Избранные эссе

Апофеоз попа в послевоенном искусстве обозначил начало абсолютно новых отношений между высокой и низкой культурой. Поскольку, опять же, художественная жизнеспособность постмодернизма была связана не с чем-то новым в искусстве, а с новой важностью массовой коммерческой культуры. Похоже, американцев теперь объединяют не убеждения, а образы: то, что нас связывает, стало тем, что мы вместе видим. Никто не считает, что это хорошо. На самом деле поп-культурные отсылки стали такими мощными метафорами в современной прозе не только потому, что массовые образы объединяют американцев, но и из-за психологии постыдного потакания себе в отношении этих образов. Проще говоря, поп-культурная отсылка так хорошо работает в современной прозе потому, что (1) мы все ее узнаем и (2) нам всем немного неловко от того, что мы ее узнаем.

Замена радио на ТВ — это не замена звука на картинку; это добавление картинки. Поскольку нестыковка между тем, что сказано, и тем, что
показано, это охотничьи угодья иронии, классическая телевизуальная ирония возникает из конфликта между изображениями и звуками. Показанное обесценивает сказанное. В научной статье о новостях телесетей есть описание известного интервью с топ-менеджером компании «Юнайтед фрут» на CBS по поводу ситуации в Гватемале: «Ничего не знаю об этом вашем так называемом “притеснении”, — говорит журналисту Эду Рэбелу этот топ-менеджер в роскошном семидесятническом костюме и с плохим зачесом.— По-моему, это все выдумки журналистов». Во время интервью на экран выводят видео без комментариев: гватемальские дети с раздутыми животами в трущобах и профсоюзные активисты, лежащие в грязи с перерезанным горлом.

Есть и еще одна помеха даже для самых одаренных студентов: эксформативные ассоциации в текстах Кафки — в отличие от, скажем, случаев Джойса или Паунда — не интертекстуальные и даже не исторические. Кафка работает скорее с первобытным детским материалом, откуда происходят и мифы; именно поэтому даже самые странные его истории мы склонны называть скорее кошмарными, чем сюрреалистичными. Эксформативные ассоциации в текстах Кафки довольно просты и одновременно очень богаты — настолько, что чаще всего их просто невозможно описать словами...

И дело даже не в том, что до студентов «не доходит» юмор Кафки, а в том, что мы научили их, будто юмор должен доходить — точно так же, как научили, будто «я» — это то, что им просто дано от рождения. Поэтому не удивительно, что они не способны оценить реально главную шутку Кафки: что отчаянная борьба за свое человеческое «я» всегда приводит лишь к осознанию, что твое «я» от этой отчаянной борьбы неотделимо. Что наш бесконечный и невыносимый путь домой — это и есть наш дом. Это сложно описать словами или нарисовать на доске, уж поверьте. Ты можешь сказать студентам, что, наверно, это даже хорошо, что Кафка до них «не доходит». Ты можешь попросить их представить, что его рассказы — это как бы дверь. Вообразить, как мы стучим в эту дверь, все сильнее, стучим и стучим, мы не просто ждем, когда нас впустят, нам нужно, чтобы нас впустили; и мы не знаем, почему, зато чувствуем, чувствуем это отчаянное желание войти, и все стучим, бьемся и выбиваем ногой. И наконец дверь открывается… но открывается наружу — все это время мы были внутри, там, где и хотели быть. Das ist komisch.

Кафка — веселый писатель. И что сила его рассказов тесно связана именно с его веселостью. Потому что, разумеется, у великих рассказов много общего с великими шутками. И те и другие очень зависят от того, что специалисты по теории коммуникации называют «эксформация», т. е. важная информация, удаленная из текста, но сохраняющая с ним связь и, таким образом, вызывающая целый взрыв ассоциаций в мозгу у читателя1. Наверно, поэтому и рассказы, и шутки всегда производят такой внезапный и оглушительный эффект, как выход воздуха из забитой трубы. Недаром ведь Кафка говорил, что «литература — это топор, которым мы рубим замерзшие моря внутри нас». И неслучайно также, что главное техническое достижение великих рассказов часто называют «сжатостью» — потому что и давление, и освобождение от него уже находятся внутри читателя. Что Кафка умел делать практически лучше всех, так это регулировать то самое давление таким образом, чтобы оно становилось невыносимым ровно в тот момент, когда высвобождается.

Появление в Америке шестидесятых того, что называют «метапрозой», было с восторгом встречено академическими критиками как некая радикальная эстетика, совершенно новая литературная форма, литература, освобожденная от культурных традиций миметичного нарратива и способная окунуться в рефлексивность и медитации об отсылках. <...>тот самый медиум, что сделал их протест возможным?) У метапрозаиков, может, и было до фига всяких эстетических теорий, но еще они были разумными членами общества, которое сменило старое представление о самом себе как о нации людей, привыкших «делать» и «быть», на новую версию Америки как атомизированной массы тех, кто самоосознанно смотрит и предстает на всеобщее обозрение. Поскольку метапроза в своей начальной и самой важной фазе на самом деле была не более чем разовым расширением своего же главного теоретического антагониста, Реализма: если Реализм говорит о том, что видит, метапроза говорит о том, как видит себя, пока видит то, что видит. Иными словами, этот высококультурный постмодернистский жанр сформировался под сильным влиянием возникшего телевидения и метастазов осознанного просмотра.