Черная изба

Впрочем, Катя уже ничем не напоминала ту застенчивую провинциалку с каштановой косичкой. Съехав от Заремы, она первым делом пошла в парикмахерскую и попросила сделать ей каре с челкой, о которой мечтала со школы. С каждой срезанной прядью она как будто сбрасывала с себя что-то, плечи выпрямлялись, становилось легче дышать.
Выйдя из парикмахерской, она отправила матери селфи. Та спустя полчаса ответила: «Дура ты, Катька». Кажется, это был их последний обмен сообщениями и вообще разговор. Тогда зимой Катя никак не могла заставить себя позвонить домой: боялась, что трубку поднимет кто-то чужой и чужим, казенным голосом скажет, что квартира сгорела, а мать и брат мертвы. Под Новый год наконец решилась и позвонила, еле удерживая новый, подаренный Заремой телефон потной дрожащей ладонью. Мать оказалась жива и вполне довольна, пожурила Катю за то, что она не хочет ехать к ним на праздники, разливалась о грандиозных планах Макса на жизнь. Мимоходом спросила, как у Кати идут занятия и не нашла ли она себе парня. Катя сказала: «Все хорошо». Соврала, что устроилась на работу, сменила карточку и денег ей больше высылать не надо. Она больше не испытывала никакого желания что-то получать от матери, как будто связывавшая их болезненная пульсирующая пуповина наконец порвалась и на другом конце оказалась совершенно чужая женщина.

В консерватории у нее друзей пока что не завелось. Общажные тусовки и ночные бдения проходили мимо: после занятий Катя сразу мчалась или на работу, или домой – отсыпаться. Одногруппники ее невзлюбили: то ли из-за того, что преподаватели не уставали превозносить ее за природные данные, то ли из-за того, что она ухитрилась поступить, минуя почти обязательный музыкальный колледж. В группе все были старше, намного больше знали и умели, из-за чего считали Катю выскочкой, а особое отношение преподавателей к ней – незаслуженным. В итоге Катя снова переживала это ужасное, тянущее чувство одиночества среди людей.
В ветеринарном колледже ей казалось, что все вокруг слишком просто устроены, а здесь она уже сама была как будто ниже остальных, глупее, приземленнее. Никто из ее одногруппников не возился по ночам в холодной воде, сортируя чахлые герберы и лысые астры. Максимум пели в ресторанах, а то и записывали какие-то песни за деньги в качестве приглашенных вокалистов. А она еще осенью сдуру рассказала о своей учебе на ветеринара и заработала у новых знакомых прозвище Дульсинея – изящная импровизация местной заводилы Тамары Кобалия на тему Дуньки из коровника. Катя с трудом отсиживала общие предметы, стараясь не слушать шепотки и пересмеивания за спиной. Гораздо лучше она себя чувствовала на индивидуальных уроках.
«Какой потрясающий голос! – качая головой, говорила ее преподавательница по вокалу после каждого занятия. – Просто невероятно, что вас не заметили раньше! Где вы, говорите, учились? Барнаул? Неужели в Барнауле сидят какие-то пеньки с глазами, раз пропустили такой талант?! Вам и учиться не надо, вы сами интуитивно все знаете, чувствуете! Немного огранить – и готовый бриллиант! В будущем году выйдете на сцену в оперном, я вам обещаю!»
Эта женщина явно не помнила, как два года назад еле дослушала выступление «бриллианта» на экзамене, торопясь вычеркнуть ее из списка абитуриентов.

— Да ничего у меня… – начинает она и вдруг чувствует, как в груди и в горле вскипает раскаленная лава. Почти против воли она начинает говорить, как будто разматывает беспорядочно смотанный клубок скотча, раскатывает грязный и мокрый снежный ком. Она смотрит прямо перед собой в слепую тьму – и видит Марусю, лениво пихающую ее одежду в огонь, Наталью Степановну, отчитывающую за разлитый чаек, Крысу, вырывающую из рук телефон и брезгливо швыряющую его в бардачок. Видит, как мать жадно смотрит на ее руку, выводящую подпись под договором дарения. Как Надя с кривой улыбочкой объясняет, что Андрей ей не подходит. Как Вика шипит: «Решай, с кем дружить, да не провыбирайся». Как Леночка, не спрашивая, снимает фартук и одевается, чтобы идти с ней и Андреем в кино. Как Андрей бросает ей в лицо: «Мягкотелая, размазня, дура малолетняя, подо всех прогибаешься». Как Макс кричит: «Сука, могла бы радоваться!» То-то он теперь, поди, радуется, когда мать ему скроила из ее будущего новую жизнь.
…больше никто не будет решать за тебя…
Всю ее короткую жизнь окружающие только и делали, что решали за нее: что ей делать, с кем дружить, за что бороться, чему радоваться, что должно ей принадлежать, а что нет.
…потому что ты возьмешь свою силу в свои руки.
Она открывает рот – и кипящая лава выплескивается наружу слезами и криком. Сначала она просто говорит, бессвязно, спотыкаясь, а потом начинает кашлять – и из горла выкашливается что-то мокрое, склизкое, оставляющее во рту железистый привкус крови.

— Они все страдают, ты это знаешь? У них нет детей. Они пьют, ко… принимают наркотики. Девушка, которая была здесь в прошлом году, бросила рисовать и пыталась отравиться таблетками!
— Каждый сам выбирает, что отдавать.
— Они не выбирают! Они вообще не понимают, что происходит!
— Тогда почему они не говорят со мной так, как говоришь ты? Я могу помочь.
— Они не понимают! И если бы понимали… если бы понимали, то все равно больше ни за что не пришли бы в этот дом.
— Когда рассветет, мы уйдем вместе, и этот дом будет не нужен.
— Почему?
— Потому что никому не нужно будет приходить сюда на перелом зимы, а тебе не нужно будет выбирать, какой кусок себя отдавать земле.
— Ничего не хочу отдавать этой дурацкой земле! Никаких веточек, никаких яблочек! Не хочу, чтобы у них было все хорошо!
— Теперь это тебе решать.
— Как это – мне?
— Если уйдешь со мной – станешь хозяйкой этой земли, станешь ее душой.

В пятницу вечером они купили в деревенском магазине апельсинов, шоколадку и яблочный сок. Вика, немного подумав, попросила продавщицу дать ей еще пачку печенья и два плавленых сырка.
— Это на случай, если мы по пути проголодаемся, – объяснила она Кате. – Мама всегда мне с собой еду кладет, если ехать далеко. И надо еще бутербродов наделать. Дайте еще, пожалуйста, четыреста граммов колбасы, батон и сыр «Российский»!
— Это ты просто хочешь от волков отделаться, – хихикнула Катя. – Будешь в них колбасой швыряться! Ты тогда режь помельче, чтобы волки подольше провозились!

— Ну, не хочешь – я одна поеду. – Катя встала со стула и поставила телефон на зарядку. – Меня волки в лесу съедят, ты будешь виновата!
— А ты хочешь, чтобы меня сначала съели? – прыснула Вика, не сумев сохранить серьезный тон. – Мне папа в детстве рассказывал про каторжников, которые бежали из колонии и с собой брали «консерву» – какого-нибудь самого вредного и надоедливого сокамерника, которого то ли сами ели, то ли волкам скармливали…
— Тебя даже волки есть не станут, – отмахнулась Катя. – Ты их замучаешь своим «Ой, ну может, не надо, или надо, ешьте сначала руку, или нет, ногу, ну я даже не знаю…»

— Но почему нужна именно я?
— Ты была здесь прошлой зимой. Ты тронула мое сердце. Я это помню.
— Твое сердце?
— Камень.
— Точно подмечено! – В ней поднимается волна злости. – Тогда понятно, как ты можешь так поступать с девушками! Тебе-то что – встаешь и уходишь, а они потом…
— Я не ухожу. Я умираю.
Она осекается, запал гаснет.
— Как – умираешь?
— Каждый год на рассвете я утекаю в землю, становлюсь землей – до самой верхушки лета.
Она молчит, не зная, что сказать. Мысли теснятся в голове, отталкивают друг друга, но первым вылетает странное:
— Это больно?
— Тоскливо. Раз за разом все то же, и никакой надежды.

— Хорошо в итоге вышло. – Наталья Степановна шла рядом, и Катя не решалась открыть глаза, чтобы посмотреть, в какую сторону они едут. – Ты гляди, как все гладенько легло! Ленка-то со Светкой все переживали, пугали, что народ из деревень бежит. Камень у них зацвел, ну надо же. А мы вот возьмем, да и чужую девку сунем ему – и ничего, никто не побежит, еще и новые приедут. Наши-то все возвращались, никто не помер!
Перед Катиным внутренним взглядом пронеслись черная язва на бедре у Кочерги, одутловатое равнодушное лицо Маруси, Леночкины пустые глаза с расширенными зрачками. Ну, не померли, да, тут не поспоришь.