Такыр

Наверное, мне надо что-то с собой сделать. С психологом обсудить. Так дальше не может продолжаться. Как я читаю про насилие над женщинами и детьми, так начинаю ненавидеть мужской пол. Меня триггерит несусветно. Бомбит больше, чем от снимков Припяти.

И по фигу мне на ласково красивый язык автора, на искусно нарисованные пейзажи пустынь. Сейчас. Я. Просто. Ненавижу. Мужиков. Из-за которых утекают с песчинками женские жизни, улетают в космос девичьи мысли, засыхают, что твой ручей, старушечьи груди. Эй, это в 40 лет она старухой стала, безжизненной, усохшей, без единого шанса, с единой мыслью скорей бы умереть. Эти женщины даже плакать не могут, ни слезинки выдавить, потому что не о чем и не о ком. А держит их... разве что ненависть? Да только и ее нет. Есть пустота. Но мужику все равно на это.

Все эти восточные мужчины, которым что верблюд, что баба, такая у них «любовь». И когда тебе 65, а ей 15, это тоже такая «любовь».

А ведь XX век на дворе. Я пафосная, я знаю, но. Короче, меня так злит, мне так грустно. А всего лишь маленький рассказик про женщину в пустыне и ее дочь. И спасибо маме и папе, что я родилась не там. И отдельное спасибо папе за то, что он не похож на таких мужиков.

Задумалась. Сильно задумалась. Впечатление от рассказа колоссальное. Оно не делится на «понравилось» или «не понравилось».
Восточная женщина – особый привкус. Женщина Востока, порабощенная мужским полом. Безропотная рабыня? Или предмет поклонения? Почему укоренился такой литературный штамп. Восточная рабыня? А наше крепостное право? Да какое там право. Дочери богачей, не имеющие своего голоса. Живущие под папенькиным гнетом и потом отданные богатому старику. А? Вот уж где полыхает любовь…
Что-то есть такое «тормозное» в этом рассказе о сложной жизни женщин Востока, их рабском положении, ранней старости и ранней смерти. Об их равнодушии к навязанному мужу и долготерпению. Что-то есть, что-то заказное. Обратилась к предыстории написания рассказа. В 1933 году в Среднюю Азию отправилась бригада писателей, и среди писателей оказался и Андрей Платонов. Результатом поездки писателей стал литературно-художественный альманах «Айдинг - Гюнтер» (Лучезарный день) и туда вошел рассказ «Такыр». Интересно бы найти этот альманах и произведения всех писателей прочитать! Вот что зацепило. Окончание рассказа. Все же хоть чуть-чуть, но пришлось прогнуться. И это было нужно Платонову. Понятно все. Тяжелый рассказ, правдивый, а правду тяжело писать, особенно, когда от тебя ждут другого – пафосного, оптимистического, ура-патриотического. Платонову удалось воссоздать в своем рассказе Правду. И это главное.

Средняя Азия 30-х годов. В ущелье, привязанные друг к другу, идут девять девушек пленниц. Вечер молится. Свет от взошедшей луны, грустно перебирает тёмный блеск их склонённых головок, словно чётки. Одна маленькая женщина, 14-тняя персиянка Заррин-Тадж, идёт позади всех без верёвки.
Из родной Персии, ещё слышится запах цветов и песня птицы, словно бы грустно поют сами цветы, что-то оплакивая.
Посреди ущелья - чудо : камни парят меж небом и землёй. Притяжения больше нет. Они свободны... Нет, это просто река омывала корни древней чинары, и она обнимала, вбирала в себя то, что должно было её погубить, и поднимала к звёздам. Вот так и я - думает Заррин,- обнимаю и поднимаю к звёздам от бреда земли, своё сердце, своё горе, ребёнка под сердцем.
Достоевский боялся описывать насилие над детьми, но передавал живую боль их судьбы, отражённой в судьбах других героев. Платонов не боится описывать это насилие, но делает это так... чутко, словно бы вечно-юная душа, чувствует на себе живой и тёмный вес тела : они одно мучительное целое. Природа смотрит на это печальным взором лошади, тихих звёзд... Заррин лежит, склонив головку к востоку, пропускает сквозь пальцы песок... И вроде бы просто перебирает холодный песок, но сколько горячего, немого горя в этой фокусировки души на подробностях жизни!
Словно бы душа зарывается в эти подробности, забывается в них, чувствует себя песком, ветром, ночью : Заррин-Тадж уже нет. Делайте с ней что хотите : её уже нет! Она уже так далека от земли, от бледного, крестом простёртого на этой земле тела и тёмного человека, жуткой тенью навалившегося на это тело. Она смотрит на это холодным взором души, покинувшей тело.
Есть понятие "молоко скорби", когда ребёнок впитывает с молоком матери всю тёмную муку горя причинённого матери, впитывает ту самую страшную ночь, те самые страшные звёзды. Да и сам ребёнок в ребёнке, чувствовал тогда эту ночь, эти звёзды...
Такыр - это "горячая Арктика". Высохший Стикс, его горячее, в паутинках трещинок, дно, где мечутся неприкаянными душами - животные, люди. Здесь женщины ведут призрачную, поруганную жизнь.
В этом аду на земле, Заррин стала забывать себя среди рабского труда и бессмыслия судьбы. Бывало, она ложилась посреди Такыра, глядела на грустное небо, на ветер, и думала : вот и всё. И так будет всегда...
Но родилась Джумаль ( изумительный символизм имён-фамилий в рассказе), словно бы душа, покинула умирающее тело. В аду, мотыльком засверкало нечто живое, что впитало с молоком матери не только скорбь, но и память о цветах Хорасана и птицах, как о рае земном.
Девочка-душа росла, грустно повторяя судьбу многих рабынь, не замечая того, что превращалась в прекрасную девушку. Без ласки и воды в этом аду, желая чистоты и тепла, она поднималась на возвышенность, сбрасывала, словно ветхую листву, свою одежду, поднимала к небу веточки рук, и тихо стояла, подставляя свою обнажённую душу и тело, солнцу и ветру.
Жизнь её убивала. И как часто это бывает у Платонова, новую жизнь ей подарила смерть, которую она обняла.
Был некий странник, австриец, работавший когда-то оптиком, но бежавший во время войны, в эту пустыню, где его мучили миражи одиночеств и ада.
Платонову однажды сказали, что на его произведения нужно писать не рецензии, а исследования ( в этом смысле, в закоулочках текста и сомволизма Платонова, так же интересно блуждать, и даже заблудиться, как и в тихих закоулочках текста Набокова). Посему, умолкаю, оставляя дочку Заррин на заре её жизни, с раем в горячем сердце, который она желала бережно пересадить на пустынное место, возделав ад и смерть, дабы и из них проросла жизнь, и на земле не было бы больше насилия, рабства и безумия одиночества.

С Платоновым у меня сложные отношения. Котлован вынес мне мозг в 11 классе, он мне не понравился абсолютно. Язык похож на какофонию, ничего не понятно, где структурный текст?
Но ясно, что такой был стиль у человека, витиеватый и по модным законам того времени.
Собственно язык и в этом рассказе конечно сложный. Через него надо продираться, но сегодня картинка вырисовывается четче.

Пустыня, пустыня вокруг. Бесправные женщины, рабыни. Работай, рожай и умри. Тоска, безысходность, песок. Мать героини видела другую жизнь, она видела реки и зелёные деревья. А вот главная героиня не видела, и ей не с чем сравнивать. В ней живет неизвестно откуда взявшийся тлеющий уголек удовлетворенности... до определенного момента.
К сожалению, тогда насилие над женщинами и насилием то не считалось. Какой смысл думать о скоте?

Очень странной показалась вставка про новую советскую жизнь. Она даже другим слогом написана! Я думаю, ради галочки, потому что конец снова написан в стиле всего рассказа.
По итогу есть в нем что-то очищающее душу и дающее надежду.

Фабула: по диким степям кочует примитивное туземное племя, промышляющее животноводством, а так же набегами и грабежами. Захваченная в набеге иранка приживается, рожает дочку, растворяется в местной жизни. Обе не перестают при этом (по мнению Платонова) мучиться от существования.

Честно говоря, более неподходящего фона для платоновского психологизма сложно придумать. Откуда бы взяться в неразвитом сознании примитивного необразованного человека такому упрямству рефлексии? И с какой-такой стати он должен воспринимать негативно пусть не богатую, но стабильную, много лет окружающую его картину действительности?

Все это лишь умозрительный перенос больного цивилизацией сознания современного человека в совсем другую черепную коробку, и верить в это надо не больше чем в рассказы, написанные от имени кошек и лошадей.