Рецензия на книгу

• 

  Аноним8 декабря 2024 г.

  "Оставалось последнее лето..."

  Приступая к этой известной повести Валентина Распутина, я надеялась, что получу такое же удовольствие, как и при чтении "Уроки французского" или "Живи и помни", хотя меня несколько смущал выбранный писателем сюжет. То, что села были затоплены, чтобы получить новые источники энергии, не кажется мне чудовищной трагедией, скорее, следствием неизбежных перемен, прогресса и прощанием с прошлым ради лучшего будущего. Так что начинала я чтение с некой долей скепсиса, хоть и надеялась, что талантливый автор сможет открыть мне иные грани этой ситуации.

  Но в результате "открытий" не случилось, правда, я почерпнула некоторые подробности о том, как именно происходит затопление деревень (например, узнала, что строения надо было сжигать, а деревья вырубать). Но, к сожалению, в этот раз мы с автором были словно на разных волнах, не получилось у меня встать на место пожилых героев повести, а доля мистики, которую добавил Распутин в своей текст, лишь усугубляла пропасть между нами. Меня несколько удивило, что авторский голос звучит так, словно он сам уже пожилой человек, по крайней мере, выбор главных героев и уделённое им в произведении время позволило так предположить. Хотя в книге даётся слово и молодым, можно узнать, что они думают по поводу переселения, открытия ГЭС и в целом о жизни "по-новому", но все же в споре поколений "юные умы", пожалуй, оказались в проигравших.

  
  

  Андрей смеялся.

  — Пока молодой, надо, бабушка, все посмотреть, везде побывать. Что хорошего, что ты тут, не сходя с места, всю жизнь прожила? Надо не поддаваться судьбе, самому распоряжаться над ней.
  — Распорядись, распорядись… Охота на тебя поглядеть, до чего ты под послед распорядишься. Нет, парень, весь белый свет не обживешь. Хошь на крыльях летай. И не надейся. Ты думаешь, ежели ты человек родился, дак все можешь? Ох, Андрей, не думай. Поживешь, поживешь и поймешь…
  — Э-э, бабушка, тут я с тобой не согласен. Это у тебя от Матёры, оттого что ты дальше Матёры носа не высовывала. Что ты ничего не видела. Человек столько может, что и сказать нельзя, что он может. У него сейчас в руках такая сила – о-ё-ёй! Что захочет, то и сделает.
  — Это сделает, сделает… – соглашалась Дарья.
  — Ну, так что ты тогда говоришь?
  — То и говорю. Сделает, сделает… А смерть придет, помирать будет. Ты со мной, Андрюшка, не спорь. Я мало видала, да много жила. На че мне довелось смотреть, я до-о-олго на его смотрела, а не походя, как ты. Покуль Матёра стояла, мне торопиться некуда было. И про людей я разглядела, что маленькие оне. Как бы оне не приставлялись, а маленькие. Жалко их. Тебе покуль себя не жалко, дак это по молодости. В тебе сила играет, ты думаешь, что ты сильный, все можешь. Нет, парень. Я не знаю ишо такого человека, чтоб его не жалко было.

  Как вы не понимаете?… Бабушка не понимает – ей простительно, она старая. А ты-то? – Андрей чуть споткнулся, не решившись сказать «отец», но и не захотев, отказавшись вернуться к прежнему и, как казалось ему, детскому «папа». – Ты-то почему не понимаешь? Сам на машинах работаешь, знаешь, что теперь другое время. Пешком теперь, если хозяйство вести, как говорится, нельзя. Далеко не уйдешь. Разве что по Матёре топтаться… Много ли толку от этой Матёры? И ГЭС строят… наверное, подумал, что к чему, а не с бухты-барахты. Значит, сейчас, вот сейчас, а не вчера, не позавчера, это сильно надо. Значит, самое нужное. Вот я и хочу туда, где самое нужное. Вы почему-то о себе только думаете, да и то, однако, памятью больше думаете, памяти у вас много накопилось, а там думают обо всех сразу. Жалко Матёру, и мне тоже жалко, она нам родная… По-другому, значит, нельзя. Все равно бы она такой, какая она сейчас есть, такой старой, что ли, долго не простояла. Все равно бы перестраиваться пришлось, на новую жизнь переходить. Люди и то больше чем сто лет не живут, другие родятся. Как вы не понимаете?

  Да и среднее поколение, в лице пятидесятилетнего Павла, тоже ощущает себя скорее дряхлыми, потерянными, уставшими.

  
  

  «Нет, старею, видно, – ставил себя Павел на место. – Старею, если не могу понять. Молодые вон понимают. Им и в голову не приходит сомневаться. Как делают – так и надо. Построили поселок тут – тут ему и следует стоять, это его единственное возможное место. Все, что ни происходит, – к лучшему, к тому, чтобы жить было интересней и счастливей. Ну и живи: не оглядывайся, не задумывайся.

  Старею, – признавал он. – Постарел уж – чего там! Считаю, что мать по недомыслию хватается за старое, а далеко ли и сам ушел от нее? Неужели и мое время вышло? Мать живет в одной уверенности, молодые в другой, а тут и уверенности никакой нету. Ни туда, ни сюда, меж теми и другими. Возраст, что ли, такой? Не успеешь разгадать одну загадку, наваливается вторая, еще похитрей. Но мать-то свой век отжила, а тебе еще жить и работать. Не понимаю, что ли, что новое на пустом месте не построишь и из ничего не возьмешь, что ради него приходится попускаться чем-то и дорогим, привычным, вкладывать немаленькие труды? Прекрасно понимаю.

  Но при этом в книге много интересных моментов, о которых было любопытно поразмышлять, например, спор о том, что делать с костями предков, погребённых на кладбище, которое скоро будет затоплено. С моей точки зрения, весьма удивительно, какое большое значение для людей имеют могилы родни, ведь многие из героев веруют в бессмертную душу, которая давно на небесах, откуда такое языческое отношение к тому, что будет с бренными останками?

  
  — Седни думаю: а ить оне с меня спросют. Спросют: как допустила такое хальство, куды смотрела? На тебя, скажут, понадеялись, а ты? А мне и ответ держать нечем. Я ж тут была, на мне лежало доглядывать. И что водой зальет, навроде тоже как я виноватая. И что наособицу лягу. Лучше бы мне не дожить до этого – господи, как бы хорошо было! Не-ет, надо же, на меня пало. На меня. За какие грехи?! – Дарья глянула на образ, но не перекрестилась, задержала руку. – Все вместе: тятька, мамка, братовья, парень – однуе меня увезут в другую землю. Затопить-то опосле и меня, поди-ка, затопят, раз уж на то пошло, и мои косточки поплывут, ан не вместе. Не догнать будет.

  Или, к примеру, момент, когда столкнулось две противоборствующие силы - работяги, пришедшие выполнять приказание начальства и особо не вникающие в то, что они делают, и взбешенные местные жители, бросившиеся на защиту своих ценностей (как это напоминает многочисленные разборки, что довелось наблюдать и в наши времена при столкновении горожан и ремонтных рабочих, что наводят свои порядки во дворах).

  
  

  Те, кого Богодул называл чертями, ужи доканчивали свое дело, стаскивая спиленные тумбочки, оградки и кресты в кучу, чтобы сжечь их одним огнем. Здоровенный, как медведь, мужик в зеленой брезентовой куртке и таких же штанах, шагая по могилам, нес в охапке ветхие деревянные надгробия, когда Дарья, из последних сил вырвавшись вперед, ожгла его сбоку по руке подобранной палкой. Удар был слабым, но мужик от растерянности уронил на землю свою работу и опешил:

  — Ты чего, ты чего, бабка?!

  — А ну-ка марш отседова, нечистая сила! – задыхаясь от страха и ярости, закричала Дарья и снова замахнулась палкой. Мужик отскочил.
  — Но-но, бабка. Ты это… ты руки не распускай. Я тебе их свяжу. Ты… вы… – Он полоснул большими ржавыми глазами по старухам. – Вы откуда здесь взялись? Из могилок, что ли?
  — Марш – кому говорят! – приступом шла на мужика Дарья. Он пятился, ошеломленный ее страшным, на все готовым видом. – Чтоб счас же тебя тут не было, поганая твоя душа! Могилы зорить…– Дарья взвыла. – А ты их тут хоронил? Отец, мать у тебя тут лежат? Ребяты лежат? Не было у тебя, у поганца, отца с матерью. Ты не человек. У какого человека духу хватит?!. – Она взглянула на собранные, сбросанные как попало кресты и тумбочки и еще тошней того взвыла. – О-о-о! Разрази ты его, господь, на этом месте, не пожалей. Не пожалей! Не-ет, – кинулась она опять на мужика. – Ты отсель так не уйдешь. Ты ответишь. Ты перед всем миром ответишь.
  — Да отцепись ты, бабка! – взревел мужик. – Ответишь. Мне приказали, я делаю. Нужны мне ваши покойники.

  — Кто приказал? Кто приказал? – бочком подскочила к нему Сима, не выпуская Колькиной ручонки. Мальчишка, всхлипывая, тянул ее назад, подальше от громадного разъяренного дяди, и Сима, поддаваясь ему, отступая, продолжала выкрикивать: – Для вас святого места на земле не осталось! Ироды!

  На шум из кустов вышел второй мужик – этот поменьше, помоложе и поаккуратней, но тоже оглоблей нe свернешь и тоже в зеленой брезентовой спецовке – вышел с топором в руке, и, остановившись, прищурился.

  — Ты посмотри, – обрадовался ему медведь. – Наскочили, понимаешь. Палками машут.
  — В чем дело, граждане затопляемые? – важно спросил второй мужик. – Мы санитарная бригада, ведем очистку территории. По распоряжению санэпидстанции.

  В тексте вообще много зарисовок, которые запомнились, хотя после моего прочтения повести прошло уже несколько месяцев. Как живые предстают перед глазами главные героини-старушки, причем у каждой свой характер, своя дорога в жизни, свои волнения. Не менее ярко описан и беспутный Петруха, как перекати-поле не находящий своего места в жизни, готовый ради потехи учинить зло, не пожалев и родную мать, и Богодул, старый матершинник, что словно Эллочка-людоедка обходится минимальным набором слов.

  Сцены прощания с избой или стойкость дерева, которое не берет ни огонь, ни пила, тоже составляют то очарование книги, что сложно позабыть.

  Так что при том, что мы с писателем не совпали во взглядах, все же это отличный пример советской классики, которая не теряет своей актуальности, поэтому рекомендую ее читателям.

  74

  723