Gone with the Wind: in 2 vols. Volume 1

– Вы бессердечное существо, Скарлетт, но, возможно, именно в этом ваше обаяние. – Он улыбнулся, как улыбался когда-то – одним уголком рта, но она понимала, что он делает ей комплимент. – Вы ведь, конечно, знаете, что обаяния в вас куда больше, чем разрешено законом. Даже я, толстокожий манный, испытал это на себе. И часто удивлялся, что в вас такое сокрыто, почему я не могу вас забыть, хоть я знал много дам и красивее вас, и, уж конечно, умнее, и, боюсь, добрее и высоконравственнее. Однако же вспоминал я всегда только вас. Даже в те долгие месяцы после поражения, когда я был то во Франции, то в Англии и не видел вас, и ничего о вас не знал, и наслаждался обществом многих прелестных женщин, я всегда вспоминают вас и хотел знать, как вы живете.

На секунду она возмутилась, – да как он смеет говорить ей, что есть женщины красивее, умнее и добрее ее! – но гнев тут же погас: ведь помнил-то он ее и ее прелести, и это было приятно. Значит, он ничего не забыл! Что ж, это должно облегчить дело. И вел он себя так мило – совсем как положено джентльмену в подобных обстоятельствах. Теперь надо перевести разговор на него и намекнуть, что она тоже его не забыла. И тогда…

Она слегка сжала ему плечо и снова улыбнулась так, что на щеке образовалась ямочка.
– Ах, Ретт, ну как вам не стыдно дразнить бедную деревенскую девушку! Я-то прекрасно знаю, что вы ни разу и не вспомнили обо мне после того, как бросили меня той ночью. В жизни не поверю, что вы вообще думали обо мне, когда вокруг было столько прелестных француженок и англичанок. Но ведь я приехала сюда не затем, чтобы слушать всякие ваши глупости обо мне. Я приехала… я приехала… потому…
– Почему же?
– Ах, Ретт, я так за вас волнуюсь! Я так боюсь за вас! Когда же они вас выпустят из этого ужасного места?
Он быстро накрыл ее руку своей ладонью и крепко прижал к своему плечу.
– Ваше волнение делает вам честь, а когда меня выпустят отсюда – неизвестно. По всей вероятности, когда до предела натянут веревку.
– Веревку?
– Да, я думаю, что выйду отсюда с веревкой на шее.
– Но не повесят же они вас?
– Повесят, если сумеют набрать побольше улик.
– Ох, Ретт! – воскликнула она, прижав руку к сердцу.
– Вам будет жаль меня? Если вы меня как следует пожалеете, я упомяну вас в своем завещании.
Темные глаза откровенно смеялись над ней; он сжал ей руку.
В своем завещании! Она поспешно опустила глаза, боясь, как бы они не выдали ее, но, очевидно, сделала это недостаточно быстро, ибо в его взгляде вспыхнуло любопытство.
– По мнению янки, я должен оставить недурное завещание. Похоже, что мое финансовое положение вызывает сейчас немалый интерес. Каждый день меня требуют к себе все новые и новые люди и задают идиотские вопросы. Ходят слухи, что я завладел мифическим золотом Конфедерации.
– Ну, а на самом деле?
– Что за наводящие вопросы! Вы знаете не хуже меня, что Конфедерация печатала деньги, а не отливала их.
– А откуда у вас столько денег? Вы их нажили на спекуляциях? Тетя Питтипэт говорила…
– А вы меня, похоже, допрашиваете!
Черт бы его побрал! Конечно же, эти деньги – у него. Скарлетт пришла в такое возбуждение, что совсем забыла о необходимости быть с ним нежной.
– Ретт, я так расстроена тем, что вы под арестом. Неужели у вас нет ни малейшего шанса отсюда выбраться?
– «Nihil desperandum» [«Никогда не отчаивайся» (лат.)] – мой девиз.
– Что это значит?
– Это значит «может быть», прелестная моя незнайка.
Она похлопала своими длинными ресницами, посмотрела на него и опустила глаза.
– Но вы же такой ловкий – вы не допустите, чтобы вас повесили! Я уверена, вы что-нибудь придумаете, чтобы обойти их и выбраться отсюда! А когда вы выйдете…
– Когда я выйду?.. – тихо переспросил он, пригибаясь к ней.
– Тогда я… – И она изобразила на лице смятение и даже покраснела. Покраснеть было нетрудно, потому что у нее перехватывало дыхание и сердце колотилось как бешеное. – Ретт, я так жалею о том, что я… что я наговорила вам тогда, в ту ночь, ну, вы помните… у Раф-энд-Реди. Я была тогда… ох, так напугана и так расстроена, а вы были такой… такой… – Она опустила глаза и увидела, как его смуглая рука снова легла на ее руку. – И… я считала, что никогда, никогда не прощу вас! Но когда вчера тетя Питти сказала мне, что вы… что вас могут повесить… все во мне вдруг перевернулось, и я… я… – Она с мольбой заглянула ему в глаза, стараясь вложить в этот свой взгляд всю боль разбитого сердца. – Ох, Ретт, я умру, если они вас повесят! Я просто этого не вынесу! Понимаете, я… – И не в силах дольше выдержать его взгляда, который жег ее как огонь, она снова опустила глаза.
«Да я сейчас расплачусь, – подумала она в изумлении, чувствуя, как волнение захлестывает ее. – Дать волю слезам? Может, так оно будет естественнее».
Он быстро произнес:
– О боже, Скарлетт, неужели вы… неужели это правда, что вы… – И руки его сжали ее пальцы с такой силой, что ей стало больно.

Она крепко-крепко зажмурилась, надеясь выдавить из себя слезы, но при этом не забыв слегка приподнять лицо, чтобы ему удобнее было ее поцеловать. Вот сейчас, через мгновение его губы прижмутся к ее губам – эти твердые настойчивые губы. Ей вдруг так живо вспомнился их поцелуй, что она ощутила слабость в коленях. Но он не поцеловал ее. Она почему-то почувствовала разочарование и, чуть приоткрыв глаза, украдкой взглянула на него. Он склонился над ее руками – она видела лишь его черный затылок, – приподнял одну из них и поцеловал, потом взял другую и приложил к своей щеке. Скарлетт ждала грубости, насилия, и этот нежный, любящий жест изумил ее. Интересно, какое у него сейчас лицо, но она не могла удовлетворить свое любопытство, ибо голова у него была опущена.

Она быстро отвела взгляд, чтобы, подняв голову, он ничего не прочел в ее глазах. Она понимала, что сознание одержанной победы наверняка отражалось в них. Вот сейчас он сделает ей предложение или по крайней мере скажет, что любит ее, и тогда… Она следила за ним сквозь завесу ресниц, а он перевернул ее руку ладонью вверх и опять хотел было поцеловать – и вдруг оторопел. Она посмотрела на свою ладонь и впервые за этот год увидела ее по-настоящему. Холодный ужас сжал ей сердце. Это была рука незнакомки, а не Скарлетт О'Хара – у той рука была мягкая, белая, с ямочками, изнеженная и безвольная. А эта была загрубелая, потемневшая от загара, испещренная веснушками. Сломанные ногти неровно обрезаны, на ладони – твердые мозоли, на большом пальце – полузаживший нарыв. Красный шрам от кипящего жира, который брызнул ей на руку месяц тому назад, выглядел страшно и уродливо. Она в ужасе смотрела на свою ладонь и инстинктивно сжала кулак.

А он все не поднимал головы. И она все не видела его лица. Он с силой разжал ее кулак и долго смотрел на ладонь, потом взял другую руку и, глядя на них, молча приподнял обе вместе.

– Посмотрите на меня, – сказал он наконец очень тихо, поднимая голову. – И перестаньте строить из себя скромницу.
Нехотя она посмотрела на него – посмотрела с вызовом, в смятении. Черные брови ее поднялись, глаза сверкали.
– Значит, дела в Таре идут отлично, так? И вы столько денег получили за хлопок, что могли поехать сюда погостить? А что же случилось с вашими руками – землю пахали?
Она попыталась вырвать у него руки, но он держал их крепко – только провел большим пальцем по мозолям.
– Это не руки леди, – сказал он и бросил их ей на колени.
– Да перестаньте вы! – выкрикнула она, мгновенно почувствовав облегчение оттого, что можно больше не притворяться. – Никого не касается, что я делаю своими руками!

«Какая я идиотка, – кляла она себя, – надо было мне взять перчатки у тети Питти, а то и стащить, но я не отдавала себе отчета в том, что у меня такие руки. Конечно же, он это заметил. А теперь я еще и вышла из себя и наверняка все погубила. Ну почему это случилось как раз в тот момент, когда он уже готов был сделать мне предложение!»

– Мне, конечно, нет дела до ваших рук, – холодно сказал Ретт и небрежно опустился на стул; лицо его было бесстрастно.
Н-да, теперь нелегко с ним будет справиться. Ну что ж, как ни противно, а надо прикинуться овечкой, чтобы выйти победительницей, несмотря на этот промах. Быть может, если удастся улестить его…
– Как грубо вы себя ведете – взяли и отшвырнули мои бедные ручки. И все лишь потому, что я на прошлой неделе поехала кататься без перчаток и испортила себе руки.
– Кататься – черта с два вы катались! – все так же холодно сказал он. – Вы работали этими руками – и работали тяжело, как ниггер. Вопрос в другом! Почему вы солгали мне про Тару и сказали, что дела у вас идут отлично?
– Послушайте, Ретт…
– Ну-ка, попробуем докопаться до правды. Какова подлинная цель вашего визита? Вы своим кокетством чуть было не убедили меня, что я вам чуточку дорог и что вы расстроены из-за меня.
– Но я и вправду расстроена! В самом деле…
– Нет, ничего подобного! Даже если меня повесят на самой высокой виселице – выше, чем Амана, – вам будет все равно. Это начертано на вашем лице, как следы тяжелой работы – на ваших ладонях. Вам что-то нужно от меня, и вы так сильно этого хотите, что устроили тут целый спектакль. Почему вы прямо не пришли ко мне и не сказали в открытую, что вам от меня надо? У вас было бы куда больше шансов добиться своего, ибо если я что и ценю в женщинах, так это прямоту. Но нет, вы трясете тут своими сережками, надуваете губки и кокетничаете, как проститутка с клиентом, которого она хочет залучить.

Он произнес последние слова, не повышая голоса, все тем же ровным тоном, но для Скарлетт они прозвучали как удар хлыста, и она в отчаянии поняла, что все надежды на то, что он сделает ей предложение, рухнули. Взорвись он в ярости, оскорбленный в своих лучших чувствах, наговори ей грубостей, как поступили бы на его месте другие мужчины, она бы нашла к нему подход. Но это ледяное спокойствие напугало ее, и она растерялась, не зная, что предпринять. Она вдруг поняла, что Ретт Батлер – даже в заключении, даже под надзором янки, сидевших в соседней комнате, – человек опасный и дурачить его нельзя.

– Должно быть, меня подвела память. Мне бы не следовало забывать, что вы очень похожи на меня и ничего не делаете без причины. Ну-ка, давайте подумаем, какую карту вы можете прятать в рукаве, миссис Гамильтон? Неужели вы могли настолько заблуждаться, что надеялись услышать от меня предложение руки и сердца?
Она вспыхнула, но промолчала.
– И не могли же вы забыть то, что я неоднократно вам повторял: я не из тех, кто женится?!
И поскольку она молчала, он спросил с внезапно прорвавшейся яростью:
– Не забыли? Отвечайте же!
– Не забыла, – с несчастным видом сказала она.
– Какой же вы игрок, Скарлетт, – усмехнулся он. – Поставили на то, что, сидя в тюрьме, я лишен женского общества и потому кинусь на вас, как форель на червяка.
«Так ведь ты и кинулся, – в бешенстве подумала Скарлетт. – Если бы не мои руки…»
– Ну вот мы и восстановили истину – почти всю, кроме причины, побудившей вас пойти на это. А теперь, может быть, вы скажете, почему вы хотели надеть на меня брачные цепи?

В голосе его прозвучали мягкие, даже чуть дразнящие нотки, и Скарлетт приободрилась. Пожалуй, еще не все потеряно. Конечно, надежды на брак уже нет никакой, но, несмотря на свое отчаяние, Скарлетт была даже рада. Что-то было в этом неподвижно застывшем человеке страшное, и даже самая мысль о том, чтобы выйти за него замуж, пугала ее. Но может быть, если вести себя умно, возродить воспоминания и сыграть на его влечении, ей удастся получить у него заем. Она придала лицу детски умоляющее выражение.

– Ах, Ретт, мне нужна ваша помощь – и вы в состоянии ее мне оказать, ну, будьте же хоть чуточку милым.
– Быть милым – самое любимое мое занятие.
– Ретт, во имя нашей старой дружбы я хочу просить вас об одолжении.
– Ну вот, наконец-то леди с мозолистыми руками приступила к выполнению своей подлинной миссии. Боюсь, «посещение больных и узников» – не ваша роль. Чего же вам надо? Денег?
Этот прямой вопрос разрушил всякую надежду подойти к делу кружным путем, сыграв на его чувствах.
– Не надо злорадствовать, Ретт, – вкрадчиво сказала она. – Мне действительно нужны деньги. Я хочу, чтобы вы одолжили мне триста долларов.
– Вот наконец-то правда и выплыла наружу. Говорите о любви, а думаете о деньгах. Как по-женски! Вам очень нужны деньги?
– О да… То есть они мне не так уж и нужны, но не помешали бы.
– Триста долларов. Это большая сумма. Зачем они вам?
– Чтобы заплатить налог за Тару.
– Значит, вы хотите призанять денег. Что ж, раз вы такая деловая женщина, буду деловым и я. Под какое обеспечение?
– Что-что?
– Обеспечение. Гарантирующее возврат моих денег. Я не хочу их терять. – Голос его звучал обманчиво мягко, был такой бархатный, но она этого не заметила: может, все еще и устроится.
– Под мои сережки.
– Сережки меня не интересуют.
– Тогда я вам дам закладную на Тару.
– А на что мне ферма?
– Но вы могли бы… могли бы… это ведь хорошая плантация, и вы ничего не потеряете. Я расплачусь с вами из того, что получу за урожай хлопка в будущем году.
– Я в этом не уверен. – От откинулся на стуле, засунув руки в карманы брюк. – Цены на хлопок падают. Времена настали тяжелые, и люди денег на ветер не бросают.
– Ах, Ретт, зачем вы меня дразните! Я же знаю, что у вас миллионы!
Он наблюдал за ней, и в глазах его плясали злорадные огоньки.
– Значит, все у вас в порядке, и деньги вам не так уж и нужны. Что ж, я рад это слышать. Приятно знать, что у старых друзей все в порядке.
– Ах, Ретт, ради всего святого!.. – в отчаянии воскликнула она, теряя мужество и всякую власть над собой.
– Да не вопите вы так. Я думаю, не в ваших интересах, чтобы янки вас слышали. Вам кто-нибудь говорил, что глаза у вас как у кошки – у кошки в темноте?
– Ретт, не надо! Я все вам расскажу. Мне очень нужны деньги, очень. Я… я солгала вам насчет того, что все у нас в порядке. Все так плохо – дальше некуда. Отец… он… он… совсем не в себе. Он стал очень странным – как дитя – с тех пор, как умерла мама, помощи мне от него ждать нечего. И у нас нет ни одного работника, чтоб собирать хлопок, а кормить надо тринадцать ртов. Да еще налоги такие высокие. Ретт, я все вам расскажу. Вот уже год, как мы почти голодаем. Ах, ничего вы не знаете! Не можете знать! У нас просто есть нечего. А это так ужасно, когда просыпаешься голодная и спать ложишься голодная. И нам нечего носить, и дети мерзнут и болеют, и…
– Откуда же у вас это прелестное платье?
– Из маминых портьер, – ответила она, вконец отчаявшись и уже не имея сил лгать, чтобы скрыть свой позор. – Я смирилась с тем, что мы голодали и мерзли, но теперь… теперь «саквояжники» повысили налог на Тару. И деньги эти мы должны внести немедленно. А у меня нет ничего, кроме одной золотой монеты в пять долларов. Мне так нужны эти деньги, чтобы заплатить налог! Неужели вы не понимаете? Если я их не заплачу, я… мы потеряем Тару, а нам просто невозможно ее лишиться! Я не могу этого допустить!
– Почему же вы не сказали мне всего этого сразу вместо того, чтобы играть на моих чувствах, а ведь я человек слабый, когда дело касается хорошенькой женщины? Только, Скарлетт, не плачьте! Вы уже испробовали все свои трюки, кроме этого, а от этого меня увольте. Я оскорблен в своих лучших чувствах и глубоко разочарован тем, что вы охотились за моими деньгами, а вовсе не за моей неотразимой персоной.

Она вспомнила, что, издеваясь над собой, – а заодно и над другими, – он часто говорил правду о себе, и взглянула на него. Он в самом деле чувствует себя уязвленным? Он в самом деле так ею дорожит? И в самом деле собирался соединить с ней свою судьбу, пока не увидел ее рук? Или же все шло лишь к очередному мерзкому предложению вроде тех, которые он уже дважды ей делал? Если она действительно ему дорога, быть может, удастся его смягчить. Но его черные глаза буравили ее отнюдь не влюбленным взглядом; к тому же он негромко рассмеялся.

– Ваше обеспечение мне не подходит. Я не плантатор. Что еще вы можете мне предложить?
Ну, вот дошло и до этого! Решайся! Она глубоко перевела дух и, отбросив всякое кокетство и все свои ужимки, прямо посмотрела ему в глаза, – думала она лишь о том, как пережить эту минуту, которой она страшилась больше всего.
– У меня ничего больше нет… кроме меня самой.
– Ну и что же?
Подбородок ее напрягся, стал квадратным, глаза превратились в изумруды.
– Вы помните тот вечер на крыльце у тети Питти, во время осады? Вы сказали… вы сказали тогда, что жаждете мной обладать. – Он небрежно откинулся на стуле, глядя в ее напряженное лицо, – его же лицо было непроницаемо. Потом что-то промелькнуло в глазах, но он продолжал молчать.
– Вы сказали… вы сказали тогда, что ни одна женщина не была вам так желанна. Если я вам все еще нужна, я – ваша. Ретт, я сделаю все, что хотите, только, ради всего святого, выпишите мне чек! Я сдержу свое слово. Клянусь. Я не отступлю. Я могу дать расписку в этом, если хотите.

Он смотрел на нее с каким-то странным выражением, которого она не могла разгадать, и продолжала говорить, все еще не понимая, забавляет это его или отталкивает. Хоть бы он что-нибудь сказал, ну, что угодно! Она почувствовала, как кровь приливает к ее щекам.

– Деньги мне нужны очень быстро, Ретт. Нас выкинут на улицу, и этот проклятый управляющий, который работал у отца, станет хозяином поместья и…
– Одну минуту. Почему вы думаете, что вы все еще мне желанны? И почему вы думаете, что вы стоите триста долларов? Большинство женщин так дорого не берут.
Несказанно униженная, она вспыхнула до корней волос.
– Зачем вам на это идти? Почему не отдать эту свою ферму и не поселиться у мисс Питтипэт? Вам же принадлежит половина ее дома.
– Боже ты мой! – воскликнула она. – Вы что, с ума сошли? Я не могу отдать Тару! Это мой дом. Я не отдам ее. Ни за что не отдам, пока дышу!
– Ирландцы, – сказал он, перестав раскачиваться на стуле и вынимая руки из карманов брюк, – совершенно невыносимый народ. Они придают значение вещам, которые вовсе этого не стоят. Например, земле. А что этот кусок земли, что тот – какая разница! Теперь, Скарлетт, давайте уточним. Вы являетесь ко мне с деловым предложением. Я даю вам триста долларов, и вы становитесь моей любовницей.
– Да.
Теперь, когда омерзительное слово было произнесено, Скарлетт стало легче и надежна вновь возродилась в ней. Он ведь сказал: «я даю вам». Глаза его так и сверкали – казалось, все это очень его забавляло.
– Однако же, когда я имел нахальство сделать вам такое предложение, вы выгнали меня из дома. И еще всячески обзывали, заметив при этом, что не желаете иметь «кучу сопливых ребятишек». Нет, милочка, я вовсе не сыплю соль на ваши раны. Я только удивляюсь игре вашего ума. Вы не желали пойти на это ради удовольствия, но согласны пойти ради того, чтобы отогнать нищету от своих дверей. Значит, я прав, что любую добродетель можно купить за деньги – вопрос лишь в цене.
– Ах, Ретт, какую вы несете чушь! Если хотите оскорблять – оскорбляйте, только дайте мне денег.

Теперь она уже вздохнула свободнее. Ретт – на то он и Ретт: ему, естественно, хочется помучить ее, пооскорблять снова и снова, чтобы расквитаться за старые обиды и за попытку обмануть его сейчас. Что ж, она все вытерпит. Она готова вытерпеть что угодно. Тара стоит того. На секунду вдруг расцвело лето, над головой раскинулось синее полуденное небо, и вот она лежит на лужайке в Таре среди густого клевера и сквозь полуприкрытые веки смотрит вверх на похожие на замки громады облаков, вдыхает пряные цветочные запахи, а в ушах у нее приятно гудит от жужжаний пчел. Полдень, тишина, лишь вдали поскрипывают колеса фургонов, поднимающихся по извилистой дороге в гору с красных полей. Тара стоит того, стоит даже большего.
Она вскинула голову.
– Дадите вы мне деньги или нет?
С нескрываемым удовольствием он мягко, но решительно произнес:
– Нет, не дам.
<...>

А вы, Ретт Батлер, – мерзавец, вы самый что ни на есть отпетый гнусный тип! Вы с самого начала знали, о чем я буду с вами говорить, и знали, что не дадите мне денег. И однако же вы не остановили меня. А ведь могли бы пожалеть…
– Пожалеть и не услышать всего, что вы тут наговорили? Ну, нет. У меня здесь так мало развлечений. Право, не помню, чтобы я когда-нибудь слышал более приятные вещи. – И он вдруг рассмеялся с обычной своей издевкой.
Она тотчас вскочила на ноги и схватила шляпку, но Ретт уже держал ее за плечи.
– Обождите еще немного. Вы в силах говорить разумно?
– Пустите меня!
– Я вижу, что в силах. В таком случае скажите мне пот что. Я был вашей единственной соломинкой? – И он впился в нее острым, настороженным взглядом, стараясь не пропустить ни малейшего изменения в ее лице.
– Не понимаю.
– Я был единственным, на ком вы собирались испробовать свои чары?
– А какое вам до этого дело?
– Большее, чем вы предполагаете. Есть у вас другие мужчины на примете? Да говорите же!
– Нет.
– Невероятно. Я как-то не могу представить себе вас без пяти или шести воздыхателей про запас. Конечно же, кто-нибудь подвернется и примет ваше интересное предложение. И я настолько в этом уверен, что хочу дать вам маленький совет.
– Я не нуждаюсь в ваших советах.
– И тем не менее я вам его дам. Похоже, единственное, что я способен дать вам сейчас, это совет. Внимательно выслушайте его, потому что это совет хороший. Если вы пытаетесь чего-то добиться от мужчины, не выкладывайте ему все сразу, как сейчас мне. Постарайтесь быть погибче, пособлазнительнее. Это приносит лучшие результаты. В свое время вы умели этим пользоваться, и пользовались идеально. А сейчас, когда вы предлагали мне ваше… м-м… обеспечение под мои деньги, уж больно жестким дельцом вы выглядели. Такие глаза, как у вас, я видел на дуэли у своего противника, когда он стоял в двадцати шагах от меня и целился – надо сказать, не очень это было приятно. Они не зажигают пожара в сердце мужчины. Так с мужчинами не обращаются, прелесть моя. Вы забыли о том, чему вас учили в юности.
– Я не нуждаюсь, чтоб вы говорили мне, как себя вести, – сказала она и устало принялась надевать шляпку. Просто удивительно, как он может так беззаботно паясничать с веревкой на шее, да к тому же, когда она рассказала ему о своих бедах. При этом она вовсе не заметила, что руки в карманах брюк были у него сжаты в кулаки, словно он старался сдержать злость на собственное бессилие.
– Не унывайте, – сказал он, глядя, как она завязывает ленты шляпки. – Можете прийти полюбоваться, когда меня будут вешать: от этого зрелища вам наверняка станет легче. Таким образом, вы сведете старые счеты со мной, да и за этот день – тоже. А я не забуду упомянуть вас в завещании.
– Я вам очень признательна, но последний срок платежа за Тару может наступить раньше, чем вас повесят, – сказала она с неожиданным ехидством под стать ему, не сомневаясь, что так оно и будет.