Софья Петровна

"Я не люблю вокзалы. Нигде более остро не чувствуешь своё одиночество. Это не то одиночество в лесу, в поле, в море, в пустой квартире над листом бумаги, где уединение блаженно. Это одиночество в толпе. Я не люблю вокзалов, даже дачных. Сколько на свете людей! Сколько на свете людей! Сколько чужих, ничего о моей боли не знающих, а среди них такие же, как я, с тою же болью, - но я не знаю их. В тюремной очереди толпа объединена, хочешь не хочешь, объединена общим горем, на вокзале - ничем. Быть может, бессознательным ужасом перед открывающимся пространством? ("Поезд следует из пункта А в пункт Б", вот чем связаны люди - и только.) В вокзалах и поездах всегда чуялось мне что-то нечеловечье. Ты уже бездомен,ты уже уехал, ты уже расставшийся, хоть и не расстался ещё, и ещё можешь броситься назад, воротиться. Но билет не пускает.
Разлука, заранее обдуманная и точно исполняющаяся по часовой стрелке, представляется мне маленькой репетицей восхождения на лобное место.
Минуты заранее сочтены. Огромные часы с огромным циферблатом - вот это непреклонная власть - "счёт пошёл на миги", как сказано у Пастернака о казни лейтенанта Шмидта. Минута исполнения приговора неотвратима.
Минута разлуки.
Нигде так остро мы не чувствуем времени, как на вокзале. До отхода поезда, то есть до разлуки со всем, что любишь - будь то любимые люди или любимое место, - 3 минуты, 2 минуты, 1 минута... "Но вокзал, -скажут мне, - это также и место встречи". Да, быть может, для кого-то, - например, для Бориса Пастернака. "Вокзал несгораемый ящик/ Разлук моих, встреч и разлук". Но не для меня. Для меня он несгораемый ящик разлук: с человеком ли, с людьми ли, с городом..."

- Скажите, Ивана Игнатьевича обвиняют в чем-нибудь серьезном? Неужели эти обвинения имеют под собой какую-нибудь почву? Я просто не могу, не могу поверить. Такой прекрасный, такой почтенный врач! Муж всегда уважал его и как клинициста ставил выше себя.
– Иван Игнатьевич ничего не сделал против советской власти, – угрюмо сказала Кипарисова.
– Я так и думала! – воскликнула Софья Петровна. – Я ни минуты в этом не сомневалась, я так всем и говорила…
Кипарисова мрачно смотрела на нее черными огромными глазами.

– А что они… сделали… в типографии? – робко спросила Наташа. Директор кивнул предместкома.
– Что сделали? – высоким голосом отозвалась она, поднявшись со стула – Я, кажется, товарищ Фроленко, ясно русским языком объяснила здесь, что наш бывший заведующий типографией Герасимов оказался родным племянником того, московского, Герасимова. Он осуществлял повседневную родственную связь со своим дядей… разваливал в типографии стахановское движение… срывал план… по указаниям родственника. При преступном попустительстве нашей партийной организации.
Наташа больше не спрашивала.