На Западном фронте без перемен. На обратном пути. Время жить и время умирать

_ Как замечательно будет – жить, – сказала она. – Мы привыкли к малому. Почти что к крохам. Поэтому впереди у нас еще много всего. То, что для других людей естественно, для нас будет огромным приключением. Хотя бы воздух, не пахнущий пожаром. Или ужин не по карточкам. Магазины, где можно купить все, что душе угодно. Города не в развалинах. Или возможность говорить, не озираясь по сторонам. Ничего не бояться! Много времени пройдет, но мало-помалу страх уменьшится и, даже если иной раз налетит, будет как счастье, потому что минутой позже сразу поймешь, что бояться больше не надо. Верно?

• Да, - с трудом сказал Гребер. - Да, Элизабет. Если так посмотреть, у нас впереди уйма счастья.

— Любимый мой, — сказала Элизабет. — Как хорошо бодрствовать ночью. Тогда и разговаривать легче.
— Верно. Ночью ты сильное и юное создание божье, а не швея с фабрики шинелей. А я не солдат.
— Ночью каждый таков, каким ему бы следовало быть, а не такой, каким он стал.
— Возможно… — Гребер посмотрел на зайчатину, компот и хлеб. — Судя по всему этому, люди — довольно поверхностные существа. Ночью мы занимаемся только тем, что спим да едим.
— И любим друг друга. А это не значит быть поверхностными.
— И пьем.
— И пьем, — подтвердила Элизабет, протягивая ему стакан.
Гребер засмеялся:
— Нам бы полагалось быть сентиментальными и грустными и вести глубокомысленные беседы. А вместо этого мы слопали ползайца, жизнь кажется нам прекрасной, и мы благодарны за нее господу богу.
— Так лучше. Разве нет?
— Только так и правильно. Если не предъявлять к жизни особых претензий, то все, что ни получаешь, будет прекрасным даром.
— Ты этому на фронте научился?
— Нет, здесь.
— Вот и отлично. И это, собственно, все, чему нужно научиться. Верно?
— Верно. А к этому еще нужно совсем немножко счастья.
— А у нас оно было?
— У нас было все, что только может быть.
— И тебе не грустно, что все уже кончилось?
— Нет, не кончилось. Оно только изменилось.
Элизабет взглянула на него.
— И все-таки мне грустно, — сказал он. — До того грустно, что, кажется, как покину тебя завтра, так и умру. Но когда я думаю, что же нужно было бы, чтобы я не грустил, то нахожу один ответ — никогда не знать тебя. Тогда бы я не грустил, а уехал опустошенный и равнодушный, каким был до того. И когда я об этом думаю, печаль моя — уже не печаль. Она — омраченное счастье. Оборотная сторона счастья.
Элизабет встала.
— Я, может быть, неправильно выразился, — сказал Гребер. — Но ты понимаешь, что я хотел сказать?
— Понимаю. Ты правильно выразился. Лучше сказать нельзя. Я знала, что ты это скажешь.
Она подошла к нему. И он почувствовал ее всю. Она вдруг лишилась своего имени и приобрела все имена на свете. На миг в нем вспыхнул и прожег его какой-то невыносимо яркий свет, и он понял, что разлука и возвращение, обладание и потеря, жизнь и смерть, прошлое и будущее — едины и что всегда и во всем присутствует каменный и неистребимый лик вечности. И тогда ему показалось, что земля под ним выгибается, он ясно ощутил под ногами ее округлость, с которой должен прыгнуть, ринуться вперед, и, сжав Элизабет в своих объятиях, он ринулся с нею и в нее…