Весна в Фиальте

Так случилось, что последнее время читаю много рассказов и, что удивительно, через один, встречаются рассказы о весне. Такой неожиданный осенний сюрприз. Люблю рассказы, наверно потому, что люблю с детства слушать истории хороших знакомых или случайных попутчиков в поезде.
Но постепенно сюжеты и разные герои в рассказах кажутся повторяющимися и начинаешь странно путать Тэффи, Бунина, Чехова и даже Акутагаву. Условно путать, конечно, узнавая автора, но про себя отмечая, читая одного из них: что-то подобное мне недавно рассказывали. А это просто перетекают слова, сюжеты, дыхание рассказов из одного в другой.
И вдруг совершенно иное: Весна в Фиальте. Иное, захватывающее предложениями, вмещающими целый эпизод или даже главу, словно тянется длинная красивая нота и ты слушаешь, затаив дыхание. И только начинаешь дышать, как перехватывает дыхание от узнавания незнакомого, словно передо мной медленно проявляют плёнку и сразу, не дав просохнуть, начинают прокручивать ретро фильм, от призрачной красоты которого невозможно оторвать глаз. И ты уже, как бабочка пойман в сачок и тебе всё равно, куда тебя пришпилят потом, лишь бы продолжалось это волшебное действо и успеть досмотреть до конца.
Волшебное место, вымышленный приморский город Фиальта, встречает тёплым неподвижным воздухом, платанами, можжевельником и "в бледном просвете, в неровной раме синеватых домов, с трудом поднявшихся с колен и ощупью ищущих опоры расплывчато очерченная гора св. Георгия ". А "море, опоенное и опресненное дождем, тускло оливково" и "никак не могут вспениться неповоротливые волны".
В названии городка Фиальта любой легко услышит фиалки и Ялту, ещё до признания Набокова в любви к Фиальте:

Я этот городок люблю; потому ли, что во впадине его названия мне слышится сахаристо-сырой запах мелкого, темного, самого мятого из цветов, и не в тон, хотя внятное, звучание Ялты.

Рассказ о любви, ускользающей подобно призраку или изменчивому ветерку с моря и непременно возвращающейся при неожиданных встречах.
Рассказ о ностальгии, тоске по родине, по былому, о чувстве, несущему в себе печаль и радость одновременно. И чего в рассказе больше ностальгии или любви, решать тому, кто читает. Мне показалось, что это самое щемящее произведение, пропитанное ностальгией, как неотжатая губка пропитанная водой, а стоит нажать и польётся боль, любовь, нежная, какая-то прозрачная эротика, радость и грусть, всё, чем пропитал её автор.
Собственно, рассказ построен на воспоминаниях. Герои встречаются в Фиальте и это не первая их встреча. Первая встреча произошла зимой 1917, в деревне, имении тётки, в шумной, звонкой толпе друзей, среди сугробов и ёлок. И с первой встречи словно были знакомы.

Я зову ее Нина, но тогда едва ли я знал ее имя, едва ли мы с нею успели что-либо, о чем-либо… «Кто это?»— спросила она любознательно, а я уже целовал ее в шею, гладкую и совсем огненную за шиворотом, накаленную лисьим мехом, навязчиво мне мешавшим, пока она не обратила ко мне и к моим губам не приладила, с честной простотой, ей одной присущей, своих отзывчивых, исполнительных губ.

Все следующие встречи в эмиграции, в разных городах Европы.
Почему они встречаются и расстаются, им самим неведомо. За время после знакомства, потянутся "пятнадцать дорожных лет", она успеет выйти замуж за Фердинанда, у него появятся неприкосновенные жена и дети. Встречи накрывают их прошлым и в то же время они словно не расставались никогда и не расстанутся вскорости после новой встречи. Встречи похожи и непохожи, и всегда начинались и кончались примерно так

— Шатается где-то с Сегюром,— продолжала она о муже,— а мне нужно кое-что купить, мы сейчас уезжаем. Погоди, куда это ты меня ведешь, Васенька?
Собственно говоря, назад в прошлое, что я всякий раз делал при встрече с ней, будто повторяя все накопление действия с начала вплоть до последнего добавления, как в русской сказке подбирается уже сказанное при новом толчке вперед.

Чем больше я знакомилась с Ниной, тем меньше я видела в ней просто женщину. Она вроде бы абсолютная женщина (любовная сообразительность была у нее бесподобна), буднично забегающая в магазин, но её появления из воздуха и исчезновения в никуда, заставляют заподозрить в ней мираж или призрак.
Мне трудно писать о рассказе, потому что он так сильно пронизан символами и в каждом предложении кроме красоты слога, видны разные образы и смыслы, и писать о них почему-то мне не хочется. Они наверно для каждого свои.
Хотя можно упомянуть о писателе Фердинанде, муже Нины, над творчеством которого иронизирует Набоков, и не понятно, он смеётся над собой или над конкретным писателем, потому что все образы словно срисованы с кого-то, кто знаком автору или он сам в каждом из них.
Можно написать о странном англичанине, который взглядом указывает герою на Нину при каждой встрече. И в нём, рискну предположить, Набоков предстаёт сам (хотя Набоков здесь повсюду). Риск небольшой, кто не вспомнит Набокова, если вдруг появляются бабочки?

Между тем англичанин вдруг решительно поднялся, встал на стул, оттуда шагнул на подоконник и, выпрямившись во весь свой громадный рост, снял с верхнего угла оконницы и ловко перевел в коробок ночную бабочку с бобровой спинкой

И про поезд и цирк хочу сказать. Они сопровождают каждую встречу. Сам рассказ можно сравнить с поездом, уносящим в прошлое. Цирк просто уносит в детство.
Ещё раз хочу написать о необычно длинных предложениях. Они как затяжной прыжок, как вдох перед погружением: вот сейчас вдохну глубоко, наберу побольше воздуха и... снова нырок.... выныриваю и глубокий выдох. Ощущение катания по волнам. Я даже ощутила физическую усталость после прочтения, как от тренировки, когда мышцы радуются отдыху и благодарят за нагрузки.
А потом меня накрыло молчание. Не с чем его сравнить. Это совершенно новое для меня.

Набокову свойственна этакая ремесленная кропотливость в описаниях, которая и составляет его характерную авторскую манеру.

Когда я читала Набокова в прежние времена, то на фоне стилистической преснятины тех книг, которые издавались в пору моего детства-юности, его проза казалась пиршеством и наблюдательности, и изысканного подбора слов (в одном, на первый взгляд, необычном эпитете сконцентрирована порой весьма нетривиальная метафора, которую еще нужно расшифровать), и смелого и оригинального конструирования фраз, и освещения словно бы мимоходом таких аспектов существования — в основном даже не «существования», а словно бы ухватывания и методичного препарирования промелькнувших не вполне осознанных мыслей и ощущений — про которые я до того момента даже близко ни у кого из известных мне писателей не читала. И подобный оригинальный подход изумлял меня и приводил мозги в приятное возбуждение, порождая кайф от чтения.

Весной 2019 года я перечитала «Защиту Лужина» и «Дар», и вот роман «Дар» меня достаточно сильно напряг. Я устала от ничего не привносящих в сюжет описаний того, кто и с каким выражением лица прошел по улице, на что были похожи разные части тела этого эпизодического персонажа и что все это напомнило наблюдавшему за ним герою.

Позже я прочитала более поздние вещи других авторов, где в почти по-набоковски изысканной манере даются какие-то описания и размышления — там, где это требуется по сюжету — однако вдобавок присутствует и многое другое, в том числе сюжетная динамика. Да и сам Набоков по своему кругозору и занимавшим его мыслям (не говоря уже о порой архаичных оборотах речи) устойчиво остался человеком своего — замечу, давно ушедшего в прошлое - времени, в то время как нынче писатель может попытаться использовать разработанные В.В. инструменты на качественно новом уровне, встраивая из в современного наполнения прозу или в жанровую литературу.

В «Весне в Фиальте» Набоков в который раз ступает на свою излюбленную территорию, описывая ситуацию «герой в городе» — причем еще и в городе с афишными тумбами и со время от времени появляющимися на улицах циркачами — ну, Набоков ведь вообще неравнодушен к зрительно забавным вещам.

Также его «фирменной фичей» является путешествие героя по своим воспоминаниям, когда тот руководствуется цепочкой непроизвольных ассоциаций, возникающих в момент осмысления собственных зрительных и прочих ощущений. Здесь таким вот катализатором процесса становится шагающая рядом Нина.

Поначалу показалось, что автор сосредоточится на последовательности случайных встреч двух русских эмигрантов, и получится история, проникнутая романтической ноткой и размышлениями о том, что могло бы произойти и чего не случилось.

Как часто бывает, пошлость, неизвестно к чему относившаяся, крепко обвилась вокруг воспоминания, питаясь его грустью.

Но потом делается понятно, что нет, вроде бы все-таки «случилось» и «случалось» потом регулярно, однако же это не мешает герою думать о том сценарии его жизни, который осуществился, сравнивая его со вторым сценарием, несбывшимся и несбыточном, в котором Нина возникает в его жизни не в какие-то непредсказуемые моменты, в очередной раз выныривая из его воспоминаний в реальность, а вроде как присутствует в ней перманентно.

Потом обнаружилось, что, отдав должное теме вечно ускользающей Нины, непостижимой в своем естественном очаровании, автор с упоением сосредоточивается на ее супруге Фердинанде. Сюжет «выруливает» на излюбленную у Набокова тему писательской популярности, сравнения писательских манер, ревности одного писателя к успехам другого, литературной критике и так далее.

В совершенстве изучив природу вымысла, он особенно кичился званием сочинителя, которое ставил выше звания писателя: я же никогда не понимал, как это можно книги выдумывать, что проку в выдумке; и, не убоясь его издевательски любезного взгляда, я ему признался однажды, что будь я литератором, лишь сердцу своему позволял бы иметь воображение, да еще, пожалуй, допускал бы память, эту длинную вечернюю тень истины, но рассудка ни за что не возил бы по маскарадам.

Что же касается финала - что ж, его предзнаменование — или, если хотите, его «репетиция» - встречается в тексте еще за несколько страниц до конца рассказа, не говоря уж про упоминание о том, что это свидание станет последним в череде свиданий. Происходящее неизбежно приобретает меланхоличный оттенок и делается понятно, почему все эти мельчайшие детали так врезались в память (хотя разве бывает у Набокова, чтобы было по-другому, без деталей, даже если все протекает вполне себе благополучно? )

То, что Набоков решает оборвать эту уходящую, казалось бы, в будущее спираль витков встреч с Ниной, не слишком удивительно. Подобный прием, к примеру, присутствует у него в рассказе "Пильграм" о коллекционере бабочек - помнится, когда-то это произвело на меня довольно сильное впечатление.

Любовь Владимира и Веры, была похожа на Эдем. Даже их инициалы В. и В., были похожи на нежное отражение бабочки в доверчивой синеве окна.
Как известно, Эдем можно утратить, впрочем, он для того и создан: быть может, Христос, никогда не был бы Христом в полном смысле, если бы человек не утратил рай и востосковал по богу, всем своим израненным и обездоленным существом.
В этом отношении, измена Набокова, своей жене Вере, была трансцендентальным и творческим актом самопознания, смертью и воскресением: обретением совершенной и вечной любви.

На заре любви к Вере, Набоков писал ей: Ты пришла в мою жизнь — не как приходят в гости (знаешь, не снимая шляпы), а как приходят в царство, где все реки ждали твоего отражения, все дороги — твоих шагов.

Но словно в злой сказке, реки вдруг, завечерели посреди дня, заросли звёздами, и дороги зашумели голубой травой чьи-то чеширских, незримых шагов.
В Эдеме семейных отношений, словно бы вдруг наступила осень.
На столик Веры, алым листком, упало анонимное письмо об измене мужа.
Иногда, лодка не разбивается о семейный быт, как у Маяковского в предсмертном письме: иногда, ты просто спишь в своей постели, и вдруг понимаешь, что постель становится лодкой, плывущей по реке Стикс: твоей головы медленно и тихо касаются камыши.
Почерк был андрогинный, мимикрирующий, написанный на французском, но русской рукой.

С той стороны ночи, окно листка словно бы вздохнуло мотыльковым крылом чьей-то женской руки.. и уже утром, по ту сторону ночи письма, зажжённое окошко отозвалось симметричным отражением Вериной руки: крыло разбило пейзаж за окном, деревья и город разбились; прежний мир рухнул.

Всё началось в Париже 1936 г, где Набоков познакомился с очаровательной блондиночкой, Ириной Гуаданини, русской эмигранткой, в чьём имени, было нежное и пьянящее эхо псевдонима Набокова — Сирин, а в её фамилии, была эхо ада и Ады: любимейшего женского персонажа из позднего романа Набокова: Ада, или радости страсти.
В некотором смысле, это был метафизический роман с музой, со своим грядущим..
Это была худощавая женщина с печальными глазами Лилит, разведённая и... поэтесса: она была младше Набокова на 5 лет: про неё ходили слухи, как о разбивательнице сердец.

Но Набокова поразил в ней не лунный и бледный огонь красоты, но некий художественный узор судьбы, который он всегда чутко подмечал в жизни.
Отчимом Ирины, был Владимир Кокошкин; «Володей», мама Ирины, называла её последнего мужа — Всеволода.
Брат её отчима, был знакомым отца Набокова: он был заколот матросскими штыками на больничной койке в 1918 г.
Юный Набоков посвятил этой трагедии, стих.
Кроме того, Ирина, удивительным образом, была похожа на Веру, некой «августовской прохладой» выражения глаз, как сказал бы Есенин.
Вера рано поседела, а Ирина была солнечной блондинкой: это был словно другой климат волос, улыбки, взгляда, страсти..

Ирина, как многие, до болезненного чувствительные натуры (чем-то она напоминала Клер Клермонт, инфернальную сестрёнку Мэри Шелли и любовницу Байрона) была очень неуверенная, почти прозрачная в своей робкой страсти, могущей в любой миг вспыхнуть безумием любви, и ноготки страсти, закипели бы лиловой сиренью возле лица и на груди мужчины: в сердце Ирины, словно бы царил нежный, солнечный климат стихов Набокова, в отличие от Веры, в сердце которой царил эзотерический, лунный климат нежной прозы Набокова.

Но Набоков всегда мечтал быть именно поэтом, и болезненно переносил, что его недооценивают в этом плане.
И вот.. на одном поэтическом вечере, к нему подошёл.. словно бы сомнамбулический призрак его жены — Веры: мама Ирины.
Её звали, как и жену Набокова — Верой. Она рассказала ему о своей очаровательной дочери, которая восторгается его стихами, и пригласила его на чашечку чая.
Примечательно, в смысле чеширской улыбки рока: письмо Набокова, Вере, от 24 февраля 1936 г: У Кокошкиных, я встретил замечательных читательниц. Вот для кого стоит писать!
Набоков читал на том вечере своей роман об измене — Камера обскура.

Это было похоже на наваждение: Вера и Ирина.. две мучительно похожие друг на друга женщины, как два крыла мотылька: одно крыло, было солнечным, а другое — солнцем бессонных: лунным.
Если слить их имена, то получится таинственное существо из стиха Бунина - Вирь.
Так у некоторых редких и удивительных женщин, бывают неземные глаза, чуточку разного цвета.
На этом сходство не заканчивалось: Вера познакомилась с Набоковым на маскараде, подойдя к нему в маске волка, и прочитала ему его стих.
Ирина — зарабатывала стрижкой собак: волчья стать..
Почти чеховская дама.. с собачками.

Набоков не мог не вспомнить свой рассказ 1926 г. — Сказка, когда встретил Ирину.
Одинокий человечек, каждый день ездил на трамвае и глядел в окно на женщин, и мысленно набирал себе гарем.
Однажды, к нему подсела женщина средних лет, оказавшаяся.. обыкновенным дьяволом, и с улыбкой предложила ему сделку: до наступления ночи, выбрать чёртову дюжину девушек, с которыми он проведёт ночь.
ГГ — выбрал… но среди всех женщин, роскошно-разных, как цветы по весне в раю, его очаровала одна кроткая девушка в парке, с собачкой, которую он как раз и пропустил. Лишь потом он понял, что она была — та самая, и что, если бы он выбрал её, то трагедии бы не случилось.

И вот, спустя года, Набоков словно бы встречает Ирину, странно совмещавшую в себе, и очаровательного дьяволёнка, и ту самую девушку с собачкой, из рассказа.
Было в этой дьяволиаде с трамваем в рассказе Набокова и во встрече с Ириной, что-то булгаковское: Набоков, словно Берлиоз… потерял голову.
Невероятно, но тема музыки, так же сыграла свою роль во всём этом.
Гуаданини — известнейший мастер по скрипкам. Одна из анаграмм Набокова в Лолите — Виола Миранда.
К слову, спустя года, Ирина, прочитавшая 1 часть Лолиты, сказала: это обо мне!
Можно только догадываться, какой мотылёк нежности порхал по «голубому потолку» в комнате Ирины и Набокова, и как он ласково её называл, быть может: моя девочка.
Это к слову, о тех, кто ругает роман, быть может не видя в его тайной символике, самого главного: любая женщина, какой бы взрослой она не была, в глубине души, или точнее, нежным краешком души, хочет быть для своего любимого — невинной и ранимой девочкой.

Это был не просто роман и головокружение сердца: это был трансцендентный роман с музой, с одним из персонажей своих книг, роман почти с совершенной женщиной снов, чья красота и сердце, как нежнейшая кисточка художника, были обмокнуты в лунные пейзажи его лирики, в его сны.
Набоков, однажды сказал о своём романе «Приглашение на казнь» — голос скрипки в пустоте
Почти — на луне (необычайно живописный образ, к слову).
Это же можно сказать и о коротком романе Ирины и Набокова.
Фактически, мы видим здесь нечто трансцендентное, а не банальную измену: Набоков соблазнился стать.. персонажем своих книг, стерев ту самую границу между искусством и жизнью, которая не менее таинственна, чем граница между жизнью и смертью.
Понятно, что так могут ляпнуть и многие мужчины:

• Милый.. ты мне изменил?
• Что ты, любимая.. это была транс.. транц… трансцендентность, вот!

  В некотором смысле, это был роман — с Машенькой, из одноимённого романа, незавершённый роман с Россией, таинственной и страстной, разбивающей сердца, другим и себе, роман с прошлым и с искусством.

Но было в этом романе и нечто инфернальное, что не было ещё подмечено ни одним литературоведом (про пошленькие и банальные статьи на эту тему, которыми пестрит инет, я и не говорю).
Набоков однажды сказал в Америке, студенткам, на лекции, по поводу Анны Карениной: муаровое, змеистое слово — измена, в основе которого лежит представление о перемене, подмене, превращении.
Странно, что Набоков не довершил свою мысль: это переход из куколки, в бабочку. Иногда, правда, бывает и наоборот, как в семейном аду быта, так и в измене.

Все знают о любви Набокова к бабочкам, но мало кто знает, о нежной любви Набокова к — змеям, этим инфернальным и вечным гусеничкам, тоже, по своему претерпевающих превращение, при смене кожи.
А теперь самое главное: 1936-37 годы, были для Набокова очень мучительными: он страдал.. псориазом.
В это время он часто писал Вере о своих страданиях, о том, как лишается сна, ворочаясь в ночи в окровавленных простынях, как его кожа становится похожа на чешую.
А в одном из писем к жене, он прямо заявил: был близок к суициду.

Судите сами: мужчина, в дали от любимой, с переизбытком нежности и любви к ней, мучающийся по ночам на кровавых простынях… словно после секса в аду, где любовный акт похож на смерть и убийство: можно умереть несколько раз, за ночь.
Какие сны он видел в это время?
Набоков, бессознательно хотел вырваться из этой кровоточащей кожи своей, из влажно-алой, пульсирующей куколки простыни.. судьбы.

Ирина приняла своего любовника, не как в романтических книгах, чистеньким и красивым, но  — словно чудовище из русской сказки, меняющее кожу на кровавых простынях.
Хотя.. разве это не есть, русский романтизм? Полюбить — чудовище, не переставая видеть в нём прекрасного принца?
Ирина приняла Набокова — целиком, с его второй кожей и мятущейся жаждой его души, которая по ночам словно выскальзывала из своего тела, и нежно проникала в райскую плоть женского естества, как бы обретая на миг новое воплощение.
Из стиха Набокова — Лилит:

Змея в змее, сосуд в сосуде,
К ней пригнанный, я в ней скользил..

Нежная инфернальница, не брезгуя чешуёй кожи поэта и кровью на простынях, удовлетворяла зуд его сердца и плоти, судьбы, вбирая его в себя целиком… спасая от суицида.
Искренне влюбившись в Ирину, пугаясь своего чувства к ней, взошедшего исполинской луной над его жизнью и жизнью Веры, Набоков пишет в феврале 37 г. странное письмо своему солнышку — Вере, из парижского вечернего кафе, где он был вместе с Ириной.
Он потерял в кафе подаренный ему бабушкой, колпачок ручки, и полез под столик его искать.
В самый разгар своего чувства к Ирине, Набоков, словно бы тенью голоса — почерком, вины, души… пытается намекнуть Вере об этом новом чувстве, ждёт с её стороны — знака.
Скажем прямо: это было письмо не столько Вере, сколько — судьбе.

Всё дело в том, что Вера в это время переводила на немецкий язык недавно опубликованный роман — Приглашение на казнь, в котором есть примечательная в отношении письма, подробность: к заключённому Ц., в тюрьму приходит жена. Они обедают на солнышке, вместе с надзирателем. Ц. случайно роняет салфетку, лезет под стол: я опустился в ад, за оброненной салфеткой..
Иначе говоря, Ц. увидел под столом — измену: его жену под столом, откровенно ласкал надзиратель, а она ласкала его.
Но чуткая к текстам Набокова, Вера, не увидела этот знак, фактически, мольбу Набокова: мы часто не хотим замечать ад, срывая зябнущие цветы в раю..
Вполне вероятно, если бы это случилось, то Набоков обуздал бы своё чувство: так преступники в романах Достоевского, мучаясь своей душой, судьбой, намеренно подбрасывают следователю, свои улики.

С точки зрения так нелюбимого Набоковым, Фрейдизма, этот оброненный колпачок, выглядит забавным, эротическим символом вины.
В итоге, Набоков нашёл-таки колпачок, но заигрывания с Фрейдом продолжились в конце письма: он пишет о том, как гостил у одной знакомой, у которой был очаровательный щеночек, (тема Ирины и собак и героини из рассказа — Сказка), который приласкался к нему и его.. щеночка, забавно и мило стошнило голубым молочком в его кармашек.
Важно отметить, что в записной книжке Ирины, незадолго до этих событий, был прелестный рисунок — казни.
Судьба смущённо отвернулась. Промолчала.
Для Веры это стало Приглашением на казнь, для Ирины — Приглашением к путешествию: стихом Бодлера, название которого Набоков и обыгрывает в названии.

Для Набокова, чуткого к знакам судьбы, её молчание (судьбы), её улыбка покровительственная, была своего рода — знаком: у Набокова были развязаны руки. И крылья.
В это весеннее буйство любви, Набоков пишет из Парижа, Вере, искренне просит её приехать: он не может жить без неё, он называет её единственной (боится, что когда он приедет, сынок не узнает его).

Многие не очень умные и чуткие люди, ссылаясь на эти письма, целиком их не читая, как обычно бывает у «пошлой толпы», обвиняют Набокова в мерзости и наглой лжи: мол, как не стыдно! Обнимал одну, а другой пишет, что она единственная!
Ну что тут сказать? Такие «мещане во дворянстве», часто судят о людях, по себе, точнее, по тем краскам, которые есть в их душах или оглядываясь на подлых и пошлых мужчин, около них, не понимая, что есть большая разница, между людьми, полыхающей бездной в из душах, и тем, что в любви порой, душа человека мучительно и крылато раздваивается, словно дерево, в которое ударила гроза, и человек может искренне любить двух человек и называть каждого — единственным.

У меня совершенно иная природа, но достаточная, чтобы перевоплотиться в боль другого и понять его душу изнутри.
По сути, это сущность поэзии: стать на миг — ласточкой, улыбкой любимого человека, его болью… стихом.
Набоков, видимо увлёкся и стал... любовью Ирины. Он стал - её лучшим стихом.

Интересно, какие в это время снились Набокову сны?
Две женщины лежат в его постели. Вот, он обнимает одну, затем целует другую, и.. с нежной улыбкой, прижимает их друг к дружке, чтобы они обнялись, поцеловались, слились.. в одну совершенную женщину!
Вероятно, если бы мы подсмотрели такой сон Набокова, то увидели бы.. как одна из женщин, от боли превращается в постели — в бабочку, грустно летающую под потолком, пока другая занимается любовью.
А потом другая становится бабочкой. А потом.. все, становятся бабочками, и Набоков просыпается в холодном поту. С тёмной бабочкой на лбу.
Так мог начинаться изумительный и ненаписанный рассказ Набокова, в духе Превращения Кафки: этим солнечным утром мы проснулись… бабочками, на потолке.

Вера не хотела ехать в Париж. А кто из нас хотел бы съездить в Ад?
Она предпочитала Италию, хотела съездить в Прагу, к матери Набокова, показать внука.
Вера была загружена работой. У неё надорвалось здоровье..
Да и в гитлеровской Германии, одинокой женщине еврейке с сыном, оставаться было опасно.
В это время в России, шли чистки, люди пропадали посреди вечерних улиц: к стенке ставились чьи-то мужья, любовники, дети..
Вера ещё не знала, что скоро, её сердце тоже будет приставлено к стенке листка: её рука, медленно сползёт по «стене», в голубые цветы её платья.

В это время, Набоков пишет Вере чудесные письма:

Томление по тебе, по твоей милой, мягкой белизне и всему остальному… обнимаю тебя, и всю твою нежную длину! Единственная моя!

Единственная… Обычно, женщина замечает ростки измены, по обострившейся нежности любимого.
Но Набоков всегда был нежен с Верой: как среди цветов, разглядеть, другой цветок?
Есть в измене что-то художественное, эксгибиционистическое, в плане души судьбы, и даже лунатическое.
Есть солнечная измена и лунная, как у Цветаевой, для которой измена любимому, не есть измена, ибо ты его любишь и даришь ему всю себя, но настоящая измена — когда ты изменяешь себе и своей любви, в широком смысле слова.
Но есть и другая измена. По сути, есть в этом тайный и спириатуалистический оттенок суицида, когда ты покидаешь кожу своей судьбы и как мотылёк, словно бы реешь над собой, живя как бы внахлёст своей судьбы и даже — смерти, словно бы срывая запретные цветы грядущего, которые расцветут через 200, 1000 лет, в Японии, Индии сказочной.. не важно.

Набоков пишет Вере о том, что загорел, как индус и сменил кожу, как прелестны Кокошкины (мать Ирины и она сама).
И грациозно подчёркивает: заметь — обе!
Набоков, играя с судьбой, очаровательно пишет об обыкновенной кошке у себя в квартире, что кошка любит смотреть, как он принимает ванну (только ли «кошка» это любила?), пишет о том, как ходил в гости и его очаровала одна кошечка: они ужинали за столом, а он, ножкой, нежно флиртовал с проказницей, лежащей под столом: и снова тема стола и того ада, что скрыт под ним.

А в мае 1937 г. и вовсе прелестное письмо Вере: "Каштаны цветут.. целая иллюминация каштанов!
Ем бесконечное количество разных Пасок: у Ильюши, Татариновых, Кокошкиных.."
Как и многие преступники, скрывающие свою тайну, Набоков в уютной безопасности разместил имя Кокошкиных — на третьем месте: 1 — слишком грубо и в лоб. 2 — подозрительно..
До Веры, от «добрых» людей, начинают доходить прохладные сквознячки слухов: в аду любви медленно колыхаются занавески прозрачных писем, хотя ветерка нет: полтергейст..
Появляются первые подозрения, но Набоков оправдывается, как ребёнок, как обычный мужчина, а не гений: "что за идиотские слухи? Тут многие это же говорят про мой роман с Ниной Берберовой."

Так хитрец, стреляет себе в протез левой ноги, желая доказать, что он не боится боли или что он готов себя наказать: Берберова — чудесный и безопасный громоотвод: бывшая жена лучшего друга Набокова — Ходасевича.
Или вот ещё, из письма Набокова той поры: Знаешь.. а Ирина подурнела.
Святая простота! Неужели он не понимал, что женщины, как телепаты, чувствительны именно к такой лжи?
В конце апреля 37 г. Вера вырвалась из фашистской Германии и поселилась в Праге.
Набоков был счастлив: жена в безопасности.

Их встречи в Праге, были нежны как никогда, но… Набоков тосковал по Ирине, в Париже.
Получившая в том же Апреле, подробнейшее, как в аду, анонимное письмо на 4 страницы, Вера, не желая верить в измену, стала пристальней присматриваться к Ирине: "ты вышучиваешь всех, кроме Ирины!" — не выдержала однажды, Вера, в сердцах высказав кошмары сердца.

Набоков стал осторожнее.
Словно вор-лунатик, он украдкой писал Ирине нежнейшие письма в вечернем парке, на лавочке, в кафе, на пляже.. и потом, с дрожью в сердце, относил их в почтовый ящик, в железный улей, полный шелеста и чуда: боже мой, каким мёдом сердечным он манил его на углу вечерней аллеи!
Беременный письмами нежности — ящик! Приложишь ухо к нему, и темнота в нём сладко покачнётся, тепло отозвавшись в груди биением сердца, словно это пришло ответное письмо.

Ирина тоже стала осторожней.
С лёгкой руки Набокова, она стала писать в Прагу под именем… бабушки Набокова! — Нины Фон Корф (предлагаю подметить лунный абрис чисто литературной аллитерацию имени Ирины Кокошкиной, и вспомнить, как он нежно отводил подозрения на Нину Берберову.  Набоковские узоры… пьяного мотылька), к слову, той самой чудной бабушки, которая умудрилась выдать свою дочь, замуж.. за своего любовника, дабы продолжать с ним роман.
Как мы видим, чудесные романы, писались в семье Набокова помимо его воли: сами собой. Как постукивания влюблённых барабашек в квартире молодожёнов.

Это удивительно, но повесть Набокова 1939 г, — Волшебник, во многом похожая на Лолиту — маньяк женится на матери своей юной жертвы — обыгрывает.. как это ни забавно, тему матери Ирины Гуаданини, чуточку влюблённой в Набокова.
В этом смысле, шифр Ирины в письмах — Нина фон Корф (бабушка Набокова), высвечивается теперь в ином смысле.
Набоков долгое время говорил, что эта повесть — утрачена.
Думается, что именно в этой повести было спрятано чувство к Ирине, главный герой которой, зеркально отражая трагический финал другого рассказа — Весна в Фиальте, гибнет как раз под колёсами автомобиля: Набоков словно бы наказывает себя за связь с Ириной.

Дожидаясь однажды вечером Ирину у неё дома, он записал в её дневнике: "я люблю тебя больше всего на свете.."
Забавно, но в это же время, Набоков ведёт переговоры по изданию во Франции, романа — «Отчаяние» и «Король, дама, валет».
В первом романе, речь идёт о двойнике гг и убийстве, как в романе Дафны дю Морье: Козёл отпущения.
Набоков вёл двойную жизнь, — полную тихого отчаяния и любви.
Быть может ему снилось, как он просыпается в своей постели… и видит рядом — своего двойника!

Это решило бы все проблемы!
Один Набоков, нежный, верный, жил бы с Верой в Праге.
Другой — страстный и взбалмошный, чуточку сошедший с ума от любви — жил бы с Ириной.
А если бы они встретились вчетвером? С чисто художественной стороны, Набоков именно этого и ждал, более того, сидя в кафе, он сам бы указал Вере на целующуюся парочку в стороне.. так похожую на него и Ирину.
А он… он не виноват! Он восхитительно не виноват!

Сюжет другого романа (КДВ) — измена. По иронии судьбы, Набоков вывел себя и Веру, в конце романа, на пляже, как эталон верности.
Мужчина в измене — воин, идущий на подвиг: древняя жажда риска, возможность быть раненым и даже убитым, в любой миг.
Как дымовую завесу, Набоков использует маму Ирины и издательство «Галлимар», где публиковались эти два романа: Набоков шёл на смерть.. как древний рыцарь: и разве так важно, что он умирал по ночам в цветах жарких поцелуев, в объятиях Ирины?

По ночам, «умирая в цветах», Набоков делился с Ириной странными историями, могущими пошатнуть представление многих любителей Набокова, как образца верного мужа, со случайным эпизодом измены.
Набоков поверил Ирине о своих любовных приключениях… уже во время жизни с Верой: мимолётная связь с одной кареглазой немочкой в Таухервальдском лесу, потом, с подругой француженкой, (прелестное белое тело и чудные ножки), и даже с одной томной дурой-немкой, которой он давал на дому, уроки.
Лукаво улыбнувшись тогда, Ирина спросила Набокова про Альтраграсси де Джаннелли, литературном агенте: прелестной рыжеволосой девице, с которой Набоков долгое время вёл переписку, искренне думая, что она… мужчина!

Ещё долгое время после того, как он узнал, что она — женщина, он называл её — мистер, словно бы играя со своей музой и.. снами.
Очаровательная мистер-хайдовая перчинка адюльтера, учитывая пристрастие Набокова к перевоплощениям, мимикрии и.. к рыженьким Лилит.
И алиби иде

• Любимая, ну что ты говоришь такое? У меня с ней ничего нет! Она вообще.. мужчина!

на!