Черная изба

Катю сгрузили в кресло – мех ласково обнял обнаженную кожу. Пока Маруся заворачивала ее в шкуру и подтыкала края, Зарина выпростала из-под ее спины мокрые волосы и перекинула через спинку кресла. Катя почувствовала, как их зашевелило потоком теплого воздуха из печи. Огонь уютно гудел и потрескивал, как будто и не сожрал недавно все, что она принесла сюда с собой. Вот оно, самое надежное доказательство Зарининой правоты. Из уголка глаза по щеке скатилась слезинка. Катя сглотнула и задержала дыхание, чтобы не шмыгнуть носом.
— Гляди, плачет, – раздался у нее над головой приглушенный голос Маруси. – Как знает, что с жизнью прощается, скажи?
— Кто ж ей виноват.
Бабка подошла к креслу сзади и начала размеренно расчесывать Катины волосы, перетряхивая прядки, чтобы быстрее сохли.
— Сама пошла, куда не звали, сама взяла, чего не просили. Не совала бы нос в чужие дела, так и сидела бы сейчас, готовилась Светке зачет сдавать.
«Это они про перо», – поняла Катя. Если бы Леночка не заметила перо, если бы Крыса не поймала ее с ним… «Выжимать пришлось», – кажется, так она сказала. Все-таки Леночка не хотела ее убивать, пыталась защитить от своей страшной сказки. Но куда там…
— Жалко девочку… – шепотом сказала Зарина.
— А свою не жалко? – Руки Натальи Степановны ни разу не сбились, она продолжала равнодушно расчесывать Катю, как будто весь этот разговор ее совсем не волновал. Да, наверное, и не волновал. Сколько девчонок она вот так бросила в пасть этому своему черту из дома в лесу?
Зарина промолчала.
— То-то и оно. Своя рубашка ближе к телу, так ведь? Сказано же тогда было: как камень зацветет – так не вернется девка из дома, повенчается жизнь со смертью. Поди, не хочешь свою Маринку в гроб укладывать?
— В какой гроб-то? – вступила Маруся. – Степановых ляльку он с собой забрал, ты ж говорила…
Вот теперь рука у старухи дрогнула, и гребень рванул Катю за волосы. Она еле удержалась, чтобы не ойкнуть.
— Не поминай! – злобно зашипела Наталья Степановна. – Совсем дура? Сегодня, да еще под ночь! Или соскучилась?
— По чем скучать-то, – лениво отгавкнулась Маруся. – Я и не запомнила ничего. Было да было – уже как и не было.
— Еще бы ты запомнила, я тебя потом из-под кого только не вытаскивала. Спасибо хоть, пустоцветом тебя оставил, а то бы точно в подоле приволокла!

— Станут твои косточки крепкими веточками, тело белое – щедрой землей, грудки крепкие – наливными яблочками, глазки ясные – спелыми ягодками, сладость девичья – душистым медком…
Зарина намотала прядь ее волос на палец и потянула так сильно, что Катя чуть не вскрикнула от боли. Господи, какая жесть! Она же и правда поплыла под эти людоедские потешки! Не слушать, нет, нет, бороться, не засыпать… Какие стихи она еще знает? Какие еще бывают стихи? Ну же! «Белеет парус одинокий…» Нет, не то, не то! Жуткий речитатив Натальи Степановны одолевал, давил, утягивал на глубину, откуда уже не будет возврата. Может быть, это и есть Катина судьба? Не зря ведь Крыса сказала: жизнь вообще не для нее. И Андрей что-то такое говорил: безвольная, прогибаешься подо всех… Здесь она нужна, она принесет хоть какую-то пользу – станет веточками, яблочками, ягодками. А так – ни таланта, ни ума, ни воли…

К запаху противного зелья и банному пару добавились еще какие-то пряно-сладковатые ароматы. Катя вспомнила крем «за три тыщи»: все мечтала купить еще – и вот как оно обернулось. Ей было жарко и томно, будто она в знойный день задремала на цветущем лугу. Губка в жестких, но ловких Марусиных руках скользила по телу: от лица вниз, к шее, груди и дальше, не пропуская ни одного местечка, ни одной складочки – и это было так бесцеремонно и унизительно, словно Катя была уже мертвая и ее обмывали для похорон.

— Община за все заплатит: связки тебе починят, – сказала Наталья Степановна, как-то просто и по-доброму глядя на нее. – Поступишь в свою консерваторию, будешь учиться на певицу. Ты на какое отделение-то хотела, Катюш? На эстрадное?
— На эстрадное, – выдавила Катя, мучительно краснея.
— Ну и будет тебе эстрадное!
— Я… – Катя закрыла лицо руками. – Я… я не продаюсь!
— Катерина! – сердито сказала Маруся, потянув ее за локоть. – Ты чушь-то не пори! Кто тебя продает?
— Я не буду… не буду спать с кем попало! – пискнула Катя, отворачиваясь.
— Катюш, – голос Натальи Степановны зазвучал устало, – ты меня не дослушала. Убери руки от лица.
Катя послушалась и положила руки на колени. Глаза щипало, силуэт старушки в кресле то приближался, то отдалялся.
— Я знаю, что у тебя был парень, – тихо сказала она. – Я знаю, что он тебя бросил, когда ты осталась без квартиры.
Катя старалась дышать глубоко, чтобы не разрыдаться.
— Я создала немало хороших пар, – продолжала Наталья Степановна, – можно считать меня в каком-то смысле удачливой свахой. Многие из тех, кто встретился на обряде, до сих пор счастливо женаты. Есть у меня и для тебя такой жених. – Она помолчала, как будто наслаждаясь Катиной реакцией: шок, недоверие, растерянность. А потом сказала: – Он хороший парень, чуть постарше тебя. Тоже музыкант, кстати. У нас никто. Никого. Ни к чему. Не принуждает. Но если – я говорю «если», Катюш, – если он тебе понравится, то вы будете жить вместе долго и счастливо. Увидишь, там у вас дело сладится! А если не сладится – ну скажешь ему, что не хочешь, да и все. Не будет же он тебя силой принуждать. Силой разве подаришь земле любовь?
Катя молчала, пытаясь переварить услышанное.
— Ну, Катюш?

В деканате было шумно и людно. Катя и Вика с еще несколькими студентами остановились у входа, потому что внутри яблоку было негде упасть. Высокая светловолосая девушка с третьего курса плакала навзрыд, размазывая по щекам тушь, ее подруга рядом с ней сердито кричала, что-то доказывая сконфуженному Игорю Николаевичу, держащему в руках стопку зачеток.
— Она что, виновата, что у нее халат стиралка зажевала? Ей что, теперь не есть, не пить, новый халат вместо этого покупать? Никак до февраля не подождет? Совсем уже ваша Федорова!..
Громко прозвучало плохое слово, и Катя невольно зажмурилась. Игорь Николаевич крякнул, пытаясь скрыть то ли смущение, то ли смешок.
— Успокойтесь, Самойлова, и Потоцкую успокойте. Поговорю я со Светланой Геннадьевной и во всем разберусь. Конечно, она не имеет права ставить тройку, как вы говорите, только лишь за испорченный халат. Но чтобы исправить оценку, придется готовиться к пересдаче. Выберем время специально для нее, завтра или в понедельник. А я буду лично присутствовать, чтобы все прошло как следует.
— Вот и разберитесь! – уже потише, но все еще с нажимом заявила скандалистка Самойлова. – Пойдем, Юля, надо умыться!
Она обняла все еще всхлипывающую подружку за плечи и вывела ее сквозь толпу студентов.
— Господи, да почему они не уволят эту Федорову! – с внезапным раздражением воскликнула Катя, наблюдая, как Самойлова и Потоцкая быстро идут в сторону туалета. – Одни проблемы от нее в колледже.
— Ну, ты же слышала, – вздохнула Вика, – она типа замечательный специалист… А как по мне, лучше бы она просто в клинике работала. Животным хоть все равно, хамят им или нет…
— Ага, прям-таки все равно, – возразила Катя. – Просто животные ее сразу искусают. А нам терпеть приходится ради учебы. Вот она и выбрала что полегче.

Последний автобус ушел прямо у них из-под носа. Девушки бежали к нему, крича и размахивая руками, но водитель их, видимо, не заметил. Они стояли на темной опустевшей остановке, растерянно глядя друг на друга.
— Вот блин! – ахнула Катя. – И что теперь?
— А давайте такси вызовем, – пожала плечами Вика. – Точнее, просто сядем в него. Вон стоит, у киоска с шаурмой. Скинемся… Ну сколько оно тут может стоить? Двести рублей? Триста?
— Шестьсот двадцать, – отчеканил водитель, когда Вика постучала в запотевшее окошко и озвучила адрес.
— Что? Да это грабеж! – ахнула Вика, оглядываясь на подруг.
— Как хотите. – Таксист пожал плечами, выходя из машины и затягиваясь сигареткой. – Автобусов больше не будет. Если вам есть где ночевать…
— Четыреста! – нагло заявила Вика. – Так и быть, накинем полтинник!
— Шестьсот! Двадцатку, так и быть, скину, – ухмыльнулся таксист.
— Ладно, за ваши красивые глаза – четыреста пятьдесят! – высунулась из-за Викиного плеча замерзшая Катя.
Таксист, дядька в годах, захохотал и выронил сигарету в грязный снег.
— И глаза разглядела, мелочь пузатая! Ладно, уговорила, за пятьсот поеду.