The Difference Engine

– Я-то сам мало слежу за политикой, – сказал король, спокойно откидываясь на подушки. – Закон о расклейке плакатов – вот вам и вся ихняя политика, дурь собачья! Этот чертов закон жестко ограничивает, где можно вешать плакаты, а где нет. И ведь я же, доктор Мэллори, я же лично знаю члена парламента, который протащил этот закон, я же работал на его избирательную кампанию. Этого типа нимало не трогало, куда лепят его плакаты. Куда бы ни лепили – все путем, лишь бы на плакатах был он, а не кто другой.

Эти лондонцы, подумал Мэллори, подобны газу, облаку крохотных атомусов. Стоило только разорваться скрепляющим общество связям, и они попросту разлетелись, как абсолютно упругие сферы законов Бойля. Приличные в большинстве своем, если судить по платью, эти люди сейчас потеряли голову, низведенные хаосом до нравственной пустоты. Никто из них, думал Мэллори, никогда не сталкивался ни с чем даже отдаленно подобным происходящему. Они лишились разумных критериев для сравнения, превратились в марионеток слепого инстинкта.

– Мне правда пора идти, – сказал Мэллори.
– Да встанет у тебя, встанет, только подожди немного.
– Я не могу ждать.
– Я не сделала бы этого, не будь ты таким лапушкой, – медленно проговорила Хетти, – но если хочешь, я заставлю его встать прямо сейчас. Connaissez-vous la belle gamahuche?
– А это еще что?
– Ну, – чуть замялась Хетти, – будь ты не со мной, а с Габриэль, ты бы уже это знал. Она всегда проделывала такое со своими мужчинами и говорила, что они с ума от этого сходят. Это то, что называется минет, французское удовольствие.
– Я что-то не очень понимаю.
– Ну… она член сосет.
– А, вот ты про что.
Прежде Мэллори воспринимал это выражение исключительно как гиперболический элемент обсценной идиоматики. Возможность физической его реализации, более того – возможность стать объектом такой реализации ошеломляла. Он подергал себя за бороду.

Временна́я дистанция в двадцать пять веков не помешала ему узнать Древний Египет достаточно близко – и возненавидеть это царство мертвых. Прокладка французами Суэцкого канала была героическим предприятием, а потому все египетское сразу же стало парижской модой. Лихорадка охватила и Британию, затопив нацию галстучными булавками со скарабеями, чайниками с крылышками, аляповатыми стереоснимками поваленных обелисков и малюсенькими – в аккурат для каминной полки – безносыми сфинксами из мыльного камня. Стараниями промышленников звероголовые языческие божки вырвались на простор, их можно было встретить и на занавесках, и на коврах, и на обивке экипажей, и где угодно. Но что доводило Мэллори до полного бешенства, так это отношение публики к пирамидам и прочим развалинам; все эти восторженные ахи и охи, вся эта идиотская болтовня про тайны древних цивилизаций претила его здравому смыслу.

На свет божий появилась пачка перфорированных карточек, обернутая полоской красной бумаги. В саквояже лежало несколько таких пачек и что-то еще – Сибил заметила блеск полированного дерева.
Мик обращался с карточками очень бережно, словно с Библией.
– Проще простого, – сказал он. – Нужно только их замаскировать – написать на обертке какую-нибудь глупость, например: «Лекция о вреде алкоголя. Части один, два, три». И ни одному дураку ни за что не придет в голову их украсть или хотя бы загрузить и посмотреть, что же это такое.