке заброшенной, где-то в поле, вдали от людей.
Огни деревеньки уже не горят на заре… Назарет.
Дотлевают звёзды и покосившиеся домики с крышами, похожи на сложенные в молитве ладони, среди звёзд.
Звёздам больше не с кем говорить в этом мире, а может и на небесах.
Тихо светят куда-то, зачем-то… словно одинокий человек лежит в вечерней высокой траве и говорит сам с собой.
К слову, в 1945 г. Платонов напишет почти евангельский по светлости и символизму, рассказ о мальчике Никите, ожидающем с войны своего отца, в декорациях спиритуалистических сумерек детства. Ракурс меняется. В отличии от "Реки Потудань", Никита - ребёнок, и ожидает в саду своего детства, Отца, словно Воскресения Христа.

Всё это время на войне, в долине смерти, Никита, как о чуде и рае. вспоминал, как он с отцом, юношей ещё, ходил в чудесный домик с зелёной крышей и яблоневым садом рядом.
Там играл рояль, там было тепло сердцу и загадочная, прекрасная девочка, подобрав ноги под себя на диване, читала книжку…
Это воспоминание рая, словно путеводная звезда любви, светила Никите во тьме и в смерти, и вот он вернулся…
Так птицы прилетают весной из далёких и немыслимых стран…
А он вернулся из ада. Словно тень и обнажённая, израненная душа.
Только представьте: птицы возвращаются в родные края… и не узнают их.
Словно самые законы природы кто-то замучил, перебив им голени и они как бы висят на кресте.
Всё как-то содрогается и звёзды облетают алой листвой…

Платонов фактически описывает экзистенциальный кошмар первого сна Адама.
Никита ложится в сумерки прохладной травы где-то в поле, подремать.
Дом уже близко… через него переступает некий странник и пропадает в пустоте сумерек.
Кто это? Ангел? Душа его?
Да, душа… он позже, в конце рассказа, последует за ней, познав боль и ад любви: это будет его Вергилий.
Никита засыпает и ему снится, как что-то мохнатое, маленькое, жаркое, словно адский зверёк, быть может живущий в той же баньке с пауками из сна Свидригайлова из Пин Достоевского (пауки на том свете.. ничего нет, только банька и пауки), крадётся по его телу и… забирается ему в рот, стремится проникнуть дальше, в душу, нутро.
Никита задыхается во сне и просыпается с криком.

Что с этим миром произошло, пока он воевал? Кто в нём живёт теперь?
Или же есть какой-то древний, безумный закон, по которому, убивая кого-то, или даже плохо думая, переставая видеть в человеке душу, человека переставая видеть в человеке, ангела в нём томящегося, в мир проникает нечто тёмное, бесприютное, озябшее, желающее найти себе убежище в душах спящих, выгрызая их изнутри, похотью, злобой, сомнением в человеке, боге и мире?
Любопытно, но этот эпизод похож на какие то черновики Иеронима Босха к его Аду земных наслаждений, на экзистенциальное насилие над человеком, развратное в своём последнем безумии, и в этом плане это тайно перекликается с дальнейшей трагедией Никиты в сфере пола — мужским бессилием и боязнью войти в свою любимую, причинив ей боль: хватит боли в этом мире!

Платонов, в мунковской парадигме красок на мосту через реку, описывает, как Никиту на вечерней улице окликнул женский голос: та самая девочка из его воспоминаний: прошлое окликнуло, ангелы…
Как там в стихе Софии Парнок, на смерть Аделаиды Герцык?

Кажется, что душа Никиты умерла на войне, убивая других. Вернулась тень: ушли двое — душа и тело.. вернулся кто-то один.
Так иногда бывает и в муках любви,..
Вернулась орфеева тень, и женский голос словно напомнил ему, что он жив, что он может жить.. в любви.
Не Орфей оглянулся и утратил Эвридику, но, Эвридика, обернулась голосом на Орфея и вернула его к жизни, к себе.
Если на это место в рассказе навести телескоп и увеличить, то обычная вечерняя улочка, с гуляющими на ней молодыми девушками и парнями… Эвридикой в беленьком платьице, вспыхнет адом, почти мунковским, на том самом мосту, только в отличии от крика, женский голос, словно крик в аду — о любви, без которой мир и человек — ничто.
Если приглядеться на детали этой вечерней улочки, то это и правда, тени ада: у одного мужчины под мышкой — голова коровы, у женщины — хлеб, у другого  — требуха.
Какой то распятый ягнёнок, тело христово, поруганное, вне любви.
Т.е. голод души, который стремятся заткнуть телесной едой, плотскими желаниями.
Важнейший мотив в рассказе, да и в мире.

Между девушкой и Никитой зарождается любовь.
Не ново на этой безумной и прекрасной земле.
Но Платонов это описывает так… экзистенциально-трепетно, словно это первая любовь на земле, и люди ещё не знают толком, как это — любить: всё так трепетно-ново, безумно и… больно.
Ранить может всё что угодно — мы ведь бесконечно уязвимы в любви, но и подарить счастье, может всё что угодно, даже качнувшаяся тень ветки сирени на ветру.
В этой первой любви на земле, прекрасной и трепетной, есть одно но: бесконечность, полыхающая между двумя любящими.
Это безумное расстояние почти равно полыхающему тёмному космосу между звёздами, между душою и телом, и эта сквозная боль расстояния залечивается лишь в любви, и то, мимолётно.

Боже мой... это реально печально и безумно до слёз, а мы к этому привыкли.
Мы довольствуемся в любви простыми простыми объятиями, поцелуями, сексом… а бóльшая часть нашего бессмертного существа, быть может навеки разлучена с тем, кого любит.
Помните стих Гумилёва, Шестое чувство?

Прекрасно в нас влюбленное вино
И добрый хлеб, что в печь для нас садится,
И женщина, которою дано,
Сперва измучившись, нам насладиться.

Но что нам делать с розовой зарей
Над холодеющими небесами,
Где тишина и неземной покой,
Что делать нам с бессмертными стихами?

Ни съесть, ни выпить, ни поцеловать.
Мгновение бежит неудержимо,
И мы ломаем руки, но опять
Осуждены идти всё мимо, мимо.

Что-то в нас хочет всей этой красотой обнять любимого человека, прижаться к его бёдрам, груди, горлышку, всем этим чудом… но мы не можем. Вот в чём основная, экзистенциальная мука бессилия, а не в простой трагедии импотенции, как думают многие.. (тут разные буквы приходят на ум) прочитав рассказ, включая Кончаловского, снявшего пошлейший фильм в Америке по мотивам рассказа Платонова.
Мне хочется плакать утром от красоты моей возлюбленной, спящей на постели.
Что я могу сделать? Постелить крылья к её ногам? Все стихи и цветы мира? Вот эту зарю, в росе последних звёзд?
И я просто пишу стих об этой заре и сердце любимой и робко кладу его его чуть ниже животика любимой, и целую её, Там, одновременно целуя внизу её живота, и её милое тепло и зарю и душу и стих…

Для Никиты, вся жизнь его души, от безумия войны, спряталась в сумерки его сердца. Тело и пол - спрятались в душу.
Джордано Бруно как-то заметил, что, быть может, не душа находится в теле, а тело - в душе.
Это почти невыносимая плотность любви души.
Так, всего ложечка нейтронной звезды (умершей) на Земле, весила бы тысячи тонн: ты физически ощущаешь эту иррациональную тяжесть любви в душе Никиты. Всё по Цветаевой: легче нести небо на плечах (Атлант), чем небо в груди (влюблённый).
У Бодлера есть стих — Альбатрос: прекрасная птица ковыляет по кораблю, волоча крылья, а матросы смеются и передразнивают её.
Платонов в этом смысле описал экзистенциальное измерение любви, когда человек в любви, волочит за собой исполинские, размером с бессмертие, крылья, незримые никому… даже любимой.

А что же девушка, с символичным именем — Любовь?
Она учится в медицинском. Желает помогать людям…
Живёт одна в своём покосившемся домике на окраине млечного пути (если поднять взгляд над домом. Кстати, есть в этом какая-то тихая, тютчевская прелесть: в чтении книги, в отличии от прослушивания, можно именно не спеша задуматься сердцем и поднять взгляд на небеса искусства, увидев чуть больше).
Она голодает и при свете печки, на полу, читает свои книги.
Её милая подруга Женя, бывает, придёт к ней и тихо положит на печку 4 печёных картошечки…
У Платонова, как и у Набокова, с которым он родился в один год, не бывает случайных деталей: мир в их произведениях, развивается сразу в 4-5 измерениях.
Эти картошечки — из «подземного мира» смерти, похожи на пасхальные яички. Мрачная Пасха в аду…
Женя, этот милый ангел дружбы — скоро умрёт. Умрёт что-то в душе Любы, как и в душе Никиты что-то умерло на войне: первый проблеск их подлинной, потусторонней встречи где-то там… по ту сторону.

Никита со  слезами на глазах делает гроб… словно экзистенциальную туфельку для Золушки, ибо мог полюбить и её, она могла его окликнуть в аду вечерней улочки.
Люба холодна к Никите, сдержанна, её сердце всё в учёбе, в книгах… как в гробу: её сердце спит.
Она сердцем — вся в любви к людям, которым нужна её помощь.
Как там у Достоевского? Дальнего полюбить легко, ты ближнего полюби, со всеми его сумерками и безднами.
Сердце Никиты словно бы вянет Розой из Маленького принца на далёкой и грустной планете.
Его ни разу не ранило на войне, а в любви… он весь изранен и умирает.
Целый мир рушится у Никиты, ибо и он, милый, словно ребёнок, спрятался в сумерки его сердца от безумия войны и любви.

Никита заболевает. Он при смерти (сколько времён года в любви? И точно ли их 4, или же больше? Кажется, много времён года, лунно восходят и сменяются в течении рассказа… да и в жизни многих из нас, в любви).
И снова новозаветные тени мерцают в рассказе: одна любовь может вернуть душу к жизни.
Платонов пронзительно описывает это таинство воскрешения души: Люба раздевается и ложится под одеяло вместе с Никитой, который между жизнью и смертью, чтобы согреть его своим теплом.
У них ещё не было интимной близости, но это выглядит так не от мира сего, словно бы женщина.. легла в постель, с душой мужчины: тела мужчины как бы и нет, оно сейчас призрачно почти, зато душа — сияет и её можно коснуться, в страдании.
Люба прижимает Никиту к себе, как ребёнка. прижимает к груди, питая его своим теплом.

- Где болит, милый?

• Нигде…

  Так и кажется, что Люба спросит его:

• А ты кто?

У Генриха Гейне есть чудесный стих — Азра, про человека из таинственного племени Азров (Азраил?).
Полюбив — они умирают.
Платонов говорит об этом же: предельное соприкосновение Танатоса и Эроса в любви, говорит о тайне любви, без которой человек — внутренне мёртв.
А мы как-то весело забыли об этом, привыкли любить вполсердца, месяцем сердца.
Бросаем слово, словно сердце, на ветер.
Пострадаем для приличия от боли любви, отверженности или нелюбви, и живём себе дальше, и не думаем умирать, хотя говорили, что любим больше жизни…

Люблю замереть рукой и сердцем на страничке, где вечность и душа.
Прикрою глаза, и разговариваю голосом Любы и Никиты, про себя… думая о моей любимой, с глазами, цвета крыла ласточки, которая сейчас приболела.
Так и кажется, Люба, спросившая Никиту — где болит, встанет с постели, дотронется до солнечного блика на трещинки окна, и скажет: здесь болит?
И Никита прошепчет устало: да,

• А вот здесь? — и Люба дотрагивается до краешка своего платья на бедре, с узором розы.
• Здесь очень болит...(отворачивает лицо к стенке).