The Most Secret Memory of Men

Ты все такой же: думаешь готовыми формулами. Формулами, в которые, возможно, не веришь сам. Вот это и есть настоящий страх перед жизнью. И он тебя погубит. Но я тебя предупреждала.

Я употребил сослагательное наклонение: на мой взгляд, это самая удобная форма глагола, когда нужно выдать страх за мудрую осмотрительность и, пятясь назад, сделать вид, что наступаешь: «Мы могли бы увидеться…»

А разве сейчас по-другому? О чем мы говорим сегодня – о литературе и ее эстетической ценности или о жизни знаменитых писателей, об их загаре, голосе, возрасте, прическе, об их собаке, о пушистости их кошки, о дизайне их дома, о цвете их блейзера? О чем мы говорим – о манере письма или о влиятельности, о стиле или о мелькании на телеэкране и в интернете, которое позволяет обходиться без стиля, о литературном творчестве или о сенсационных событиях в жизни писателя?

Возможно, он освоил Европу лучше, чем европейцы. И чем он кончил? Безвестностью, исчезновением, уходом в никуда. Ты без меня знаешь, что колонизация несет покоренным народам разорение, смерть и хаос. Но она – и это ее самая страшная победа – еще и внушает им желание превратиться в то, что их уничтожает. Взгляни на Элимана: в нем вся печаль отчуждения.

А то, что я должен был делать, – помимо поисков любви и справедливости в политике и разочарований для себя и других, к которым такие поиски могли привести, – это продолжать идти по следам Элимана, по следам его книги.

Никакое расследование не может быть абсолютно полным, по крайней мере, в том случае, когда его темой служит чья-то жизнь. Оно может существовать только в виде фрагментов. Если эти фрагменты соединить, плотно пригнать друг к другу, то они могут покрыть достаточно большой кусок жизни, но и тогда останется много пустот.

Но я тогда находился в военном интернате, затерянном в джунглях, и это ограничивало мои возможности. Поэтому я отказался от дальнейших розысков, смирившись с простой и жестокой правдой: Элиман стерт не только из памяти литературы, но, по-видимому, и из памяти людей, в том числе соотечественников (известно, впрочем, что первыми вас всегда забывают именно соотечественники).

мы занимались писательством ровно потому, что не знали, что делать в этом мире, кроме как писать, без всякой надежды

Если Элиман и правда подтолкнул несчастных критиков к самоубийству посредством магических практик, это было бы ужасно. Но помимо ужаса я вижу здесь и смешную сторону. А ты нет? Писатель, который считает себя непонятым, недооцененным, униженным, воспринимаемым не через призму литературы, а низведенным до цвета кожи, происхождения, религии, биографии, и в отместку начинает убивать тех, кто плохо отозвался о его книге? Смех, да и только.