
Первые ТРИ книги которые вы прочитали в 2016 году
Liby
- 610 книг

Ваша оценка
Ваша оценка
Не так давно я написал рецензию на катаевский "Белеет парус одинокий", в которой рассматривал творчество автора как представителя классического соцреализма. Однако, с Катаевым всё было далеко не так просто, в самом конце жизни он пишет совершенно несвойственную его стилю повесть, в заголовок которой берет строчку из пастернаковского "Разрыва".
"Уже написан Вертер", построенный по принципу сна главного героя, переплетающегося с реальными воспоминаниями, пронизан экзистенциализмом и чем-то напоминает творчество Кафки и Борхеса. А название, заставляющее вспомнить Гёте и эпоху романтизма, привязано к следующим строчкам стихотворения:
А в наши дни и воздух пахнет смертью:
Открыть окно, что жилы отворить.
Повесть в какой-то степени автобиографична, потому что молодому Катаеву пришлось в 1920 году 8 месяцев провести в застенках одесского ЧК, в чем его обвиняли, и какой ценой ему удалось выйти живым, по большому счету остается тайной, возможно, мучившей своего обладателя до самых последних дней жизни. Ведь за повесть Катаев взялся почти через 60 лет после событий, в ней описанных.
Речь в произведении идет о глобальной инфляции цены человеческой жизни в условиях всепоглощающего социального конфликта. В стране который год идет гражданская война, законов, как таковых нет, есть требование революционной необходимости для одних, и требование спасения Отечества для других, и есть просто люди, которым в этих условиях приходится выживать.
Люди, которые давно пережили романтизм добровольно уходящего из жизни Вертера, люди цепляющиеся за жизнь, но в создавшихся условиях, с обреченностью относящихся к более чем возможной смерти в любой момент.
Иногда повесть подается как произведение о зверствах ЧК, но это упрощенный подход, это произведение о зверствах эпохи, о всеобщем кризисе человеческой жизни и достоинства, что, конечно, не снимает личной ответственности с тех чекистов, которые не могли удержаться от исполнения роли бога, в чьих руках жизни простых смертных. Одним из таких вершителей судеб представлен "ангел смерти" - Наум Бесстрашный. В этом образе выведена реальная личность пламенного чекиста, одного из кандидатов в прототипы молодого Исаева, будущего Штирлица, убийцы Мирбаха - Якова Блюмкина, который позже сам станет жертвой сталинской чистки, проиллюстрировав своей судьбой тезис о "пауках в банке" и "революции, пожирающей своих детей".
Но, события, происходящие в Одессе, и описанные в повести, уже начало этого процесса самоистребления, ведь несколько чекистов гибнут на страницах повести как люди, не оправдавшие доверие, проявившие мягкотелость по отношению к врагу - главному герою, попавшему под раздачу студенту, которого смогла вытащить из застенков мать. Те, кто помог матери студента, заплатили за свою отзывчивость жизнями. Их отличия от Вертера в том, что Вертер уходил из жизни, потому что мир жесток, а их уходили из жизни, потому что мир ТАК жесток: "А в наши дни и воздух пахнет смертью".
Нельзя не сказать пару слов про Ингу Лазареву, жену студента и одну из жертв "ангела смерти", это, как оказалось, она донесла на мужа, а затем на тех, кто его отпустил, но её расстреляли вместе с остальными, с теми, на кого она донесла. Сделано это было потому что Блюмкину недосуг было разбираться кто прав - кто виноват - всех под одну гребёнку, но по сути своей проявился закон справедливости: "доносчику - первый кнут". В образе Инги Катаев создает альтернативу Любови Яровой из пьесы Тренёва и Марютки из лавреневского "Сорок первого". Эти женщины жертвовали любовью ради идеи, и это утверждалось нашей литературной критикой как образец, они не предавали, а делали правильный выбор. Катаевская Инга тоже "делает выбор" ради идеи, но результатом её выбора становятся только смерти, в том числе, её собственная, и выглядит он как самое настоящее предательство.
Повесть Катаева по идее должна была отправиться в стол, но, видимо, уже веяли ветры будущей перестройки, и она смогла увидеть свет в июньской книжке журнала "Новый мир" за 1980 год.

Очень непросто далась мне эта небольшая повесть, написанная в стиле потока сознания в каком-то разорванном и сумбурном сне. А поскольку я всегда слушаю аудиокниги перед сном, то и мой поток сознания прерывался сном и продолжая слушать днем, я ничего не помнил. Так повторялось несколько раз , и я уж хотел бросить ее, но выходным днем я запустил ее опять в сознание и не отпускал, пока не прослушал. Это вторая книга Катаева после алмазного венца, и опять после прочтения начал копаться в интернете, где узнал много интересного, и что побудило меня выписать еще один том из его собрания сочинений.
Тайна странного названия раскрылась сразу четверостишием Пастернака:
Затем, помня его службу и у белых и у красных, решил узнать не о себе ли он писал. Выяснилось, что лишь отчасти, но был и реальный прототип с трагической судьбой. Судьба самого произведения тоже непростая. Она вышла в 80м году и подверглась критике со всех сторон. Коммунисты осудили за очернение истории, а либералы за очернение евреев. Осудил книгу и сам Андропов.
Я еще раз перечитал его биографию, и мне очень захотелось еще читать его книги. А может быть перечитаю и понравившуюся в детстве книгу "Белеет парус одинокий". Как знать. Такие вот мысли
Книгу озвучил неподражаемый Герасимов, и если бы эту книгу слушали либералы, то и его осудили бы за очернение чекистов-евреев)

Естественно, что, прочитав «Катаев. Погоня за вечной весной» Сергея Шаргунова, я тотчас взялся за одно из последние знаковых произведений Валентина Катаева – повесть «Уже написан Вертер».
Каюсь, раньше не читал этот маленький шедевр, написанный восьмидесятидвухлетним Мастером.
Скажу лишь, что названию повести послужили последние строки стихотворения «Разрыв» Бориса Пастернака:
«… Уже написан Вертер,
А в наши дни и воздух пахнет смертью:
Открыть окно, что жилы отворить»
Окрещенную антисоветской, повесть не приняло подавляющее большинство коллег писателя, не говоря уж об официальной критике. Но поразительно, «Вертер» был опубликован в твардовском «Новом мире» вопреки позиции всей редакции по решению, казалось, такого ретрограда, как Михаил Суслов. Удивительны, Господи, дела твои?!
Не хочу касаться содержания повести, кому нужно – тот сам узнает…
Отмечу только, что прототипом героя повествования Димы послужил сверстник Катаева, художник Виктор Федоров. Отец которого, Александр Митрофанович Федоров, был известным дореволюционным писателем. Но, безусловно, автор отразил собственный жизненный опыт, точнее, факты личной биографии. Он сам восемь месяцев был узником тюрьмы одесского ЧК на Маразлиевского и пережил все эти ужасы.
Еще повесть окрестили – антисемитской, не удивительно, ведь все ее отрицательные персонажи евреи. Но Катаев отнюдь не юдофоб, достаточно заметить, что его жена Эстер еврейка, ну и дети от нее по Галахе – тоже, выходит, евреи. Вот так…
И еще один интересный факт?! Кажется, никто из авторов прочитанных мною рецензий не отметил, что участь Якова Блюмкина – прообраза главного злодея Наума Бесстрашного калька судьбы Димы, целенаправленно сданного в ЧК своей любимой женщиной. Блюмкина точно также «оприходовала» его любовница – сотрудница иностранного отдела ОГПУ Елизавета Горская (по мужу Зарубина), в девичестве – Лиза Розенцвейг.
Что еще сказать? Лучше апостола Матвея и не скажешь: «Имеющий уши - да услышит, имеющий глаза - да увидит, имеющий разум - да осознает».

С поразительной ясностью он понял, что погиб и уже ничто его не спасет. Может быть, бежать? Но каким образом? Бежал же на днях один поручик, которого вели по городу из Особого отдела в губчека. Поручик бросил в глаза конвойным горсть табачных крошек и, добежав до парапета, спрыгнул вниз с моста и скрылся в лабиринте портовых переулков.
Он быстро шел к развязке и завидовал поручику. Но сам на такой поступок был не способен. Да и табака в кармане не нашлось ни крошки. Ах, если бы хоть щепотка… или соли!.. Он бы… Но нет, он бы все равно ничего не сделал. Он был трус. Они все равно пальнули бы сзади в его лопатки, эти двое.

Довольно переворотов. Их было по крайней мере семь: деникинцы, петлюровцы, интервенты, гетмановцы, зеленые, красные, белые. Пора остановиться на чем-нибудь одном. Он остановился. Пусть будет Советская Россия.















